Головокружительный мир идей

В  чистом  виде  они  лишены  эмоциональной  нагрузки.  Это  чувствуется  по  мере  продвижения   к  вершинам  абстракции.  Зло,  освобождаясь  от  убийственной  конкретности,  теряет  свою  разбойничью  автономию  и  становится  производной  добра.  Ненависть,  отрываясь  от  объекта  направленности,  лишается  силы  и  превращается  в  интеллигентное  деликатное  отрицание.   Ревность  после  развода  уставшей  семейной  пары  иссякает  и  плавно  переходит  в  область  воспоминаний,  со  временем  обретая  ложный  статус  основной  причины.  Скупость  в  мире  идей  вообще  утрачивает  смысл,  точно  так  же,  как  и  великое  множество  всяческих  носителей  суетного,  болезненного,  никчемного…

Стук  на  кухне  прерывает  его  размышления,  возвращая  в  мир  реальный.  Это  закипевший  борщ  призывно  грохочет  крышкой  кастрюли,  напоминает  о  себе,  пускает  аппетитный  пар,  приглашает  к  обеденному  столу.  Съешь  меня!

Он  снимает  крышку,  передвигает  кастрюлю  на  холодную  конфорку,  опускает  жалюзи,  чтобы    отсечь  косой  солнечный  луч  и  освободить  от  оранжевого  горячего  пятна  то  место  на  диванчике,  где  обычно  садится  обедать.  Скучные  механичные  действия…,  мусор,  которым  усыпана  наша  жизнь,  и  который  мы  вынуждены  ежедневно  убирать,  тратя  на  это  время  и  силы.  Хорошо  ещё,  что  услышал.  А  ведь  мог  бы  и  выкипеть  весь  борщ-то,  а  кастрюля  –  припаяться  к  конфорке,  как  случилось  это  пару  месяцев  назад  с  чайником…

Он  стар  и  одинок.  И  скоро  будет  выброшен  из  жизни,  как  тот  отслуживший  чайник.  В  этом  мире  ему  уже  тяжело.  Одышка,  сердце,  суставы…  Всё  износилось,  и  требует  покоя.   И  только  разум  по-прежнему  подвижен  и  любознателен,  по-прежнему  устремлён  в  мыслящее  пространство...   Что  нового  там,  вне  тела?
 
Там  легко  и  свободно.  Никаких  диет  и  запретов.  Дозволено  всё:  примерить  корону,  купить  остров  в  океане  и  построить  дворец,  открыть  основной  закон  бытия  и  доказать  теорему  счастья,  наладить  контакт  с  инопланетянами  и  разгадать  смысл  существования…

Там  он  опять  чувствует  себя  молодым.

Там  в  несколько  раз  ниже  давление  ртутного  столба,  там  многоцветье  и  пестрота  уступают  место  розово-голубым  переливам  с  белыми  кудряшками  облаков,  облегчая  существование  и  упрощая  выбор.  Ветер  там  насыщен  духом  высоты,  чем-то  отдалённо  напоминающим  влажный  аромат  утренней  свежести.  Там  вместо  утомительного  многообразия  чувств  и  необъяснимых  перепадов  настроения  –  непрерывное  ощущение  свободы  с  частыми  всплесками  восторга  первооткрывателя…
Там  его  чудовищная  драма  –  всего  лишь  клише  для  обозначения  бесконечной  череды  распавшихся  браков.

Он  прошёл  этот  путь.  Пережил  все  существующие  метаморфозы  любви.  Метаморфозы  времени  и  пространства.  Он  до  сих  пор  хранит  остановившиеся  под  её  лучистым  взглядом  мгновения,  те  незабываемые,  самые  счастливые  фрагменты  его  жизни,  в  центре  которых  –  она  –  в голубом  ситцевом  платье  на  палубе  прогулочного  катера;  весёлая  и  румяная,  похожая  на  Снегурочку  посреди  волнообразных  сугробов  январского  сквера;  серьёзная,  официальная  и  нелепо  миниатюрная  за  огромной  трибуной  какого-то  научного  симпозиума;  загоревшая,  стройная,  в  открытом  зелёном  купальнике  на  безлюдном  днепровском  пляже…  Изредка  он  достаёт  альбомы  и  разглядывает  цветные  и  чёрно-белые  фотографии,  которые,  словно  следы  ушедшей  назад  реальности,  разворачивают  и  ведут  его  в  прожитую  вечность…  Вспоминает  собственную  нежность,  которая  переполняла  его,  выливалась  наружу,  затопляла  всё  вокруг…,  сглаживала  острые  углы  предметного  мира.  Просуществовавшего  целых  четырнадцать  драгоценных  лет…

Хватило  всего  лишь  года,  одного  года  ревности,  измены,  ненависти,  чтобы  завершить  их  безмятежную,  уверенную  поступь.  То  ли  она  не  была  достаточно  уверенной,  то  ли  он  оказался  слишком  безмятежным.

Так  или  иначе,  но  было  мучительно.  Особенно  в  первое  время.  Одиночество  вдвоём  вдруг  трансформировалось  в  мрачнейшую  и  подлейшую  экзистенцию.  Он  будто  оказался  на  стыке    двух  миров,  в  узкой  щели  между  ними.  Не  было  желания  оставаться  в  одном  и  не  хватало  сил  перебраться  в  другой.  Понадобилось  немало  времени,  чтобы  преодолеть  тесноту  пространства,  побороть  клаустрофобию  щельности  и  отстраниться  от  переживаний.
 
Преодолел,  поборол,  отстранился…

Даже  день  развода  уже  давно  утратил  апокалиптичные  тона,  смазался,  лишился  контрастности,  выгорел  на  солнце…  и  больше  не  донимает  болезненными  покалываниями.  Словно  со  стороны,  сквозь  мягкий  туман  он  наблюдает  за  потерявшей  статус  семьи  парой,  которая  растеряно  вышла  из  дверей  серого  казённого  здания,  минуты  три  неловко  потопталась  и  разошлась  в  разные  стороны.  Она  –  налево,  к  метро.  Он  –  направо,  где  в  ста  метрах  ловко  разместился  бар-перехватчик,  алчно  засасывавший  в  своё  подвальное  нутро  таких  же,  как  и  он,  потерянных  бедолаг.

Мысли  вырываются  из  прокуренного  сизого  подземелья  и  на  свежем  воздухе  вновь  обретают  ясность  и  независимость.  Он  благодарен  им.  Ведь  это  они  помогли  ему  опровергнуть  правило,  по  которому  мужчины  после  развода  опускаются,  а  женщины,  напротив,  расцветают.  Не  то,  чтобы  опровергнуть,  а  просто  поставить  под  сомнение,  поскольку  в  его  случае  всё  как  раз  произошло  наоборот.

Нет,  он  не  расцвёл,  а  всего  лишь  избежал  жалкой  участи  тех,  кто  остался  в  недрах  бара.  Да  и  жена  не  опустилась,  а  просто  умерла.  Через  два  года  от  рака.

Он  сумел  вырваться  из  липкой  атмосферы  пивного  погребка,  однако  реальность  его  больше  не  устраивала.  Он  догадывался,  что  где-то  там,  за  одним  из  поворотов  его  поджидала  иммиграция.  Необычный  её  вид.  Непривычный.  Возвышенный.  Благородный.  Это  не  какой-нибудь  меркантильный  побег  в  Америку,  Израиль  или  Канаду.  Это  иммиграция  без  эмиграции.  Бескорыстный,  скрытый,  невидимый  для  посторонних  глаз  процесс  вхождения  в  иную  реальность  без  оставления  этой.

Чтобы  его  осуществить,  не  требуется  утомительной  бюрократической  волокиты  и  суетливых  сборов  с  разделением  великого  множества  вещей  на  нужные  и  ненужные,  с  упаковкой  неподъёмных  чемоданов,  с  бесконечными  хлопотами  и  прощальными  ритуалами…   Только  желание,  склонность  к  рефлексии  и  особое  состояние  души.  Почти  всё  то  же  самое,  чем  обладают  многочисленные  потребители  телесериалов.

С  той  лишь  разницей,  что  он  объединил  в  себе  и  автора,  и  персонажа,  и  зрителя.  И  иммигрировал  таким  образом  в  головокружительный  мир  идей.

Почему  головокружительный?

А  попробуйте-ка  примерить  на  себя  данное  неудобное  триединство.  Попытайтесь  одновременно  смотреть  в  три  разные  стороны.

То-то  же…

Не  всякому  такое  по  нраву.  Не  всякому  по  способностям.

Что  же  касается  самого  головокружения,  то  и  оно  другое,  вовсе  не  похожее  на  то,  которое  испытывают  космонавты  в  центрифуге  или  любители  американских  горок.  Не  полуобморок  с  приступом  тошноты,  а  полуозарение,   полупросветление,  полупостижение…   Вечная  динамика  незавершённости.  Вечный  поиск  неизвестно  чего.  В  общем,  своеобразное  удовольствие…

Итак,  оказавшись  добровольным  участником  виртуального  хоровода  идей,  он,  подобно  героям  пьесы  Пиранделло,  сам  как  бы  превратился  в  идею,  стал  частью  нескончаемой  драмы,  познавая  её  и  дополняя  своим  опытом.  Произошло  это  не  сразу,  не  вдруг.  Можно  сказать,  что  вся  прежняя  жизнь  словно  подталкивала  его  к  этому  переходу,  породив  предчувствие  иного  знания  и  беспокойную,  смутную  мечту  о  нём.

Вот  подходящий  момент  для  того,  чтобы  напомнить  шекспировский  афоризм.  Допустимо  изменённый  контекстом,  он  сравнивает  жизнь  с  театром  идей,  где  они  обретают  образы  и  исполняют  роли…,  то  есть  становятся  актёрами  и  неизбежно  теряют  свою  чистоту.  Очень  важный  момент,  то  и  дело  заставляющий  каждого  из  нас  кричать  «не  верю»…,  увы,  –  не  всегда  в  ухмыляющуюся  физиономию  лжи  и  не  всегда  вслух.

 Возможно,  именно  ложь  оказалась  одной  из  главных  причин  его  иммиграции,  поскольку  в  мире  идей  её  нет.  Точнее,  она  бездействует.  Есть  заблуждения,  есть  тупики,  но  нет  бессмысленных  проявлений  фальши  и  неискренности.  Этим-то  он  его  и  привлёк,  от  этого  и  случаются  у  него  блаженные  головокружения.

Материя  груба  и  несовершенна.  Абсолютно  комфортного  кресла  не  существует,  как  и  не  существует  абсолютно  комфортного  в  нём  сидения.  Всегда  что-то  мешает.  То  подлокотник  высоковат,  то  спина  немеет…  Лишь  идея  кресла  безупречна,  как  безупречна,  сидящая  в  нём  идея  человека.

Уж  лучше  сидела  бы  она  в  своём  кресле  и  не  вставала.  Так  нет  же…  Поднялась  и  пошла.  Лунной  ли  рождественской  ночью,  песенным  ли  июльским  утром,  ароматным  ли  весенним  вечером,  дождливым  ли  осенним  днём  –  не  важно.  Важно  то,  что  в  какой-то  неведомый  момент  она  отправляется  на  поиски  своей  оболочки,  непременно  находит  её  и  становится  живым  человеком.

А  затем  этот  живой  человек  в  образе  жены  соседа,  зашедшей  на  минуточку  за  солью,  оказывается  в  постели  нашего  героя  уже  на  второй  день  после  развода. А  также  –  в  лице  его  начальника,  берущего  взятки  и  выживающего  неугодных  сотрудников.  А  ещё…  Много  ипостасей  имеет  вставшая  из  кресла  и  обратившаяся  в  реальное  существо  идея.  Всех  не  перечислить.  Остаётся  лишь  печально  вздыхать  и  отворачиваться.  В  том  числе  и  от  самого  себя,  на  время  превращаясь  в  идею  и  внедряясь  в  её  пространство.

Чем  глубже  он  туда  проникает,  тем  с  большей  неохотой  возвращается  обратно.  Тем  меньше  верит  фальшивой  действительности.

Не  верит  политикам,  перемалывающим  любую  здравую  идею  в  фарш,  пардон,  в  фарс.

Не  верит  ушедшим  своими  дорогами  друзьям,  которые  по  инерции  продолжают  демонстрировать  свою  преданность.

Не  верит  женщинам,  нищим  у  церкви,  попам  на  «мерседесах»…

Даже  себе  не  доверяет…  Сомневается  в  своей  искренности,  когда,  следуя  обычаю,  в  день  смерти  жены  идёт  на  кладбище.  Перестаёт  верить  в  её  смерть,  когда  угрюмо  сидит  у  чёрной  гранитной  плиты  и  смотрит  на  белые  астры,  на  пожелтевшую  фотографию,  на  голубя,  поглядывающего  на  него  любопытным  тёмным  глазом  из-под  соседней  ограды…  И  тогда  ему  кажется,  что  она  не  умерла,  что  птица,  цветок  или  зелёная  травинка  у  ног  –  это  она.  Что  тёплый  ветерок  на  его  щеке  –  это  её  нежное  прикосновение.  Что  тихий  шелест  листьев  на  берёзе  –  это  её  шёпот.  И  приходит  к  нему  от  всего  этого  ещё  большее  беспокойство  и  печаль.  И  хочется  уже  в  кабинет,  за  письменный  стол,  где  его  ожидает  ручка,  которой  он  переносит  на  чистый  лист  бумаги  свои  приземлённые  мысли  и  чистые  высокие  идеи.

К  этому  бесполезному  занятию  он  приобщился  сразу  же  после  окончательного  выхода  из  вышеупомянутого  погребка.  Увлёкся  настолько,  что  отвлечённые  рассуждения  стал  оформлять  в  незамысловатые  сюжеты,  собирать  в  читаемые  рассказики.  Получались  они  грустные,  неинтересные,  скучноватые…  Это  его  не  смущало,  поскольку  писал  для  себя,  для  собственного  развлечения  и  удовольствия,  а  результаты  труда  добросовестно  складывал  в  ящики  стола  и  на  стеллаж.

И  вот  однажды,  пристраивая  очередную  папку  на  верхнюю  полку,  он  вдруг  нечаянно  сравнил  себя  с  Творцом.  Провёл,  так  сказать,  нескромную  параллель.  Засмущался,  однако  мысль  не  оборвал,  а  продолжил  её  потихоньку  выуживать,  вытягивать  на  услужливо  оказавшийся  под  рукой  белый  лист.  Один,  второй,  третий…  Чем  выше,  тем  головокружительнее…  Винтовая  лестница.  Спираль.

Если  мир  материальный  построен  на  обмане,  а  мир  идей  –  на  честности,  то,  создавая  свои  тексты  и  используя  для  этого  идеи,  он  невольно  обесчещивает  их.  Он  наряжает  их  в  мирские  одежды,  навязывает  им  земную  мораль,  включает  в  человеческие  отношения,  тем  самым  заставляя  изворачиваться  и  лгать.  Он  затягивает  их  –  чистых  и  непорочных  –  в  грешный  мир,  вынуждая  грешить!  Он  толкает  их  туда,  откуда  сам  стремится  вырваться!
 
Нехорошо  это,  нечестно.

Но  ведь  всё  искусство  построено  на  этом!  Красиво  упакованная  ложь,  не  позволяющая  нам  умереть  от  правды…

Невзирая  на  потрясение,  вызванное  данным  откровением,  он  не  бросил  свои  литературные  поиски  и  не  предал  свой  идеальный  мир.  Остался  верным  себе.  В  одном  из  последних  эссе  он  пишет:

-  Я  не  верю  в  смерть  как  абсолютное  исчезновение.  Мне  кажется,  что  она  –  всего  лишь  переход  в  мир  идей  с  неизбежным  обратным  возвращением.  Утешаюсь  предположением,  что  порой  эта  неизбежность  нарушается,  и  надеюсь,  что  Творец  услышит  меня  и  навсегда  оставит  в  чистом  и  головокружительно  прекрасном  мире  идей.  И  тогда  я  стану  одной  из  них.  Поначалу  –  простенькой  и  незаметной.  В  последующем,  объединившись  с  разбросанными  по  всей  мыслящей  Вселенной  близкими  по  духу  такими  же  одиночками,  я  окажусь  частью  теории,  которой  когда-нибудь  созревшее  человечество  будет  пользоваться,  как  гуманным,  честным,  прогрессивным  мировоззрением,  помогающим  ему  быть  счастливым.

Он  стар  и  мудр.  Он  не  верит  даже  себе.  А  поэтому,  перечитывая  последние  строки,  не  может  понять,  откуда  в  нём  это  тщеславие  и  неуместный  пафос…