Гуденчики-леденчики

Всем самолепным прозаикам посвящается

***
Второкурсники Димка и Люська решили провести медовый месяц в деревне, и не потому, что были патриотами, а просто денег им хватило лишь на электричку до Люськиной бабки — Зинаиды Никитичны. Бабкой она была всамделишной, хотя по виду тянула больше на мать. Невысокая и грудастая, была Зинаида свежа лицом, крепка телом, черна волосом и всего лишь год как на пенсии.

Изба бабы Зины была послевоенной постройки, о двух этажах, но на снос еще не просилась. Хозяйка обитала в светелке, в горнице квартировался городской, и судя по всему, недавно завязавший «писатель-прозаик Платон Семенович», бабкин годок. А внучке с мужем отвели сени.

Зинаида так суетилась при виде постояльца, что молодые догадались без слов — у бабки на него большие виды. Да и сам он, казалось, был не против…

И вот в субботу объявила Зинаида банный день. Димка наколол дров, натаскал воды в крошечную баньку за огородом, протопил в ней каменку. А как поспела баня, хозяйкой было сказано, что сначала париться пойдут самые крепкие, имея в виду писателя, который жил у нее уже два месяца, а бани еще не нюхал и, судя по повадкам, нюхать не собирался. Лето в тот год выдалось дождливое, потому и в пруду не купались, а предложить квартиранту помыться Зинаида стеснялась. Но с появлением молодежи в баню выстроилась как бы очередность, и эта очередь невольно подводила к мысли о неизбежности помывки. А привилегия первого пара была прямым намеком на отменное здоровье и вытекающие из него телесные радости.

Но то ли прозаик больше знал о своем здоровье, то ли Зинка закрутилась, забыв отследить, кто за кем там следовал, а только первым в баню пошел Дима…

Напарившись в тесной каморке, где вдвоем было бы с роду не развернуться, стоял он спиной к выходу, согнувшись и вытирая ноги, когда дверь скрипнула и вошла Люськина бабка…

Она и при полном-то свете вблизи видела плохо, а тут и подавно не могла различить, кто же сияет ей из угла белым задом…

Вошла, цапнула обомлевшего Димку за кокошки, потетешкала их в крепком кулачке и томно пропела:

— Гуденчики-леденчики, а хорошо ли помылись бубенчики?

Раскрасневшаяся и довольная собой Зинаида, вернулась в горницу — поменять белье на постели прозаика и, предвкушая грядущие ночные ласки, сожалела лишь о том, что Платон «зашитый» и с ним для смелости по рюмашке не тяпнуть…

Вернулась и изумилась: прозаик, все такой же немытый, сидел у стола и что-то писал в свою толстенную тетрадь!

Никитична слегла — со стыда, и решила больше не подниматься. И как не уговаривала ее внучка, мол, пустяки и со всяким может случиться — бабка твердо решила помереть.

Димка, обесчещенный Люськиной бабкой, тоже был не в себе: он невольно сравнивал нежные, но такие безынициативные ручки молодой жены, с железной хваткой бывшей «строительницы коммунизма». И все пытался уговорить себя видеть в Зинаиде Никитичне только родственницу. Но раза два уже оговаривался, называя Люську Зинулей.

Люська убегала в сарай и там плакала, горюя о том, что ни матери, ни отца, кинувших ее на Зину грудной и сбежавших неизвестно куда, она не знала, а теперь вот и бабка умирает, и муж крышей поехал...

И только Платон Семенович, погрязший в творческом процессе, будто и не замечал того, что происходит в доме, и лишь почесывался да писал.

Но Люська попыталась спасти свой брак и намекнула квартиранту, что Зинаида Никитична по нему сохнет, а вообще-то бабке всего лишь пятьдесят шесть и на нее до сих пор мужики молодые заглядываются В ответ прозаик лишь загадочно улыбнулся, перевернул страницу и застрочил в свою амбарную книгу с утроенной скоростью… о распутной Зинаиде, и о том, как утешит он брошенную Люську, и она уедет с ним в город, где у него с самом центре роскошная холостяцкая квартира, и о том, как Димка предастся пагубной страсти с Никитичной, и тихо сопьется через год… Дальше писать расхотелось, потому что он ясно представил себя в роли бомжа, осмеянного, выгнанного на улицу и притравленного для верности дустом… Платон Семенович скомкал исписанные листы и пожалел о том, что больше не пьет…

Разрешил ситуацию котенок Тимка, которого Люська притащила от соседей накануне тайно, желая сделать несчастной бабке сюрприз. Её-то Рыжик как ушел в загул по весне, так и не вернулся.

Ночью, когда Димка тибидохал в сенцах щуплую Люську, воображая на ее месте дородную Зинаиду, Тимоха пробрался к ним в постель. И, приняв все те же злополучные кокошки, мотавшиеся в такт движениям молодых, за веселых мышат, вцепился в них всеми четырьмя лапками!

И все вернулось на круги своя... Баба Зина вдруг как-то сразу пошла на поправку. То ли оттого, что невольно с Тимошкой себя сравнила, то ли потому что Платон Семенович, таки разбередившийся фантазиями относительно распутства Никитичны, навестил больную и что-то ей там показал — может, небольшой отрывок из своего будущего романа, а может, и еще что поменьше, но Зинаида не впечатлилась. Да оно и к лучшему: перспектива насильно мыть довольно крупного прозаика ее не порадовала, и жить с неряхой расхотелось…

А раненый Димка, который еще две недели ходил потом враскоряку, опять увидел в Люське Люську — от пережитого шока память ближних дней ему отшибло…

Наступил сентябрь, и все разъехались — молодым дали комнату в общежитии при институте, а вконец запаршивевший прозаик от тоски по удобствам вернулся в город, ибо в баньку сходить он так и не решился.

И осталась бабка Зина при Тимофее, но на его кокошки не посягала и к ветеринару не
снесла — стерильная скотинка мышей ловить не станет. Опять же какой-никакой, а мужик в доме, а уйдет, так нового найти не проблема…

11.12.2013