Пострадавших нет

ПОСТРАДАВШИХ НЕТ  / ретро /


Писатель Пимен Кустищев собирался в путь. За границу.


Предстоял первый в его биографии выход в Большой мир. Зато тот, в котором пребывал до сих пор, хотя и был слишком миниатюрен для его широкой натуры, но ближе к сердцу и потому понятнее.


Судьба не баловала Кустищева. Он не верил в её благосклонность даже теперь, когда, казалось, для сомнений не оставалось места, и времени тоже. Возможно, поэтому сборы превратились в подобие бега с препятствиями: по нескольку раз запаковывал и распаковывал чемоданы, гонял жену в очередь за водкой, примерял на каждую руку по две пары «командирских» часов, одновременно стараясь упаковать батальон матрёшек в целлофановый пакет с надписью «Собака — друг человека».


– Господи! – не скрывала отчаяния жена Кустищева Нелли. Слишком дорого ей давалась возможность хоть на время избавиться от мужнина присутствия и похвастаться перед соседями и знакомыми его литературными достижениями в международном масштабе.


– Помолчи, женщина! – нервно дёргался Кустищев, заталкивая в чемодан неполное собрание собственных сочинений, состоящих из пяти легковесных, как «пачка» балерины, книжек. Вместо них могли бы свободно уместиться ещё несколько бутылок спиртного, а ведь это валюта... Но, с другой стороны, едет за границу не какой-нибудь рубщик мяса или участковый милиционер, обязанные по закону оставлять дома, как орудия, так и результаты своего труда. Другое дело он, — инженер человеческих душ. За границей могут / он очень на это надеялся / заинтересоваться. «Мистер Кустищев, скажут за границей, ознакомьте мировую общественность с вашими творческими достижениями». Такие просьбы отказа не предполагают. Тогда он и раздаст присутствующим, не очень востребованные на родине, сочинения, разумеется, с автографами, увенчанными завитушками «под старину».


Всех этих тонкостей жене не объяснишь, хотя бы потому, что сам ещё не разобрался в непредвиденной ситуации: как могло случиться, что вспомнили о нём не в связи с  каким-нибудь мероприятием на селе, а именно с загранпоездкой. Видимо, наступило время, когда стало невыгодно, а то и просто невозможно, затирать настоящие таланты, а в том, что он талант и притом настоящий, — то единственное, в чём Кустищеву, мнительному и суеверному, не пришло бы в голову усомниться.


Не исключено, что приглашающая сторона, союз заграничных писателей, указала на его, Кустищева, прибытие как на главное условие приезда остальных. Удивило, однако, что приглашение не заныкали — обычное, в сущности, явление в литературном закулисье, где у каждого, имеющего в него доступ, врагов больше, чем публикаций. И всё бы замечательно, если бы не протяжное ворчание жены и откровенный скептицизм сына. Сын так и заявил: «Нашли чухонцы кого посылать. От нас с мамкой было бы куда больше толку».


«Завидует малец», – с нежностью думал Кустищев о сыне.  Да, разве, только он? И как не позавидовать, родившемуся с умом и талантом, пускай и не там, где хотелось бы. И то, что сын в тайне осознавал превосходство отца, выражая это осознание по-детски нелепым способом, не меньше чем неожиданное событие, подымало Кустищева в собственном мнении на ту высоту, откуда обычно раздают советы и благословения. Яблоко от яблони недалеко падает, не только в чужом саду.


Размышления Кустищева прерваны были появлением соседа по этажу, некоего Серафима Молодцова, поэта. Нагловатый, как и все прочие представители цеха по изготовлению стружек из рифм, Молодцов, — и в этом ему следует отдать справедливость, — боролся за своё существование в литературе, яко вихрь в клетке. Когда наступала пора подготовки очередного поэтического сборника, он рыл носом захламленную издательскую почву, подобно настоящей землеройной машине: кормил, поил, дарил, совращал, невзирая на пол и возраст, сталкивал лбами, истончался в букашку и тряс гривой, как раненый лев, так что, по умолчанию, его право на публикации считалось несомненным. А то, что втихомолку «шедевры» Молодцова витали в качестве образцов маразма над чашками кофе в прокуренном буфете писательского клуба, ничуть не уменьшало число его друзей, готовых не только издавать им написанное, но и писать вместо него.


Затем, когда творческие усилия превращались в книгу, Молодцов, не дожидаясь милостей книготорга, сам ходил по квартирам и, представляясь доверенным лицом автора, рассказывал грустную историю таланта на отвернувшейся от него Родине, приводя сентиментальных слушателей к интенсивным поискам в пустом кошельке, тогда как у тех, кому ничего не стоило закупить весь тираж, молча захлопывали перед ним двери, а однажды даже спустили с лестницы, поскольку заподозрили в желаниях, несовместных с поэтическим вдохновением. И, тем не менее, люди, подобные Молодцову, не погибают  от голода, холода или скромности, однако  поездка за границу по линии писательского союза оставалась недоступной в рассуждении того, утешался Молодцов,  что непредвиденность в творчестве подразумевает непредвиденность в поведении, которое в заграничных условиях почти невозможно контролировать.


– Плохи твои дела, Пимен, – злобно сочувствуя, процедил Молодцов, понаблюдав несколько времени за лихорадкой сборов. – И, встретив недоумевающий взгляд счастливчика, продолжил: – В такой суматохе не разобрался бы с нервами сам Достоевский. Того и гляди, помрёшь прежде отъезда. А уж как за особую милость со стороны Господа, кого мы, идеологические вегетарианцы, не признаём, но уважаем, можно будет почесть, если кондрашка схватит тебя не при пересечении границы, а по возвращении. Но лучше, конечно, чтобы там. Не для тебя — для тебя это будет значить так же мало, как и всё остальное. Но для неутешного семейства послужит приятным поводом наведываться на твою могилку на каком-нибудь протестантском или католическом кладбище.


– Всё может произойти с человеком, представляющем страну на международном уровне, – скромно отреагировал Кустищев на апокалипсические предсказания завистника, – это тебе не на писательском пленуме выпендриваться. Ответственность давит, как лишний вес на штанге.


         – Верно рассуждаешь, – неохотно согласился Молодцов. – Кому суждено погибнуть от копыта, под колесо не попадёт. К тому же заграница, пусть самая захудалая, это не наше родное Простоквашино. Но я бы на твоём месте, Пимен, вместо того, чтобы отправляться несусветно куда и неизвестно зачем, произвёл бы сенсацию, не сходя с места.


– Сенсацию? – машинально переспросил Кустищев. – Это как?


– Обыкновенно, не поехал бы и всё.


– Как это, не поехал? – Кустищев оставил на время попытку затолкать в чемодан какой-то негабаритный предмет и заставил себя сосредоточиться  на услышанном. – Поясни.


– И пояснять нечего. Сдал бы билет и всё тут!


– Ты, видать, от зависти подзабыл школьный закон Ньютона, согласно которому нет в мире ничего, могущего противостоять силе инерции.


– Инерции — нет, а выгоде — да.


– И в чём же, по-твоему, заключается моя выгода?


– А в том, что в одночасье станешь знаменитостью. Ведь ничего похожего прежде не случалось. Обласканный партийным доверием писатель может им пренебречь, оказавшись за бугром. Но отказаться от забугорья вообще, до этого никто ещё не додумался. Оказаться в таком деле первым, всё равно, что одним ударом заступа об землю натолкнуться на золотой сувенир.


– А что дальше?


– У тебя, Пимка, дряхлое, как и у всех прозаиков, воображение. О тебе мир загудит, как вечевой колокол. Службы теленовостей ничего, кроме той информации, что касается тебя, передавать не будут.


Кустищев задумался. Сознавая, что доброго совета от Молодцова не дождёшься, тем не менее, краем сознания уловил в его предложении зерно, рациональность которого была столь же сомнительна, как воспитательное значение слов на стенах общественного туалета, хотя не уступала им по занимательности. Ибо, что может быть увлекательнее незапретного или непредвиденного, среди общей запретности и предвиденности. 


– Какая может быть с моей стороны причина отказа? – Кустищев, в душе которого мечта об известности давно и прочно обосновалась,  неощутимо для него самого, пошёл, как щенок на поводке, за совратителем.


– Нашёл о чем беспокоиться! – воскликнул, не ведавший сомнений Молодцов. – В знак протеста.


– Против чего?


– Против всего. Протестуй, и хуже от того никому не будет, а тебе прибавиться. Но только протест твой должен быть не по месту жительства, а, если так можно выразиться, по мировой периферии. Вычитай что-нибудь остренькое в наших газетах — и протестуй на здоровье. Они на олимпийские игры в знак протеста к нам не приехали, а ты, по той же причине, не приедешь к ним. Тут тебя вознесут, там тобой заинтересуются, а уж тогда от приглашений отбоя не будет. Вразумился?


И Молодцов, войдя в раж, нарисовал густыми масляными красками такую перспективу, что каждый, усомнившийся в его искренности, должен  был почувствовать себя подлецом. Разумеется, ни Кустищев, ни, случайно заинтересовавшаяся беседой мужчин, жена ничего подобного не могли себе позволить. 


– Ты и оставайся, – по-мальчишески глупо, отреагировал Кустищев.


– И остался бы, только шанса на это судьба, в отличие от тебя, мне не подбросила, – печаль Молодцова была светла, как если бы идея, им выношенная, сделавшись достоянием всего человечества, могла отразиться и на нём. Как именно, он не знал, но предчувствие чего-то хорошего, гнало его, очертя голову туда, куда заносило красноречие.
;
И продолжил наворачивать, одну другой заманчивей, перспективы, отказаться от которых значило бы навеки похоронить себя среди обломков пустых надежд. Когда же Молодцов, угомонившись, с целью перевести дух, умолк, Кустищев выказал явное желание продолжить тему.


– Какая, объясни, может быть, с моей стороны, причина отказа? Ведь здесь простым возгласом не обойтись. Нужен удар поддых, чтобы те, кому он нанесён, при счёте десять не смогли подняться.


В любое другое время госпожа Кустищева признала бы столь насмешливый тон, обидным, а сейчас особенно. Слишком серьёзно она отнеслась к услышанному, чтобы позволить двум захмелевшим от собственных фантазий глупцам, покушаться на то, что непосредственно затрагивало её благополучие.


– Я бы предпочла остаться там сейчас, чем не ехать, в надежде, что позовут потом, – услыхали обалдевшие заговорщики. – Выгоды больше, а шума не меньше.


Мужчины переглянулись, а Кустищев даже приложил ухо к двери.


– Женщина, – произнёс он назидательно, – думай, что говоришь прежде, чем сказать, что думаешь.


А Молодцов разразился потоком аргументов,  отправив в одно мгновение в нокаут доморощенную логику мещанки.


– Вы, мадам Кустищева, правы, но это правота женщины, предпочитающей брать то, что лежит под ногами, а не добиваться усилиями мозга. Тогда, как ты, Пимка, как всегда прав, но, опять же, как всегда, только наполовину. Нам их мнение ни к чему. Главное, что подумают здесь. А здесь подумают, что ты — наш человек до последней мозговой косточки, что тебе можно верить, и на тебя можно надеяться. И тогда все последующие поездки за рубеж будешь осуществлять не по чьей-то милости, а по собственному желанию.


  – А что потом? – всё ещё не соглашаясь, но прислушиваясь, поинтересовался Кустищев, уловив краем расплывающегося сознания рациональное зерно, склевать которое, зная наверняка, что не отравленное, мог не задумываясь.


– Что ты заладил, «потом, потом»? – раздражился Молодцов, глубоко возмущённый тем, что столь очевидное приходится так долго втолковывать в пустую прозаическую башку. – О том, что будет «потом», потом и поговорим. Решение надо принимать сейчас, чтобы «потом» не предаваться всю оставшуюся жизнь печальным воспоминаниям. И, кстати, думать надо не только о себе, но и о таких, как я, неудачниках. Я подал идею, ты её осуществишь, проложив тем самым дорогу остальным. Спасённые тобой тебя не забудут, а ты навсегда останешься в истории литературы, а то и человечества. Втямишился?

 
– Я так высоко не замахиваюсь, – поскромничал Кустищев. Но по блеску глаз прозаика, даже не страдающий излишней наблюдательностью поэт, легко мог догадаться, что такого рода взлёт не представляется, развесившему уши Кустищеву, несбыточным.


– Твои опусы станут читать даже безграмотные и слепые. Да и заграничная публика страсть как любопытна на всякого рода всплески человеческого интеллекта. Сейчас для них ты никто, клоп на стене заинтересует их куда больше. А, не приехав, превратишься в персону грата. Вопросы посыпятся, как из горшка изобилия. «А кто такой этот загадочный Кустищев? Писатель! Тогда подать нам этого писателя прямо к завтраку». И тебя подадут в ту самую минуту, когда потребуют, а то и раньше. Тамошние растопыги реагируют на спрос населения, что кобель на течку.


– А что потом?


– Право, – возмутился Молодцов, – прозаики ещё тупее поэтов. Раз ты уже стал знаменитостью, твое будущее непредсказуемо.


Но тут снова напомнила о себе жена Кустищева. Она готова была на любую авантюру, кроме той, что предлагал Молодцов. И тут же распорядилась с обоими. «Ты, давай, проваливай! — приказала она, указывая на дверь Молодцову. А ты / это уже к мужу / собирай чемодан и в аэропорт. И чтоб духу твоего здесь не было до окончания командировки. А уж на месте постарайся разобраться, что к чему. Если и возвращаться, то не с пустыми руками. Понял?


– Понял... – не понял Кустищев. Но, в сутолоке событий, не счёл возможным предаваться уточнениям.


В аэропорт Кустищев притащился позже всех. По взволнованным и встревоженным лицам коллег, несложно было сообразить, как важно им его присутствие. Руководитель делегации отвёл его в сторону и, дыша в ухо возмущением и табаком, строго вопросил:


– Ты что, спятил? Уже объявили посадку. За такие вещи, знаешь, что полагается? Ты у меня попляшешь после возвращения. Ты у меня ещё поездишь... А как же!


– Нашёл чем пугать! – с недоумением вслушивался Кустищев в собственный голос. – Я и сейчас никуда не собираюсь. Пришёл, чтобы пожелать всем счастливого пути. Если, конечно, он будет счастливым.


И, как бы для доказательства точности своих намерений, пнул стоящий рядом чемодан.


– Ты о чём? – уставился на него руководитель, отчего тяжёлая фетровая шляпа даже приподнялась на его голове. Так, во всяком случае, показалось Кустищеву.


– О том, что, предпринимая важные политические шаги, нельзя упускать из виду возможных печальных последствий. – И видя, что огорошенный собеседник молчит, продолжал: – Таким способом я выражаю своё возмущение с постыдным попранием прав человека в стране...


Подошла дежурная по аэропорту:


– Товарищи писатели, посадка заканчивается. Прошу немедленно подняться на борт.


Здесь нет смысла, да и возможности, приводить короткие, но емкие реплики руководителя делегации, которыми он обменялся с молчащим, но торжествующим подопечным. Когда руководитель помчался в сторону лётного поля, Кустищев, подхватил свой тяжеленный чемодан, вдруг показавшийся ему легче пёрышка, и пошёл туда, где засидевшиеся пассажиры коротали время у телевизора. Кустищев сел рядом с молодой женщиной, явно увлеченной сентиментальной любовной историей, в ожидании новостных передач. И даже решил, хотя нескромность считал большим недостатком, что, при упоминании его имени, встанет и раскланяется.

Борис Иоселевич