Пять этажей вниз

"Пять этажей (вниз)".

Семья, состоящая из бабушки, дедушки, мамы и папы распалась. И этот распад начался с моего появления. Вернее прошло 4 года со мной, за которые взрослые успели развестись, разменять, жениться и переехать. И не просто переехать, а переехать уже совсем в новом составе — мама, бабушка, я и отчим... Дед же поселился не с нами, а сменялся со своей бывшей сослуживицей (нынешней женой) после развода с бабушкой.

Новая квартира нашей новой семьи, была в серенькой хрущевке, состояла из 2х комнат с низким потолком, крошечного коридора, удобств, где можно было развернуться только при небольших габаритных размерах жильцов, и каморки площадью 5,5 м.кв. для приготовления и приема пищи. Назвать её кухней не поворачивался язык, после залы в просторной сталинке, где кроме резного кухонного гарнитура помещался большой овальный стол с абажуром над ним, и резные стулья с мягкими сиденьями как в фильме про «Остапа Бендера». Основную денежную часть от размена этой сталинки и оттяпал дед, умело, как бывший работник райкома. А мы в новом составе семьи переехали в 2х комнатную хрущеБку. Кроме того, в одно из последних, проведенных на просторах родных мне, больших комнат, зимнее утро, мама вывела меня попрощаться с папой. Он долго и серьезно разговаривал со мной о чем-то и в конце спросил, люблю ли я его. А я ответила, назвав его почему-то по имени, как никогда не называла. – Мы обязательно встретимся ещё, Саша!

Из всего произошедшего было ясное осознание, что мама не хочет больше видеть его, и что б мы с ним виделись, тоже не хочет. И именно из-за какого-то духа противоречия, я сказала эти слова. А не просто какое-нибудь детское – «люблю тебя, папочка!»

После этого прощания я поняла для себя – папы могут (и должны?) меняться, а мама у нас единственная на всю жизнь, и потому её надо держаться…

Так мои дед и отец перестали быть моей семьей…

У меня больше не было своей комнаты, место для игрушек сократилось до минимума. Потому что и так тесные комнатенки заняли стройные ряды библиотечных шкафов, переехавших вместе с нами, и похожих в моем воображении на генералов. Хотя у них не было ни погон, ни усов, ну очень уж солидно и непререкаемо они себя вели. Жизнь моя, как я решила, прекратила быть детской, а стала взрослой. В одной комнате со взрослой бабушкой и шкафами генералами. Иногда, когда я оставалась одна в комнате, я рассматривала сквозь стекла шкафов обложки книг с портретами солидных дам и господ, вглядывалась в их лица и все ждала, что кто-нибудь из них обязательно расскажет мне что-то интересное. Не даром же бабушка объясняла мне, что книги, это самое ценное, и в них много всего интересного. И что со временем я её пойму, а пока я просто должна принять это как истину. И что все (взрослые) обязательно читают книги, потому что просто не могут без этого. Где-то подспудно я поняла, что не даром взрослые не играют в игрушки. Значит это глупо. И старалась тоже оставить это занятие. Когда никого не было в комнате, я разговаривала со своими недавними кукольными друзьями, извинялась, что стала взрослой и теперь дружу с книгами. И повторяла это прощание несколько дней подряд. Так уж хотелось отложить мне строгую взрослую жизнь.

Оставшись без кукольных друзей, гордо перед лицом взрослых не признававшая телевизора, который мне настоятельно не рекомендовали смотреть, так как это «не полагается в моем возрасте», в перерывах между нудными занятиями по освоению грамоты и прочих необходимых вещей, я усиленно старалась обучиться «всем премудростям взрослой жизни».

Для этого мне было необходимо как можно больше наблюдать за взрослыми. О чем они говорят. Во что играют. То есть, какие у них дела считаются важным, потому что в игрушки играть, это не по взрослому, конечно же. В этом познании мне очень помогли двери. Они были тонкие как из «папье маше», а не тяжелые массивные как в прежнем нашем доме. И можно было слушать, что говорят взрослые. И не просто слушать, а слышать отлично все, что они говорят.

Теперь вся жизнь взрослых из просторной гостиной нашей прежней квартиры, где они любили сидеть вечерами, разговаривать, смотреть телевизор, а иногда читали книги в слух, перенеслась в серую кухоньку. И проходила иначе. Бабушка обычно сидела, понурив голову, и сокрушалась. Ругала маму, что та бросила институт. Мама в свою очередь ругала бабушку, что та удачно не выдала её замуж, что не научила жить и разбираться в людях. Не научила, когда правильно  заводить детей. Что прошло советское время и теперь бумажкой об образовании можно только утереться. Что ребенок это камень на шее, ребенка в данной ситуации им "не поднять", и когда вырастет неуч, или наркоман в приличной семье, как у нашей тетки Мелецкой, то бабушка ещё вспомнит её (мамы) слова. Потом они вместе объединялись против воображаемого собеседника — деда. Как он подло поступил. Мало того, что разбил семью, что б уйти к более молодой женщине, так ещё и подорвал все материальное благополучие нажитое годами. Что по его вине дошло до того, что мы оказались в этом районе и в этой квартире. И что теперь всегда мы будем тут прозябать, и нет никаких перспектив выбраться из этой нищеты и неустроенности. Дальше обычно говорили, что не ясно как сводить концы с концами. Что чем-то меня надо кормить, и не у кого теперь денег до получки занять. В такой момент мне всегда хотелось выйти из-за двери и предложить что-то, что могло бы всех выручить. Например, что я могу есть мало, или совсем не есть. Тем более если меня "и так не поднять". Лишь бы эти концы с какими-то другими концами свелись. Раз это так необходимо взрослым. Но объяснить, что я все понимаю, осознаю свою вину – что лучше б мне вообще не родиться, было невозможно. Меня все считали ребенком. Даже говорили всегда в пол голоса, оглядываясь, не выхожу ли я из комнаты. И в мои, теперь уже 5 лет, ждать, что мне поверят и воспримут меня всерьез не приходилось. Потому я научилась молча наблюдать, делать выводы, брать на заметку. Вываливать же ясное на суд старших, я никогда не спешила. Даже в такие трагические моменты, когда я просыпалась посреди ночи в непривычной ещё для меня маленькой комнатке. Когда мне отчетливо приснилось, и я поняла - я умру, все мы умрем постепенно. Человек смертный и как не барахтайся, смерть застигнет нас, и нет спасенья. Впереди холодная непроглядная пустота. И я рыдала взахлеб, по большей части не от страха, а от неизбежности того, что я поняла. Но на вопрос бабушки стоически отвечала - "мне серый волк приснился".

Потому, когда раз в году мама приводила меня  в большой, похожий на дворец принцессы, детский мир, и говорила:

- Ну, Сонечка, выбирай! Что тебе подарить на день рождения.

Я выпячивала вперед подбородок, закидывала косичку за плечо и, сдвинув брови, - так мне казалось, что мой вид очень серьезен, говорила:

- Пойдем отсюда. Тут все дорого.

А потом взрослые перетирали это вечером на кухне. И мама упрекала бабушку. - Это ты ей велела так сказать? Ты её научила? Не может быть, что ребенок в 5 лет не хочет выбрать подарок. А бабушка пораженная отрицала, потому что и вправду была не виновата. Меня никто не учил. Мне и так все было ясно. Но по уже заведенному обыкновению, выйти из укрытия и попытаться объяснить я не пыталась. Не поймут, не поверят…

А фраза - что подслушивать неприлично, и про меня плохо подумают, если кто-то узнает, что я подслушиваю, для меня была уже настолько заучена, что дальше этого самого подслушивания мои вступления в беседы взрослых не заходили. Я сохраняла приличную личину и вела себя лишь так, как следовало. А не так как хотелось.

 Обстановка была новой для меня не только в квартире, но и за её пределами. После переезда жизнь координально изменилась. Все время я проводила с бабушкой. Мама работала. Друзья и подружки, с которыми я была знакома с «горшкового» возраста остались в большом красивом доме, где мы раньше жили. А тут, в соседних квартирах, детей совсем не было, а были только мужчины, женщины и старушки. И все они были так не похожи на наших прошлых соседей, что вызывали во мне жгучее любопытство, подобно рассматриванию диковинных зверей или моллюсков, спрятавшихся в своих комнатах-ракушках.

 

И этот новый любопытный мир начинался прямо с двери в парадную нашего нового дома. Она, в отличии массивной резной двери в нашем прежнем доме, похожей на дворцовую, была обшарпанной дощатой, и до конца не закрывалась. Из неё торчали щепки и гвозди. В подъезде не было цветов на этажах, ковриков возле дверей в квартиры и даже лампочек на этажах. Стены были расписаны неизвестными для меня витьеватыми закарючками, больше похожим на картинки, но объединявшимся в буквы и слова, если отбросить их странную форму. На вопрос что они значат, эти неизвестные слова, бабушка ловко уходила от темы. Ловко, но не достаточно, чтобы я в свои 6 лет не понимала — в словах этих есть какая-то магическая, скрытая пока что от меня тайна! И мне очень хотелось узнать её.

Был и ещё в парадной один персонаж, который не нравился ни маме, ни бабушке. Это был бомж. Проживал он возле дверной решетки, закрывающей вход в подвал. Там, в закутке, у него была оборудована кровать, состоящая из матраца, ватника, пары подушек и кучи тряпичной рванины. Здесь же на большой чугунной батарее, выкрашенной в темно-коричневый цвет, он регулярно разогревал сосиски и хлеб. И все это сопровождалось нелицеприятным запахом, исходившим как от вещей, так и от самого лестничного квартиранта. На улице был сильный мороз, и наверно не только брезгливость, но и человеческая жилка мешала выгнать его из парадной. Кроме того, в доме наша парадная была единственная, в которой ещё не был установлен домофон. Потому что из всех обитателей только 3 квартиры согласны были оплатить взнос. (Остальные же были сами в чем-то подобны бомжам, только квартирным.) По этой причине выгонять бомжа вообще не было смысла. Он бы тот час вернулся, если б только жильцы не устроили наблюдательный пост. Но никому и дела не было, греет ли кто-нибудь сосиски на лестничной батарее.

Но это все я узнала постепенно. А тогда, выходя из нашей квартиры на 1м этаже, я только одно знала наверняка по реакции нашей собаки Стефки - «дома» бомжик или нет. Да и как мне было не интересоваться им. Ведь он был для меня первым мужчиной, который, храпя на своей импровизированной кровати, продемонстрировал всем проходящим, включая меня, вывалившееся из разорванной ширинки, мужское достоинство.

 

- Какая хорошенькая девочка! Ты прямо куколка! Принцесса! – писклявым голоском посюсюкала со мной на лестничной площадке бабулька, пока моя собственная бабушка перестегивала в коридоре Стефке намордник и не успела выйти на лестницу. Так как Стефка учуяла — бомжик дома, и рвалась как сумасшедшая.

Бабулька была одета в простеганное пальто с меховым воротником «коромыслом». В такое пальто, которое есть наверно у всех старушек в нашей стране. Такого не было, наверно только у моей бабушки. У неё была приталенная шуба с широким поясом. Сшитая на заказ. И наверно благодаря этой шубе, или чему-то, что я тогда ещё не вполне осознавала, она выделялась из всех остальных бабулек. И оставалась женщиной, не смотря на свой пожилой возраст.

Так же я отметила про себя, что от бабульки и от её пальто исходит дюшман не лучше, чем от обладателя мужских достоинств, спавшего возле батареи.

Вообще квартира напротив, из которой выплыла бабулька, была достойна отдельного описания. Это была 3х комнатная, полностью коммунальная, потому что все 3 комнаты принадлежали разным людям, квартира.

В первой самой маленькой комнатке жила эта самая бабулька. Прожила она в ней всю жизнь. А по большому счету не жизнь, а просто прожила, потому что ни семьи, ни мужа, ни детей у неё не было. Она проработала на железной дороге «цать» лет. Чистила пути. И все что она видела – это были серебристые ленты рельс равномерно рассеченные шпалами, уходящие в бесконечность, и крашеные в зеленый цвет 4 стены своей комнатки. С кроватью, шкафом, табуретом и тумбочкой. Выйдя на законную пенсию, она продолжила созерцать стены, а вместо шпал перемывала с соседками косточки другим соседкам. И теперь, то ли от дури, то ли от нищеты, доживала подобно глубоководному моллюску свои дни ещё и в темноте, потому что свет она не включала, даже лампочка в люстру у неё не была ввернута. Телевизора у неё не было. И все дни она проводила либо на скамейке у парадной, либо выглядывая из-за занавески в окно. Вернее выглядывал только её нос. И когда мы выходили гулять с собакой, и бабульки не было возле парадной, я прыжкообразным шагом бежала за дом глянуть — торчит ли нос из-за занавесками. Уж очень забавлял меня вид этого носа.

Во второй комнате жила музыкантша. Официально сумасшедшая. Официально, потому что в отличие от остальных душевно больных, собравшихся под крышей нашего дома, она действительно состояла на учёте в диспансере. Иногда её брали на подлечку, но потом она всегда возвращались. Жила она очень бедно. Не было даже занавесок, и вечером было видно, как в ореоле висящих, словно парящих в воздухе вещей, она сидит в своей убогой комнатенке и, нелепо закидывая руки, шпарит на пианино. Парящих в воздухе — потому что шкафа, да и вообще какой либо мебели кроме кровати, стула и пианино у неё не было. От дури или от нищеты? И воздушное пространство комнаты подобно самолетным линиям пересекали толстые веревки, на которых и висела одежда, и даже кое-что из кухонной утвари. Одним словом все, что могли удержать бельевые прищепки.

В последней, самой большой комнате, жила приличная дама лет 50ти. У неё была меховая шляпа, модный пуховик и визгливый породистый пудель Линдочка, в компании которой она гордо дефилировала по двору. И как уже потом я поняла, за которой, на заграничный манер, прибирала. А в тот момент меня дико забавляло, как она доставала из кармана пакетик, и потом несла собранное за Линдочкой богатство в ближайшую урну. Из-за этого я, не раздумывая, и её записала в ряды сумасшедших.

Жизнь в этой квартире словно остановилась. Все три женщины, такие разные, одинаково бесцельно отбывали отпущенные дни в своих бетонных коробках. Ничего не менялось около десяти лет, и потому, в самом конце этой истории, когда наступил конец и обитателям этой квартиры, такой очевидный с самого начала конец, он все равно стал сюрпризом для сплетников. Линдочка, (за глаза по имени пуделя я прозвала и саму хозяйку) неожиданно слегла от инсульта. И видимо, предчувствуя неутешительный итог, усыпила собачонку, а через 2 дня умерла сама. Оставив дальним родственникам только приятные хлопоты — раздел имущества.

То немногое, что я знала о тихой, с налетом достоинства жизни, и такой же смерти Линдочки, вызвало щемящее ощущение, когда ко мне пришло взрослое осознание сути вещей. Как она смогла столько лет жить в такой обстановке? Среди подобных соседей. Что случилось у неё такого, загнало её в эту хрущевку?

Музыкантша совсем выжила из ума, и комната досталась другим людям. Забрали ли музыкантшу родственники, или просто оформили в больницу на ПМЖ. Об этом точно не известно.

Бабулька совсем сдала, перестала выходить из дома. Продукты ей приносил социальный работник. Но было это крайне редко, и не понятно было, чем она ещё жива, когда нос все-таки изредка показывался из-за занавески. Наконец, она померла, и её комната отошла в новые руки. Когда выносили вещи на помойку, я спросила у бабушки — чем же так отталкивающе пахнет от этих вещей? Вроде и старушка была чистоплотная. Бабушка посмотрела на меня серьезно и сказала. - Это запах нищеты, потом поймешь.

Но все это случилось только через 10 лет, а сейчас…

 Я была строго воспитана, что с незнакомыми разговаривать нельзя, в ответ на сюсюканье насупилась и отошла ближе к своей входной двери. Кроме того, слова бабульки показались мне издевкой, потому что принцесса непременно по моему разумению, должна была жить в замке с высокой изгородью, увитой плющом и сиренью. А значит, я точно не принцесса.

В этот момент дверь в парадную распахнулась, и вошла «красоточка». Так я её прозвала с первого раза как увидела. Это была молодая женщина. Губы её всегда были ярко красными и очень мне нравились. - Когда я вырасту, то у меня обязательно будут такие же. - Сказала я как-то маме. Но мама отреагировала очень скептически, заметив, что такие губы «до добра не доведут».

От «красоточки» всегда веяло цветами и свежестью, будто это была не женщина, а живой букет. И после того как она проходила, её сладкий аромат забивал на некоторое время смрадный запах, исходящий от батарейного квартиранта. Шубы «красоточка» меняла чуть не каждую неделю, одна другой краше. Особенно нравилась мне её лисья шуба до пят, и было жутко жаль, когда она задевала богатейшим меховым подолом ступени загаженной лестницы.

Она и её мужчина были здесь временными жильцами. Снимали. Потому с ними толком никто не был знаком. Встречали по одежке, завидовали и склоняли парочку направо и налево. Один раз мне удалось проникнуть святая святых — квартиру «красоточки». Случилось так, что от нас с бабушкой сбежала Стефка. Заигралась с другими собаками и не давалась в руки. Не хотела идти домой. Ловили мы её около часа, я устала, начала канючить, и бабушка вынуждена была отвести меня домой. Тут, к прочим злоключениям добавилось, что она где-то выронила ключи во время ловли, и до маминого прихода с работы, домой нам не попасть. Вот так я и оказалась у «красоточки» дома. Бабушка вынуждена была попросить её приютить меня, пока решит вопрос с собакой и ключами.

Тогда то я по настоящему и познакомилась с «красоточкой» и с её мужчиной.

Он был очень привлекательный. Таких мужчин я видела только в кино. Легкая небритость, модные джинсы и расстегнутая на выпуск рубашка из тонкой ткани. На шее большая серебряная цепочка. Не такая, как носили, например, мои мама и бабушка, а настоящая цепь, массивная. Потому цепочка вызвала у меня сильнейший восторг. От него тоже сквозило приятным одеколоном. В общем, во всем он не похож был на окружающих мужчин, дефилирующих на открытых балконах, или по улице с мусорным ведром в заношенных домашних трениках. И главное — у него была гладкая, не волосатая грудь! Вот так мужчина! «Мачо мен»! - вспомнилось мне из какого-то подсмотренного без разрешения фильма. Да. Вот выросту — и именно такого мачо себе найду, только нужно обязательно будет, что б у меня были губы как у неё.

Мне очень хотелось забраться к нему на руки, и даже обнять. Но я не смела. Только смотрела на него с восхищением. Да… Он не шел в сравнение ни с кем. И даже Саша (папой я Сашу больше не вспоминала), который остался приятным пятном в моем воображении не был таким замечательным. Может мне повезет, и когда-нибудь следующий после отчима папа будет таким?

Он весело общался со мной. За те пару часов я узнала, что он сидит по-турецки когда ест, никогда не употребляет черный хлеб, хотя дома меня всегда убеждали – без хлеба нельзя. И теперь, видя, что такой потрясающий мужчина хлеба не ест, я поняла, что польза и необходимость хлеба - это вранье чистой воды. Пища у них в доме готовилась без соли, что мне не очень понравилось. Но я говорила, что вкусно. Потому что очень не хотела обидеть хозяев.

Он расспрашивал меня, хорошо ли я себя веду, слушаюсь ли родителей, и на мой бодрый рассказ весело отвечал. - Круто сюжет записан!

- А как мама папу называет?

- Алеша, Алешенька.

- А как папа маму?

- Зараза! - чистосердечно выложила я!

- Да? Вот таки так! Какой персонаж нарисовался! - хитро улыбался «мачо»

А улыбаться им осталось недолго. Через пару недель приехала машина. Люди в форме опечатали квартиру. Вещи все вывезли. Самого мачо я больше с тех пор не видела, а «красоточка» в стареньком пуховичке и уже без роскошно накрашенных губ однажды вышла из квартиры с парой сумок и мешков. Глаза её были заплаканы.

Вся парадная смаковала и перефразировала на разные лады, что «бандит должен сидеть в тюрьме». «По делом ему и его шлюхе». «Если денег много, то они обязательно грязные». «Порядочные люди не имеют столько шмутья, сколько эта шалава».

А мне было жаль, и мачо, и «красоточку», и то, что больше я их не увижу, наверное, никогда.

 

Потом их квартира стояла закрытой некоторое время, после чего в неё въехали молодожены, Мила с Витюшей, которые заняли особенное место в жизни подъезда.

По началу все местные бабульки не нарадовались такой смене. – Приличная замужняя молодежь, не то, что барыги какие-то. – Переговаривались они у парадной.

Тем более, что квартира законно досталась молодоженам. Теща Витюши (так звали молодожена) любезно разрешила им с дочерью заехать в пустующую без жильцов квартиру. Но тишины и покоя этот заезд жильцам соседних квартир не принес. А даже наоборот. Новоиспеченная семейка раскрывалась постепенно, и через несколько лет сложилась следующая, ясная даже последней выжившей из ума бабульке:

Теща была не так добра к «детям» как казалось. Зять ей не нравился, потому она предоставила им для жилья только одну из 2х комнат в квартире. А вторую сдавала себе в карман. И каждый раз по странной случайности квартирантом оказывался молодой одинокий мужчина. Что вносило разлады разного характера в их молодую семейную жизнь. Разного, в зависимости от того, как складывались отношения молодой семьи с этими квартирантами. Иногда они жили дружно втроем, как поговаривали всевидящие бабульки, «шведской» семьей. Иногда были конфликты, доходившие до побоев, и тогда жильца меняли. Потому что теща хотела довести дело до развода, но не до больницы. Иногда Витюша пропадал часами — пил пиво на детской площадке с какой-то шпаной, а Мила и квартирант были вечерами дома. Одни. В комнатах было темно, и занавески везде были плотно задернуты. А это пиво кончилось лечением Витюши в санатории, от какой-то болезни. От какой не уточнялось. И якобы вылечившись, через пол года, он слонялся по двору со стеклянными глазами, а из машин пропадали магнитолы и солнечные очки. Валька со второго этажа часто выручала Витюшу, купив у него за бесценок то микроволновку, то Милин плащ, то ещё что-нибудь. А иногда Витюшка прибегал, барабанил в Валину дверь, и, всхлипывая, говорил — Милка совсем злючая. Вот я денег принес обратно. Давай махнемся на микроволновку, которую я вчера тебе продал...И Валька со вздохом меняла обратно выгодную покупку. Ведь соседи же! Ну, как не помочь!

Иногда Витюша приходил и к нам. Звонил в дверь, и если его пускали в коридор, то глаза его лихорадочно бегали по тумбочке возле зеркала — что б прихватить. Он начинал жалостливо рассказывать очередную байку, как жена на работе, а он затеял борщ, а дома нет ни свеклы, ни капусты, и как варить — книгу бы поварскую посмотреть. И тогда мама, сжалившись над ним, не отвечая на все эти дурацкие вопросы, молча отсыпала ему в миску вареной гречи или макарон, из большой кастрюли, наваренной для нашей Стефки.

Витюшу жалели, «в ментовку не сдавали, что б последние мозги из него не вышибли», как говорила Маша, жена Виталика с 5го этажа. Но старались быть бдительнее к замкам. Потому что если что-то плохо лежало, не опасались, что захожие воры расчухают, потому что свой Витюша первый уведет вещицу, и если успеет, вбухает её в бесконечный наркообмен. Тогда считай — не было вещи. Уже не вернешь. Потому, как только обнаруживалась пропажа, например пропадало что-то из машины, происходило примерно так:

Сосед, Виталик, идя вечером после работы, стучал ему в дверь и говорил дружелюбным тоном волка из «Ну, погоди!». - Ты очки мои солнечные верни. Подарок жены. Не хорошо получается. - И Витюша виновато кивал головой и повторял свое «ага, ага», а потом на следующий день каким-то чудесным образом очки оказывались на своем месте в закрытой Виталикиной машине.

Вообще эти Виталик с Машей были самыми порядочными семьянинами в подъезде. Эталоном, как должны прожить супруги рука об руку. Жили в браке много лет, вполне зажиточно (это они были одни из троих, согласившихся оплатить взнос на домофон). Не скандалили в той мере, чтоб соседи могли знать про них все-все. Не пили. Он работал мастером высшей категории на вагоноремонтном заводе за хорошие деньги, она - бухгалтером в поликлинике. И только перед самым расселением дома, когда половина бабулек и сумасшедших уже перемерло, а наркоманы растворились в небытие, выяснилось. Как только первая весточка о расселении дома проскользнула, Маша и Виталик развелись. Разменяли ордера своей двухкомнатной квартиры, и стали ждать, - вот, мол, расселят дом и нам, как посторонним, больше жилья по отдельности дадут. И заживем мы лучше прежнего вдвоем на новой жилплощади. Но когда этот штамп в паспорте перестал их сдерживать, то и отношения постепенно начали сходить на нет. Появилось много лишних претензий типа -

- Ты в моей комнате не решай, где телевизор повесить. Сама решу.

- А ты в моей комнате не учи, сколько раз пылесосить в неделю. Сам знаю без тебя.

Стали они и к детям на Карельский перешеек в гости порознь ездить, потому что отпуска брали так, чтоб не совпасть. Но на виду сохраняли отношения супружеские. Вместе отправлялись раз в неделю в магазин на машине, и вместе ждали с нетерпением, когда ж их разменяют по раздельным однокомнатным квартирам... У него уже давно была «подруга», которую он посещал несколько раз в неделю — это называлось «сегодня Виталика на ночное дежурство оставили». И у Маши был солидный пожилой грузин —«друг детства», который приезжал с цветами и дорогим коньяком, и с трудом забираясь на 5ый этаж хрущебы, отдуваясь, говорил:

- Слюшай, как жэвёшь здесь так высоко? Как забираэшься сюда каждый дэнь? Я живу на фторой этаж и то на лифтэ эду. Зачэм тэбэ ваапще тут в хрущебе жить? – намекал он ей на переезд к себе.

- Так и говорил, и подмигивал ещё Машке-то нашей. - Судачили на скамейке Валька с ещё одной соседкой. - А потом, когда он зашел в квартиру, я слышала…

Тут рассказ был прерван. Бабульки нахохлились и втянули шеи как наседки в курятнике.

Наша семья явно не вписывалась в бурную жизнь парадной. И так было каждый раз, когда мы с бабушкой подходили к парадной. - Стайка бабулек резко стихала, и, расплывшись в улыбках, на перебой щебетала «здра-а-аасте, Галима Заславна!». А моя бабушка с достоинством отвечала в ответ – «здравствуйте» не дрогнув ни одним нервом на лице. Хотя я отлично знала, как бесило её, когда коверкают её имя, и чего ей стоит это спокойствие. Но она уже просто отчаялась донести до этих по-деревенски девственных голов, что её зовут Галина, а отчество Здиславовна, это обыкновенное производное от имени Здислав. И к Турции и прочей тарабарщине никакого отношения не имеет. Тем более, что и между собой все эти престарелые сплетницы были Маши, Вали и Клавы. По отчеству звали только бабушку. Подчеркивая, что мы не такие. И что жаль, не перебили всю нашу буржуазную шоблу ещё при Сталине. Хорошо ещё в квартплатном листе была записана пролетарская фамилия, доставшаяся маме от отчима, а не бабушкина, двойная через дефис.

Несмотря на то, что новостями с нами нарочито не делились, в парадной редко что могло укрыться от глаз и, особенно, от ушей, если понаблюдать. Потому что, толи стены бетонных коробков были слишком тонкие, толи жильцы были слишком голосистые, но как только бурная жизнь возле дома и в парадной стихала с наступлением вечера, так мизансцена перемещалась в квартиры.

Тут в моем распоряжении было 3 семьи. Соседи из боковой квартиры, дверь в которую располагалась рядом с нашей. «Верхние соседи» - те, что находились над головой. И «застенные соседи» - они жили в соседней парадной и делились своим мироощущением исключительно через стену, к которой была приставлена моя кроватка.

- Опять пьяный приперся! Кричал женский голос у «застенных» соседей, и дополнял возглас нецензурной бранью.

В ответ же следовало обычно мужское:

- Жрать давай!

И это «жрать давай» тоже подкреплялось потоком брани и оскорблений в адрес женского голоса.

- А ты денег, ты денег на жратву заработал? Я тебя спрашиваю!

Дальше разговор переходил на чистую брань, теряя сюжет для меня, но передавая общий настрой. Благодаря этим двум голосам я и прочла таинственные слова в парадной. Прочувствовала их. Точного перевода я не знала, но, судя по тону голосов, понимала, что смысл у слов скверный. К тому же ни от бабушки, ни от мамы я подобных слов не слышала. И интуитивно не решалась спросить.

Иногда, правда, мне становилось страшно, когда в стену с другой стороны от меня что-то с размаху ударялось, и слышались жуткие крики. Казалось, что стена вот-вот обрушиться, и я окажусь один на один со злыми голосами.

А иногда наоборот, было весело, когда у голосов было застолье, они не ругались, а мужской голос заплетаясь пел «пальма де майорка». В такие моменты я совершенно не могла спать, потому что фальшивил он ужасно, и коверкал слова так, что я не сдерживалась и начинала хихикать. На что бабушка очень сердилась, говорила мне, чтоб я сейчас же спала и не безобразничала. Но, по-моему, она и сама понимала, что спать под такой аккомпонимент смогла бы разве что каменная статуя.

Заканчивалась любая сцена обычно посреди ночи и всегда одинаково: после биться посуды, плача, криков о помощи, угроз, смеха, какими-то неестественными возгласами и животными стонами, слившихся в едином звучании обоих голосов.

Днем, когда мы выходили на прогулку я периодически поглядывала на выходивших из соседней парадной. Уж очень мне хотелось соединить воедино образы. Как выглядели они в виде людей – эти ночные голоса!?

Постепенно я так привыкла к голосам, что не боялась уже совершенно. Была уверена в крепкости стены, защищавшей меня от них. И слушала. Раньше казавшийся плохим и злым, мне теперь даже нравился этот хрипловатый голос, который так задорно рявкал свое «жжжратЬ давай!»

Однажды я даже продемонстрировала свое подражание голосу, когда на кухне мама накладывала мне еду. Но это вызвало ужасный эффект. Меня оставили без десерта, строго отчитали, и я тихо плакала в уголке впечатленная речами «как я позорю семью, и что из меня вырастает не девочка, а «оторва из подворотни»

Потом взрослые как обычно перетирали на кухне, куда все катиться, что твориться вокруг, и чего я наслушиваюсь, даже не выходя из дома. И что совершенно не возможно в нынешнее время воспитать порядочного интеллигентного человека. И что хлебнут они ещё со мной горя…

«Верхние» соседи вели себя по началу тихо, и совершенно меня не занимали. Но через пару лет нашего проживания на новом месте их манера общения стала приближаться к «застенным» соседям. Но привыкшая уже к резким звукам и крикам, я не боялась, когда наверху раздавались оглушительные удары, билась посуда, падала мебель и люди, и было ощущение, что сейчас потолок комнаты сложится подобно карточному домику мне на голову. Пожалуй, страшно было только раз, когда среди ночи запахло гарью, потом засвистели под окном сирены, послышался звон выбитых оконных стекол и по стенам нашей комнаты потекли струи грязной черно-коричневой воды. Это был пожар. И хотя его быстро потушили пожарные, но на нашей квартире он отразился ужасно. Обои отлипли от стен, обнажив старые газеты. Через несколько дней стены и вовсе стали покрываться плесенью. Шкафы генералы раскорячили и подогнули свои распухшие от воды резные ножки. Некоторые книги, что были на верхних полках, намокли. И на портретах солидных сеньоров, изображенных на обложке, были грязные полосы от подтеков воды. Ковер пришлось выкинуть, потому что восстановлению он не подлежал. И теперь у меня появилось новое развлечение – ходить по паркетным линиям пола.

- И главное, ни денег, ни извинений. Да что с них возьмешь. – Расстроено говорила бабушка кому-то в телефон. Так я и узнала всю историю «верхних» соседей.

Оказывается, когда мы въезжали, там жили двое молодых пенсионеров. Муж и жена. С забавной фамилией Лунь. А потом из армии вернулся сын. Начал водить друзей. А дружки у него были явно из уголовной среды. Почти каждый день случались попойки, в которые он втягивал и порядочных родителей. Отец иногда пытался осечь сына, но тот метелил его с дружками не щадя. Какой-то раз (как раз наверно тогда, когда казалось, что потолок сложится) его избили настолько сильно, что Лунь провалялся на полу на кухне с пол суток и, не приходя, в себя умер. (Бабушка каждый раз повторяла эту фамилию в рассказе и не упоминала имен. Наверно, ей тоже нравилась эта фамилия. Отметила я про себя. Лунь… Лунь – есть в ней что-то из полуночного кошмара. Когда луна светит на безлюдных улицах…) Выйдя из лунных размышлений, я слушала дальше. Про то, как…

Жена Луня во всем повиновалась сынку. Метелил он, конечно, и её тоже, но не до смерти. Пили они оба до беспамятства, и жили теперь после смерти Луня в сожительстве между собой. Вернее матерью, когда она была в отключке, пользовался весь притон, квартировавшийся у молодого Луня. А народу туда ходило не мало. Потому что с утра под окнами шприцы торчали из снега часто, как трава на лугу. Знакомые эти были очень голосистые, и я узнала много новых слов, которые «застенные» голоса видимо и знать не знали.

Вот как раз вчера была крупная драчка. Оказывается, дружки выкидывали по-тихому продукты из Луневского холодильника в окно, на снег. А потом, уходя домой, подбирали их под окном и тащили к себе.

- А мы-то всегда думали, что они просто не понимают уже спьяну, где холодильник, и «ставят» продукты в окно! – продолжала бабушка свое телефонное повествование.

А она, то, жена Луня! Какая женщина была красивая. Коса золотая до пояса. А сейчас за пару лет стала седой старухой. Бывает – иду с собакой вечером, а она перекинутая на подоконник висит головой вниз из окна, и остатки косищи роскошной болтаются. Такая женщина пропала. А за убийство отца даже никого не посадили. Потому что в квартире все были такие пьяные и наколотые, что не дознаться было, кто забил его до смерти. Милиции дела нет, что такой притон здесь. Они только приедут, отметелят их пьяных, обшмонают и уедут восвояси раз в неделю…

- Ну да ладно, Томочка, я потом тебе ещё перезвоню. – Это бабушка заметила, что я слушаю её беседу во все уши, и свернула разговор. Вздохнула, но не стала упрекать. Ведь мне некуда было деваться из нашей общей комнаты.

Закончилась история этой семьи ещё через пару лет, которые прошли для нас из пожара в потоп. Потому что, то воду ночные гости забывали закрыть, и она лилась и развернутого над полом крана всю ночь. То просто срывали краны ударом во время очередной драки. Каждый день было у них что-то новенькое. И через какое-то время мама просто отчаялась подклеивать подмокшие обои и замазывать грязные подтеки на потолке. Наша и так не шикарная квартира стала приходить в полный упадок.

Помог исстрадавшимся жильцам, а особенно жильцам второго этажа, добродушный сосед Гена, живший в соседней парадной, где и «застенные» соседи. Он подружился с Лунем сыном. Регулярно ходил к нему в гости со своей бутылкой. Через пол года такой дружбы оказалась, что квартира Луней записана на Гену. А Луни должны были куда-то переехать. Но так как их новый адрес был фиктивный, то после того, как Гена выставил их из квартиры, они так и доживали в нашем дворе. Вдова Луня часто подъедалась на помойке, как-то раз даже видели, что она пила воду из лужи возле бывшей своей парадной. Жила она на последнем этаже в каком-то близлежащем доме, потому что ко времени заезда Гены домофон появился и в нашей парадной. Там на лестнице она и сгинула, перепившись «Снежинки» для мытья окон. А сынок-Лунь сошелся с какой-то молодой пьянчужкой. У неё и жил, пока не умер от передозировки через пол года после продажи квартиры…

Гена же оказался хорошим соседом. Сделал в квартире ремонт. Вытравил частых наших гостей - Луневских тараканов и клопов (к большой радости мамы и бабушки). И его редкие матерные стычки с женой после прошлых Луневских попоек казались аристократической сдержанностью.

Иногда мы встречались с Геной на пустыре. Я (уже самостоятельно, без бабушки), выгуливала постаревшую остепенившуюся Стефку. А Гена своего молоденького бульдога. Он разговаривал со мной как со взрослой. Говорил, что в свои 11 лет я уже маленькая женщина, и вот ему б такую жену. После чего гладил меня по головке. Дурачился и передразнивал манеры теток из соседних квартир – как они ходят, переваливаясь, в какой манере говорят. И что вот в них как раз ничего женского-то и нет. Мне нравилось общаться с Геной, и с трудом укладывалась в голове, как он такой хороший мог ходить в гости к пьянице-Луню. Холодными осенними вечерами Гена накидывал мне на плечи свою кожаную куртку, и поставив бутылку своего любимого Хольстена, с которой он кажется никогда не расставался, начинал дурачится с собаками. Дразнить их, мило тузиться, ловить и поднимать на руки. Среди учебной рутины и воспитания, вечерние прогулки, пожалуй, были единственным светлым, человеческим пятном в моей серой хрущеБской жизни.

В то время некоторые из моих одноклассниц (одноклассниц, потому что подругами они мне не были) хвастались, что гуляют вечерами с мальчиками. А я смотрела на них как на дурочек. Зачем мне глупые мальчики, если у меня есть Гена, и я уже «взрослая женщина». И только вечерело, так я, по нашему тайному уговору, выходила из дома, делала круг под окнами, и Гена заметив меня, вскоре выходил на прогулку. Сначала мы шли в сторону ларька на остановке, где он брал себе Хольстен и мне мороженое или шоколадку, а потом шли на любимую скамейку на пустыре, и пока собаки резвились, болтали обо всем на свете.

Маме был уговор не рассказывать про нашу дружбу, потому что «секрет – он только пока никто не знает. Никто, никто» - подмигивая, говорил Гена.

Было однажды, когда я испугалась и с неделю не выходила на прогулки. Это наша Валька, что жила на втором этаже в соседней от Гены квартире. Та самая Валька, которая выручала Витюшу с покупкой вещей. Напилась, а пить она стала последние годы регулярно. Дрались они с мужем отчаянно, и часто он вышвыривал её из квартиры вечером в чем мать родила, и так она и храпела на лестничной площадке между этажами, не прикрытая…. Напилась и что-то выкрикнула Гене в окно, про то, что он «вор и душегуб, довел семью Луней до погибели на улице». На что Гена побагровел, орал страшным голосом, как её старую оторву саму на помойке в контейнере похоронят, и никто не всплакнет. И тд и тп.

Он был не похож на себя. Показался мне диким зверем. Я схватила Стефку и рванула в парадную, хотя только вышла. И потом под разными предлогами просила не отправлять меня на вечерние прогулки. Так как боялась встретить Гену. Не знала как с ним себя вести. Но через неделю страх поутих. Я встретила его случайно, гуляя вечером в очередной раз, мы разговорились, и все стало как прежде. Прогулки. И мой Гена.

- А Люська-то, Ваша соседка (это была соседка из боковой квартиры) попала, прикинь! Застукал её муженек-то. Ух, и влетело ей. Фингал на пол лица светит.

Люська – это молодая девушка. Когда мы только въехали, она ещё училась в старших классах. Не очень хороша собой (по сравнению с «красоточкой»), но и не урод. Быстро выскочила замуж. А муж её, как казалось мне тогда, был уже старым дедом, пузатым, с широким щетинистым лицом и вторым подбородком. Ему было всего сорок лет. Я смотрела на неё как на дурочку, потому что я дружила с таким симпатичным Геночкой. (Теперь я стала звать его так). А она зачем-то подружилась с таким некрасивым мужем.

Правда, муж её был обеспеченный. У него был большущий черный Джип.

Вскоре после свадьбы он купил квартиру в новостройке неподалеку. И пока там шел ремонт, они жили здесь, на Люськиной жилплощади, вместе с её матерью. Когда закончился ремонт в новой квартире, Люська переехала с ним туда, но часто наведывалась в гости к матери, на свое старое место жительства. Муж, конечно, не собирался, перевозить тещу на новое жилье, но любезно помог деньгами на ремонт в её квартире. Деньги из его кошелька просто текли на Люську рекой…

Люся наняла рабочего, молодого белокурого мальчика с большими выразительным глазами. И когда муж укатывал на своем Джипе на охоту на какую-то пригородную дачу, оставалась ночевать на своей старой квартире, предварительно спровадив мать к подруге. И весь дом судачил про то, как по утрам они курили в обнимку в домашних халатах на лоджии с мальчиком-рабочим. Это была единственная квартира, откуда не слышно было брани. И я немного завидовала Люське. Вот если б мы с Геночкой жили одни, мы бы тоже не бранились, я бы выучилась курить, и можно было б в обнимку стоять на лоджии столько, сколько душе угодно…

Ремонт Люськин затягивался… И не мудрено. Одному работнику сделать ремонт в целой квартире. Как-то раз то ли охота не задалась, то ли кто-то из добропорядочных соседей капнул, но только Люськин муж приехал на старую квартиру рано утром, посмотреть, как проходит ремонт… Дверь открыл своим ключом. А дальше все было как в Аргентинском сериале.

Ремонт на этом закончился. Люська появлялась теперь редко. Через пол года заехала на 5 минут, уже с большим пузом. А после родов часто привозила дочку. Мы всегда знали когда, так как орал ребеночек свое «уаа-уаа» за стеной громче любых «верхних» и «застенных».

А, совсем забегая вперед – перед самым нашим отъездом из Хрущевки, «Макаров» и контрольный «ТТ» оборвали жизнь Люськиного мужа. Оформив после этого события в собственность его квартиру и машину, таким образом к своим тридцати получив от жизни все о чем мечтала, Люська заливала свое вдовье горе шампанским по ресторанам с очередным кавалером.

Но пока до этого счастья было далеко, и она была обладательницей большого растекшегося на пол лица фингала.

- Да, Геночка. Такой синячок не спрячешь под косметикой. – Хихикала я.

А вскоре и в моей жизни случилось событие, после которого начало казаться, что за любым, даже самым мимолетным моментом счастья, следовал всегда момент расплаты.

Люська получила за своего «мальчика», а мне влетело за невинные, если не считать пары тренировочных поцелуев в губы, отношения с Геночкой. Осознание, взращенное Геной, что я уже «женщина хоть куда», в мои 15 не оставляло сомнений, что я взрослая. И могу делать то, что считаю нужным. Должен же был кто-то научить меня правильно целоваться? Как иначе я потом выйду замуж?

Как-то раз нас застал на лавочке мой отчим. Скандал был жутким. Теперь спустя время, я вообще не понимаю, как случилось так, что в этом клубке сплетников, нам так долго удавалось скрывать нашу милую дружбу… Меня после школы больше не выпускали гулять. И наверно, если б могли, сослали бы в монастырь до конца жизни. Без права переписки. Что б я никогда больше не видела ни одного живого мужчину. Конечно, через какое-то время, условия моего «содержания» немного смягчили, но «доверие к себе я потеряла. То, в кого я выросла, не поддавалось описанию. Я опозорила свою семью, фамилию. И тд. И тп» слышала я день ото дня. И все из-за какого-то единожды замеченного поцелуя «с чужим женатым взрослым мужчиной!».

И так искупала я свой позор и влачила на себе крест недоверия до самых 18 лет. Отчим, с которым с самого детства дружеских отношений у меня не получилось, теперь мог по полной отыграться в своей ненависти ко мне. Когда я была маленькая, было проще. Он относился ко мне как к стулу. Не мешает – хорошо. Мешает – отодвинул или переставил, и тоже хорошо. Теперь он цеплялся ко мне по каждому поводу, требовал к себе безграничного уважения, и накручивал маму. Я становилась воплощением всех смертных грехов – была «и пьяницей, и полировала спиной стены в парадных со всеми подряд, и прогуливала учёбу, и ещё, конечно же, воровала». Ведь отчим работал в милиции, и для него воровство было неотъемлемой частью образа человеческого отброса. «И все это, обязательно кончится наркотой! Ты её ещё по притонам будешь искать! И она принесет к нам в дом СПИД и прочую смертельную заразу! И ублюдка в подоле принесет!»

И то, что у меня был красный диплом об окончании школы, что я училась живописи в институте и отлично знала французский, про это уже никто не помнил. Картина моего чудовищного бытия плотно въелась в голову маме. Отчим полностью подчинил себе её суждения и отношение ко мне. И если в детстве я знала, что «нужно держаться мамы», то теперь держаться было некого… Мать не вступалась за меня никогда. Потому что любимый мужчина ей был дороже, чем «монстр, которого она вырастила» в моем лице.

Тогда-то я и задумалась – не зря Люська вышла замуж. Главное – она вырвалась из семьи, и теперь у неё есть шанс урвать кусочек счастья, пусть даже за мужниной спиной. Все равно это уже легче получить разовый фингал, чем постоянно терпеть притеснения от старших родственников.

Одновременно с моими пороками, отчим убеждал мать, и я сама начинала в это верить, что я редкостная уродина, что если и выйду замуж, так меня на второй день вышвырнут обратно. Что ни один мужик по трезвухе не позарится на такую, как я. И выслушав все это, я уходила в комнату с рыданиями, а если пыталась выкрикнуть в ответ на эти оскорбления слова ненависти, то отчим ударом наотмашь раскрашивал мое лицо.

Бабушка по прежнему оставалась близким мне человеком. Конечно, она ругала меня за возникшие разговоры связанные с Геной. Мол «с порядочным человеком не случается не порядочных историй». Но она как минимум не верила в россказни отчима. И когда однажды, он в очередной раз ударил меня по лицу, заступилась за меня. А потом утешала. И прикладывала к распухшей губе скользкую пачку масла из морозилки.

Смерть бабушки накануне моего восемнадцатилетия заставила жизнь закрутиться подобно волчку и подтолкнула эту историю к логическому завершению.

Сцена похорон, на которой я стояла вытянувшись как струна, не сводя глаз с заостренного, не похожего на себя бабушкиного лица. С её синеватых рук, плотно сложенных на груди. И не осознавая до конца, что больше я её не увижу, потому что она казалась мне все ещё живой. Все свое усилие я направляла на то, что б не хлынули слезы. Потому что я хотела выглядеть сильной, а мне было безумно жалко. Жалко бабушку, жалко себя – ведь я оставалась с проблемами один на один, жаль, что сон про неотвратимую смерть, увиденный в детстве, так быстро начал сбываться.

Вечером я осталась одна в нашей с бабушкой комнате. Это было совершенно новое ощущение, так как я уже позабыла, как это – иметь отдельную комнату. В институте, в транспорте, во дворе, дома - везде. Жадные до чужой души глаза и уши, которые я так ненавидела. Только в ванной на пол часа вечером удавалось мне не быть на виду. И это, пожалуй, был мой тайный порок. Ненависть и отторжение окружающих людей. Годы изучения не прошли даром. Я знала людей досконально, знала каждый следующий жест и слово. Знала, что они думают и чем живут. Насколько грязно и пошло они живут. И теперь, с учётом навалившихся моих собственных проблем, я уже не интересовалась проблемами, о которых кричали, матерились, пьянствовали и дрались за стенами. Пожар над Люськиной квартирой, в котором сгорели пьяные Валька и её муж, смерть Линдочки и обкуренные пируэты Витюши. Все это прошло мимо меня. Ничего теперь не могло меня удивить, после увиденного и услышанного за последние 15 лет.

Вечерами я лежала, спрятав голову под подушку, потому что не хотела уже слышать бессменное у «застенных» «жрать давай».

А когда все стихало, мне казалось, что на бабушкином диване есть движение. Казалось, что я слышу её тихое дыхание. Я не раз подбегала, четко видя её очертания, но кроме её халата, который я все так и не убрала, и высокой подушки, ничего не было. И я так и засыпала калачиком на её диване среди ночи, сгребя в обнимку эти подушку и халат.

В тот вечер отчим притащился домой как обычно, выпивший, не в духе. Мать не вышла из своей комнаты его встретить. Так было уже не в первый раз. Я чувствовала, что между ними разлад. И если б мне было не 17, а 7 наверно бы с надеждой ждала нового папу вместо отчима. Ведь папы меняются (должны меняться?). А сейчас я уже ничего не ждала.

Когда ещё не закончили удовлетворять друг друга после очередной попойки «застенные» соседи, отчим ввалился в нашу с бабушкой, то есть в мою, комнату. Все было так быстро, что я просто опешила, когда его жирные, не обтертые после еды, с пьяным перегаром губы попытались впиться в мои. Я брыкалась, выравалась, царапала ему плечи и спину, что б не дать содрать с себя ночную рубашку, и, наконец, когда я смогла отпихнуть это человекоподобное существо, то тихо, что б сцена не стала достоянием мамы, прошипела – «во-о-н!» приправив это «вон» словом, доставшимся мне от «застенных» соседей.

Он ушел, а меня ещё до утра сотрясала неестественно мелкая дрожь, которую было не унять. Я пыталась сжать руками колени, плечи, но всю меня продолжало трясти. Казалось, эта дрожь уже не пройдет и больше мне будет не показаться в общественных местах. Я не могла найти себе место. Хотелось содрать с себя несколько слоев кожи, что б навсегда стереть с себя его прикосновения.

К утру я все-таки смогла справиться с собой и выйти на завтрак в присутствии матери как ни в чем не бывало.

Оставшиеся 2 месяца нашей «семьи» тянулись очень долго. Отчим возненавидел меня ещё сильнее. Я старалась не пропускать днем символический студенческий обед и больше не выходила к ужину . Вечерами насторожившись, я стояла прижавшись к двери, наготове держать её, если кто-нибудь попробует зайти ко мне в комнату. И только различив его храп в соседней комнате, я давала себе передышку и опускалась на стул, на котором и засыпала под утро.

Старинные часы с кукушкой, которые переехали с нами из той далекой детской страны в сталинском доме, возвестили, что мне стукнуло 18 лет. Размен квартиры мы оформили достаточно быстро. Мать с отчимом переезжали в однокомнатную квартиру за пару остановок отсюда, а я – в просторную комнату в близком пригороде, с коммунальными удобствами и бабушкой старушкой во второй комнате. И то, что это был пригород, меня не огорчало. Так как район наш был настолько же отдален от центра города, как и близкий пригород. Дома были совершенно такие же. Лестницы так же подмигивали замыкающими в битых плафонах лампочками, а парадные горько улыбались раскрытыми беззубыми пастями дверей без домофонов.

Новые жильцы, которые должны были заехать вместо нас, пришли посмотреть квартиру. Парадная наша нынче выглядела очень приветливо. Она была разрисована невиданными цветами, грибами и инопланетянами – это было новое, художественное увлечение Витюши. И производила впечатление, что здесь живут высоко одаренные талантами люди. Соседей за стенами днем не было, и в квартире царил благодатный покой. Бабульки у парадной весело засюсюкали будущим жильцам – ой, какая у Вас доченька миленькая! Прямо принцессочка настоящая! Как тебя зовут, деточка?

Дождавшись положительно ответа. – Да, наша квартира их устроила. Я облегченно вздохнула.

- А школа у Вас тут где, не далеко? Расспрашивала покупательница мою мать. – А то нам скоро дочку на обучение отдавать.

Обучат… Всему её тут обучат... – Подумала я и вышла вон.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Так закончилась история нашей семьи, и я осталась один на один с городом.