Женщина, способная убить

Луганск 1994.         
          
              - Ты в тюрьме, милая.

           Щедро сплюнув под грязные кеды, девушка рассыпала копну светлых волос, изящно сдёрнув вязаную кепку. Сделав шаг по крохотному вонючему боксу, оказалась со мной вплотную и, склонив голову, пропитывала сверлящим взглядом. Следом волочился стойкий аромат бескрайней беды.

              - Голубые. - озарилась на миг лучистой улыбкой и спохватилась серьёзно – У меня такие же были, когда привезли. И я так же, ни-чер-та не понимала. Курить хочешь?

           Лилька казалась старше лет на пять (во всей тюрьме тогда восемнадцать было только мне). Ростом невеликая, едва меня выше, но с пружинистым крестьянским сбитым телом. Икры ног бугрились под обветшалыми рейтузами. Окурок таял в длинных красных пальцах.

           Родом из деревянного шахтёрского городка под Луганском. По красивой любви вышла замуж и душевно жила с мужем и свекровью отдельным благополучным хозяйством на дальнем хуторе. Недолго. Запил муж. Сначала избил Лильку до кровавого выкидыша, затем перекинулся на свою больную мать.

           Бедные женщины не успевали за резкими изменениями любимого человека. Им постоянно приходилось спасать жизнь друг - друга. А потом, Лилька его убила. Вдвоём со свекровью расчленили тело и, как могли, увязали в картофельные мешки на двухколёсную тачку. Она должна была закопать мужа далеко в поле, и никто никогда не спросил бы даже, где он, но, Лилька, остервенело тащила тачку двенадцать километров до районной управы и вывалила там на растресканные каменные ступени.

            В холодном темнеющем боксе, мы провели не более двадцати минут, а она успела рассказать всё, что помогло выжить в тюрьме. Лильку вернули с очной ставки. Следствие по делу, шло уже три года, безуспешно выясняя, кто вместе с ней убивал двухметрового мужа. Затем, нас увели сдавать последние шнурки, выдали скатки и с дребезгом распахнули ржавые двери каменного тюремного коридора. Местный дизайн сваяли ещё при Екатерине Второй и рассчитали на шестьсот узников. В те дни, там сидело две тысячи человек.

              - Лицом к стене!
              - В одну камеру, после бокса не садят. Моя – двести восемь, – твердила Лилька.

           Как пользоваться тюремной почтой, она научила.

           Полотенце под ноги, при входе в камеру, мне никто не кинул. Как сказали потом, даже у мужчин этого нет. Возможно, повезло, а возможно и не было такого никогда. Как минимум в этой тюрьме. Меня встретили пятнадцать пар отсыревших глаз древней шестиместной конуры и задали единственный вопрос:

              - Есть хочешь?

           Есть хотелось до тошноты. Тётки, понимающе кивнули на затёртый деревянный стол и отдёрнули чумазую газетку с единственной жестяной  миски. Внутри аппетитно плюхнулось зелёное месиво. Во рту было отвратительно, скользко и холодно. Я абсолютно не понимала, что делать дальше – пихать ещё, чтоб не обидеть, или блевануть и добавить.

              - Это горох, не бойся. – заметил кто-то моё замешательство.

           В ширину, камера не достигала и четырёх метров,  длина  метров семь. Итого – полтора с небольшим, на каждую, квадратного метра пространства. Стол и параша. Спали под столом, под нарами, по двое на нарах. «На третий день ты привыкнешь», как молитву твердила я Лилькины слова.

           И действительно, проспав три ночи, впервые проснулась без ужаса в душе, но, привыкнуть, боюсь, не хватило бы и трёх лет. Оторвав голову от подушки на третье утро, я, наконец, свободно осмотрела всю камеру и её обитателей, не боясь ни с кем столкнуться взглядами. Вокруг, жили обычные люди. Рядом со мной спала невысокая молодая женщина с чернотой усталости под глазами, укравшая мешок комбикорма. Комбикорм был сырой и тяжёлый. Женщина сидела по статье "хищение в особо крупных размерах". На свободе оставались двое детей.

           «Главное, войти в семью», начинало проясняться в голове, обдумывая очередной совет. Семья нашей «хаты» состояла из пяти балагуристых узниц, и попасть туда было никак не можно, не имея еды и курева с воли. У меня – тюбик зубной пасты и щётка (когда ещё решилась дилемма, что взять на необитаемый остров).

           На завтрак подавался разваренный горох, на обед – жидкий разваренный горох, на ужин разваренный горох. Всё это называлось баландОй и носило запах испарений остывающей воды. С утра раздавались щедрые ломти влажного ароматного хлеба, тёмного, по деревенски вкусного, но скоропостижно каменеющего к ужину. Тогда я спросила карандашик и накатала глупейшую записку: «Привет, Лиля, всё отлично. С твоими советами намного легче. Если ты меня ещё помнишь, не могла бы помочь сигаретами... спасибо и прочее тра-та-та». Интересно, заметила она, что я не курила в боксе.

           - И ты думаешь, Лилька тебе табака зашлёт? – глотая слёзы, хохотала кучерявая румяная тётка, выжидая шныря с очередной почтой.

           Лильку знала и уважала вся тюрьма. Некоторые успевали садиться по второму и третьему разу, а Лилька безвылазно бледнела в казематах Екатерины, неизменно верховодя семьями в любой камере. Посылок с воли она не получала никогда.

           - Ей у своей семьи надо отрезать, чтобы тебе отдать. Как ты себе это представляешь?

           Тюремная почта работала следующим образом – в районе пяти утра, под кормушкой, садился кто-то, с заранее сжатыми в горсть ксивами. Каждая записка сворачивалась до одного – двух сантиметров и помечалась сверху номером камеры и нужным именем. Ровно в пять, в прорезь влетал кулак шныря-поломоя, с крошечными письмами для нас и тут же переворачивался ладонью вверх, замирая на долю секунды. В этот миг и надо успеть вложить почту. Два маха тряпкой. Всё. Следующая - завтра утром.

           Были и пресловутые нити за окнами, позволяющие передавать целые предметы с этажа на этаж, перестуки межкамерные, дырка в стене, но утренняя почта была самым насыщенным и самым неприкосновенным звеном тюремного общения. Страшное наказание для всех – закрытие кормушки. Полтюрьмы неудержимо начинало бастовать.

           С обеденной баландой, в камеру влетел увесистый пакет и таинственно шлёпнулся на ноги молодой дежурной зечки, принимавшей зелёную еду. В принципе, это можно было есть, пока оно ещё дымилось. Ежедневно, на столе, "семьёй", аккуратно сменялась нетронутая миска, для очередной голодной гостьи.

           Быстрее всех сообразила утренняя хохотунья. Нижняя губа изогнулась лепёшкой, выбрасывая плевок табачного дыма на кудряшки. Грациозным прыжок со шконки метнулась к неожиданному пакету. Вскрыла небрежно, пошурудив, выудила записку и молча перекинула мне.

           Записка начиналась словами: «Здравствуй, моя стойкая голубоглазая москвичка». Дочитать сил нашлось, лишь наутро. Несколько часов меня рвало слезами, Не в силах больше таять, они истекали садня и натирая мозоль в душе. За все последние дни, за всю неплаканную жизнь. Я так и не смогла оторваться от серой подушки, неслышно давясь в казённые тряпки, мечтая побыть одной. В те часы, не взирая на чудовищную тесноту камеры, до меня никто ни разу не дотронулся.

           Пакет приятно весил килограмма два, имел табака в россыпь, две баранки и добротный шмат гусиного жира. Табак и полкуска я «сдала в семью», куда меня, конечно же, не взяли, но, подкармливали теперь изрядно. А вечерний баландёр, спросил позвать к нему «москвичку».

           - Лилька сказала, ты, правда, с Москвы?

           Звучало, как с Марса. Молодой ушастый парень, удивлённо двигал веснушками по лицу и отдельно от тела сортировал неизменный горох влажными мускулистыми руками. Я уже заметила, что основное население тюрьмы, жители окрестных сёл и безработных шахтёрских городков. В двадцать лет, третий раз сидеть за мешок гипса, было куда реальней, чем побывать в Луганске. Закончив раздачу, рыжий ловко сунул руку в дыру кормушки, метнул две пачки «Примы» и поймал мою ладонь. За дверью тут же раздался мат дежурного сержанта. Пацана, как ветром сдуло. На другом конце тюремного коридора задребезжали через секунду пустые бидоны его баландёрской тележки.

              - Да он Светку мою из два восемь греет, между прочим, там и Лилька наша, забыла? - взгромоздилась передо мной могучая темноволосая женщина, разнёсшая комбайном дом председателя совхоза, вместе с пьяным председателем и комбайном. В два восемь сидела её золовка и флиртовала с ушастым баландёром.

              - А теперь, мы покурим. – невозмутимо процедила старая воровка и требовательно разжала узловатую ладонь.

           Это была самая загадочная узница тюрьмы. Лучшие следователи не могли добиться от неё фразы, длиннее трёх слов. Её голос всегда был единственно верным, для всей камеры. Она посоветовала выходить к баландёру утром и в одной рубашке. Я, вообще перестала подходить к двери. Пачки с «примой» благополучно вернулись в два восемь. Меня постоянно уверяли, что тюрьма, это всё – конец. Выхода отсюда не бывает, а с моим букетом немыслимо и надо начинать приспосабливаться.

              - Горская, с вещами на выход!

           Прошла всего неделя в нормальном измерении, подарившая целую жизнь. Пять минут назад, в раковине над парашей, я выстирала спортивную кофту на молнии, бред какой-то, высохну на свободе! Непослушная олимпийка потекла с плеч робким счастьем, весело разбрызгивая крохотные искорки надежд по бескрайнему тюремному коридору. Через несколько шагов обожгло по новой:

              - Стоять! Лицом к стене! – вертухай открыл чужую камеру – Вперед. – мотнул головой.

           Это называлось «келеш». В любой момент людей в «хатах» могли поменять местами и не факт, что на тот же этаж. Обычно, келешовка проходила массово, иногда с обыском, редко дёргали по одному. Эта камера была так же рассчитана на шесть человек, но в полтора раза шире. Сидело там двадцать четыре женщины. Ночью реально поворачивались на «раз-два-три». Лучшие места на шконках и под ними.

           Оценив блуждающий взгляд и мокрую олимпийку, первые десять минут меня старательно никто не трогал. Оглушённая, я опустилась на свою скатку и не хотела больше думать о будущем ни на одну минуту вперёд. Позже, мрачная зечка с колоритной фиксой, понимающе моргнула слезливым глазом и указала на пустое место под своей койкой. Не веря удаче, торопясь и шатаясь, я стала неуклюже стягивать сырую кофту, продолжавшую оплакивать свежее счастье.

           На другой день, заряженный Лилькиными баснями о московском зоопарке, новый баландёр решил добиваться меня изящней. Он геройски сменил в бумагах мой номер стола на туберкулезное меню! На обед мне полагался настоящий картофельный суп с огромным куском мяса и вкуснейшая гора божественной перловой каши, не помещавшейся в миске брызгающей маслом. Вместо вонючего чая с бромом – молоко. В семью взяли безоговорочно. Одна такая порция позволяла накормить троих. К отверстию кормушки я подходила полностью одетой и не ближе, чем на метр. Пацана хватило на неделю.

           Самым ярким женским удовольствием был поход к зубному врачу. Других не было. Да и тот не врач, а местный зек. Привели пациента – дёргай зуб. Девчонки заранее тщательно готовились к возбуждающей прогулке по всей тюрьме. Из зубного порошка и зелёнки делались тени на глаза, из пепла сожжённой пачки «Примы» - тушь. Локоны волос на ночь крутили на бумажки.

           Красивые женщины охотно расставались с совершенно здоровыми зубами и, ничуть не жалея, сменяли их на призрачный тюремный флирт и комплименты мужских камер. За стеной нашей "хаты" была "осуждёнка". Оттуда - прямой этап на зоны. Каждая вторая получала минимум восемь лет. Поход к врачу - последний шанс почувствовать себя женщиной.

           Несмотря ни на что, мы продолжали жить. Обобщась припасами, камера с предвкушением готовилась к Дню Рождения Любви. Любовь - та самая мрачная худощавая зечка с фиксой, рулившая в хате. Поначалу я думала - она всю жизнь в тюрьме. Оказалось, сидит впервые за многодетную сестру. Сестра зарезала сожителя, застав насилующим дочь. Единственным ударом, прямо в сердце. Нисколечко не зная анатомию, просто рядом лежал нож. А Любовь была бесплодной и совершенно одинокой.

           Незадолго до сорокалетнего юбилея, получила посылку с воли с припасами, основательно изодранную вертухаями. Близилась Пасха, у сержантов явно не хватало яиц. В Любиной посылке оставалось одно.

           День Рождение торжественно отмечала вся камера. Мы обжигались ядрёным чифирем и шёпотом орали обычные попсовые песни. Люба долго и печально залипала на единственное яйцо, потом, вдруг озаботилась, решив поделить между нами. Насколько, думаете, частей можно порезать яйцо, тупо отточенной ложкой, так, чтобы съев, ты понимал, что съел сейчас именно яйцо? У неё получилось восемнадцать.

           Последний жёлтый сморщенный комочек она поднесла мне на влажной заморённой ладошке, так и не съев сама ни одного.