Задушевное

     Это был 1994 год, пересылка в  Твери. Изнеможённые духотой и голодом, безликие и разношёрстные, в количестве тридцати человек, мы мечтали только об одном - скорей бы в лагерь! На свежий воздух, чистую постель, а главное - почта от родных и друзей.  Мы, кенигсбергские, держались кучкой, всё-таки это была уже третья по счёту пересылка на нашем пути. Судьба бывает крайне сурова, но такой подлости не ожидал никто - дизентерия.

На этап наложили карантин, всех обосравшихся разместили сначала по карцерам (этапников не жалуют), а потом в двухместные камеры больничного корпуса. И угораздило же меня очутиться на пяти квадратных метрах с землячкой по имени Маринка. Родом из глубинки Калининградской области, (как говорят – из Дубков), с соответствующими  колоритом и жизненным опытом. И была у неё фишка - потрясающая память на бразильские сериалы и случаи из жизни, а также всех её односельчан-собутыльников. Малая ростом, пухловатая, с невообразимым хвостом на голове, в трико с провисшими коленками и оторванными штрипками, Маринка свой рот не закрывала ни на секунду, болтала даже когда ела. При этом глаза светились так радостно, что я приходила в бешенство.

"Вот это обсёр" - думалось мне. Через двое суток мне были знакомы все "дубковские" персонажи. Кто куда и с кем, сколько кто выпил и что украл и т. д.  У Пикуля в "Каторге" есть термин "от сохи на время", так вот Маринка была из этих.

- Если не заткнешься, вырублю, - говорила я.
- Ну, ну ещё чуть-чуть, ну послушай, это уже почти конец, - при этом глазками - луп-луп...

Тверское радио меркло, даже Сева Новгородцев сдался бы после суточного общения с этим "рупором". Ёще через три недели я научилась её не слышать. Маринка усаживалась напротив меня и вещала. Я же смотрела на неё и уже не понимала - где я, явь это или сон и вообще -  жива ли?
День давно спутался с ночью, Ни сигарет, ни чая... А напротив "птица Сирин" в тусклом сиянии  единственной, но вечно горящей лампочки. Ощущение нереальности обостряло то обстоятельство, что лампочка сияла прямо над Маринкиным затылком, словно некий ореол.
Что больше всего убивало, так это её энергия. Однажды, глубокой ночью-утром этот "бес" выцыганил у дежурного ведро кипятка, пол-пачки соли и веник-голик.

- Зачем?
- Ща, начальник, покажу, какие должны быть полы в интеллигентной хате у глубоко воспитанных заключённых! – и всё ведро на полы - шасть, туда же соль, и давай драить. При этом шёл некий фольклор, типа:
- ...а на улице до-о-ощ… синий до-о-ощ да тума-а-ан,..  ...а я смарю… всё вакно-о-о… и  не верю глаза-а-ам...

Через час–два полы были как яичный желток. Тут же явилась мышь, на чистое, и осталась с нами на весь последующий месяц.
Маринке не хотелось на этап, или ей было всё равно? И я вдруг поняла секрет этой  жизнерадостности и свободы. Она жила односекундно. Некуда писать, некого ждать, не о чем мечтать. Чистая хата, терпеливые «уши», сытая мокрым хлебом мышь. Чего ещё надо?
Маринка по-детски рыдала, узнав мою историю, и также голосила, когда прощались, ведь было понятно – навсегда. Потом, в лагере, без маринкиного "фона"  долгое время засыпалось тяжко. Где Маринка, что с ней стало?  Точно не знаю. По слухам, судьба её закончилась трагически.


2010 Август.