Вопрос о Пушкине сквозь самосознание России. Ч. 2

                Вопрос о Пушкине сквозь историческое и духовно-поэтическое
                самосознание России.

                Часть вторая.


                "Ты зовешь или пророчишь?
                Я понять тебя хочу,
                Смысла я в тебе ищу..."
                (А.С. Пушкин (1830)).

                "Расскажи, каково быть мишенью в тире?
                У меня есть вопрос,
                На который ты не дашь мне ответ..."
                (В.Р. Цой).

                "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть,
                единственное явление русского духа: это русский человек
                в его развитии, в каком он, может быть, явится через
                двести лет... В каждом слове бездна пространства;
                каждое слово необъятно, как поэт..."
                (Н.В. Гоголь).

                "Да! вопрос о Пушкине мало подвинулся к своему разрешению
                со времен "Литературных мечтаний", а без разрешения этого
                вопроса мы не можем уразуметь настоящего положения нашей
                литературы. Одни хотят видеть в Пушкине отрешенного
                художника, веря в какое-то отрешенное, не связанное с жизнию
                и не жизнию рожденное искусство, другие заставили бы жреца
                "взять метлу" и служить их условным теориям...
                А Пушкин - наше всё: Пушкин - представитель всего нашего
                душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным,
                особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами.
                Пушкин - пока единственный полный очерк нашей народной
                личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных
                столкновениях с другими особенностями и организмами, все то,
                что принять следует, отбрасывавший все, что отбросить следует,
                полный и цельный, но еще не красками, а только контурами
                набросанный образ народной нашей сущности, образ, который
                мы долго еще будем оттенять красками..."
                (А.А. Григорьев).

                "Пушкин есть пророчество и указание..."
                (Ф.М. Достоевский "Речь о Пушкине").
               
                "Художники и поэты опять должны стать жрецами и пророками,
                но уже в другом, еще более важном и возвышенном смысле:
                не только религиозная идея будет владеть ими, но и они
                сами будут владеть ею и сознательно управлять её
                земными воплощениями. Искусство будущего, которое само
                после долгих испытаний вернется к религии, будет совсем
                не то первобытное искусство, которое еще не выделилось из
                религии..."
                (В.С. Соловьев).

                "Вообразите время, когда Пушкин станет до того неинтересным,
                что его сохранится всего два экземпляра в России, в старом
                чулане уездного помещика! Пушкина забудут. "Не интересно,
                не влечет". Не правда ли, если бы это произошло с Пушкиным,
                мы прокляли бы эпоху, прокляли бы тех русских, которым Пушкин
                сделался окончательно и совершенно ненужным! В сердце своем
                мы полагаем, что Пушкин есть мера русского ума и души;
                мы не Пушкина измеряем русским сердцем, а русское сердце
                измеряем Пушкиным; и Россия, отряхнувшая от своих ног
                Пушкина, - просто для нас не Россия, не отечество,
                не "своя страна"... "Слово о полку Игореве" - это как бы
                Пушкин ранней России"
                (В.В. Розанов). 
               
                "Россия увидела свое прекрасное, идеальное величие в зеркале
                Пушкина. И признала, что сверхчеловеческое слово Пушкина есть
                её слово о себе самой... Лицо и сердце России стали
                "пушкинскими", ибо тайна "явления" Пушкина и заключена в том,
                что великий Пушкин есть личное воплощение величия души России".
                (А. Карташев / "Лик Пушкина").

                "Тайна Пушкина - сверхлитературная, тайна русская - пророческая"
                (А. Карташев / "Лик Пушкина").

                "Ибо иметь такого поэта и пророка - значит иметь свыше
                великую милость и великое обетование"
                (И.А. Ильин "Пророческое призвание Пушкина").

                "Пушкинисты исследуют Пушкина исторически: его характер,
                его жизнь, его среду, его поэтическое хозяйство. Всё это
                бесконечно ценно, но всё это смотрит в прошлое, тогда как
                сам Пушкин смотрит в будущее и даже в вечное. Если верно,
                что "поэты - по слову Платона - суть учители мудрости", то
                пророческая мудрость есть высший дар поэта. Ею Пушкин
                обладал и её ценил выше всего:
                Поэт казнит, поэт венчает;
                Злодеев громом вечных стрел
                В потомстве дальнем поражает.
                ...свобода уходит не только в глубину, но и в высоту. Под
                нею "бездна", но над нею "Дух Господень". Эту высшую ступень
                свободы ("великая свобода", по Августину) Пушкин постиг
                через творчество"
                (Б.П. Вышеславцев).

                "Для Пушкина поэтическое вдохновение было подлинным
                религиозным откровением: вдохновение определено тем, что
                "божественный глагол" касается "слуха чуткого" поэта. Именно
                поэтому "служенье муз не терпит суеты: прекрасное должно
                быть величаво". Только из этого сознания абсолютного
                религиозного смысла поэзии (поэта как "служителя алтаря")
                может быть удовлетворительно понят и объяснён общеизвестный
                страстный и постоянный протест Пушкина против тенденции
                утилитарно-морального использования поэзии. Если поэзия
                сама уже есть "молитва" ("мы рождены... для звуков сладких
                и молитв"), то её самодовлеющее верховное, неприкосновенное
                ни для каких земных нужд значение понятно само собой!
                Поэт, подобно пророку, знает лишь одну цель:
                исполнившись волей Божией, "глаголом жечь сердца людей"..."
                (С.Л. Франк "Этюды о Пушкине").

                "Непреложное свидетельство единой России -- Пушкин. Он --                примиритель, соединитель, тот, кто делает
                из двух одно и разрушает стоящую посреди преграду..."
                (Д.С. Мережковский / 1937). 


Если, по словам А. Карташева, "лицо и сердце России стали "пушкинскими" и если "Россия увидела свое идеальное величие в зеркале Пушкина", то сквозь вопросы Пушкина, как вопросы самому себе и о самом себе, встают вопросы и русского духа сквозь религиозно-философскую мысль, как вопрошание к национальному самосознанию о духовно-идеальном величии "лица и сердца" России, о значении и смысле её пути в истории. Как Поэт вопрошает о самом себе, о смысле пути и жизни, так и Россия вопрошает о себе сквозь представителей религиозно-философской мысли, вопрошает о "лице и сердце", о творческом духовном даре и излучающем сердце, души сокровенной России. Так, а что если вопрос Пушкина, поставленный о самом себе, узреть через фокус видения и вопрошания к национальному самосознанию России?..

                "Дар напрасный, дар случайный,
                Жизнь, зачем ты мне дана?
                Иль зачем судьбою тайной
                Ты на казнь осуждена?.."
                (А.С. Пушкин).

Так вопрос Поэта о самом себе есть не только вопрошание к "смыслу жизни", как в обычном школьном понимании, но и есть вопрошание к смыслу творческой жизни, как жизни творческой, исполненной смысла творческого дара и исполненной любви к Богу, миру и человеку. Потому здесь вопрошание о творческом даре, как смысле жизни, и через вопрос о даре есть сокровенное взывание к Тому, Кто есть жизни податель и даритель вечного "сокровища" в сердце человеческом, вопрошание к самому Творцу, Всевышнему.
Ибо так в стихотворном послании митрополиту Московскому Филарету (Дроздову; 1782-1867) Пушкин ответил:

                "Я лил потоки слез нежданных,
                И ранам совести моей
                Твоих речей благоуханных
                Отраден чистый был елей...

                Твоим огнем душа палима
                Отвергла мрак земных сует,
                И внемлет арфе серафима
                В священном ужасе поэт"
                (А.С. Пушкин).
 
И вопрос о Пушкине есть не только вопрос о неисчерпаемости Поэта сквозь его творчество, как сам Поэт засвидетельствовал о себе: "вечно тот же, вечно новый", но и есть как раз вопрос о Вечном, отраженном в творчестве Поэта. И так вопрос о Вечном Поэта, о образе и смысле творчества Пушкина ставит проблему полемики прочтения и понимания феномена творчества Пушккина сквозь историческое самосознание в русской мысли. Как и чтО отечественные литераторы, критики и мыслители вИдели и понимали, осознавали и оценивали "Вечное Поэта"?.. 

В 1880-м году свершилось чрезвычайное событие, всероссийского масштаба, и событие это ознаменовалось тем, что в Москве впервые был установлен памятник первому Поэту России. Но не только в установке памятника событие в Москве 1880-го года произошло как чрезвачайное, но и главное тем и в том, кАк и чтО отечественные литераторы и мыслители выразили сокровенные мысли в своем вИдении и понимании значения Пушкина, значения Поэта, как не только в литературном, но и в историческом и в духовно-поэтическом смысле. По-моему, пушкинский праздник 1880-го года, как событие чрезвычайное, есть, своего рода, своеобразная точка отсчета, из глубины которой отражается взгляд в прошлое к вопросу о Пушкине и взгляд в будущее сквозь наши дни (начала 21-го века), в котором также, как и прежде, остро стоит вопрос о Поэте.

Так в замечательной статье "Лик Пушкина" А. Карташев описывает духовное состояние российского общества (которое может быть отнесено не только к 1880, но и к 1937 и к 1999, и к 2037 годам в российской истории):

"Творится всякий раз что-то необычное, как только русские соприкасаются с Пушкиным. Пушкинские юбилеи приводят в движение весь русский мир... Умы пробуждаются, сердца окрыляются. Говорятся слова чрезвычайные. Случается что-то само по себе достопамятное, что прирастает к памяти Пушкина и её все более и более увеличивает. Например, речь Достоевского. Души бодреют, молодеют, вдохновляются новыми надеждами, чуют откровение какого-то радостного смысла жизни. Все, не сговариваясь, на разные лады повторяют, очарованные: "чудо! чудо!", "тайна!"...
Да, не подлежит никакому сомнению, Пушкин для русского сердца есть чудесная тайна, теперь уже приоткрытая и угаданная. Может быть, откроется со временем и всему миру. И дело тут не в литературе только..." (А. Карташев, с. 302, 1990).

Конечно, "тайна, приоткрытая и угаданная", как по словам А. Карташева, но хочется добавить, что лишь чуточку "приоткрытая" и частично "угаданная", но не "разгаданная", ибо тайна на то и есть, что не подлежит окончательной разгадке. Но в ином смысле понимания, как "разгадка тайны", то есть в смысле творческого откровения, ибо тайна сама по себе не имеет смысла, но подлинная тайна всегда есть указание на некое откровение в творческом слове и на некий смысл творчества Поэта. Каков этот смысл творчества и каковы вопросы о Пушкине, что отражались в самосознании и рассматривались русскими литераторами и мыслителями?

И так сквозь точку 1880-го года и рассмотрим "Вопрос о Пушкине". В уникальной книге Игоря Волгина "Последний год Достоевского" (2010) автор исследует и рассказывает о потаенных тонкостях "литературного мира" в период пушкинского праздника:

"...Назвав речь Достоевского гениальной, Аксаков продолжал: "Вчера ещё можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин или нет; сегодня этот вопрос упразднен; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать".
"Вчера" в устах Аксакова имело буквальный смысл: именно вчера, 7 июня, был поставлен "вопрос", который сегодня "упразднен" Достоевским; автор "вопроса" находился тут же.
Однако Аксаков не ограничился иносказаниями. Он назвал имя.
"Всё разъяснено, всё ясно, - передает слова Аксакова Д.Н. Любимов. - Нет более славянофилов, нет более западников! Тургенев согласен со мною" (И.Л. Волгин, с. 370, 2010).

Однако, к словам Аксакова следует сделать некоторую историческую поправку, ибо Достоевским в "Пушкинской речи" "упразднен" "вопрос", поставленный Тургеневым, но не упразднен "вопрос о Пушкине", вообще, ибо, наоборот, Достоевский в своей "Речи" о Пушкине "вопрос о Поэте" еще более углубил и расширил.
Ведь, недаром Игорь Волгин в книге своей сказал, что:
"...Пушкинская речь была таким же "пророчеством и указанием", как и сам Пушкин..." (И.Л. Волгин, с. 339, 2010).
 
Итак, Тургенев и Достоевский на пушкинском празднике 1880 года; первый поставил "вопрос", а второй "упразднил" "вопрос" первого, но так, что сквозь еще более углубленное и масштабное видение "вопрос о Поэте" приобрел, помимо только литературного, и всемирно-историческое значение, упраздняя, таким образом, узко-националистическое понимание в историческом самосознании.
 
Попробую рискнуть в некотором видении и сравнении, если сопоставить - два "духовных мира", бесконечно пересекающихся, вопреки всяческим законам, сквозь вопрос о Пушкине. И эти "два мира" сквозь "вопрос о Пушкине" можно рассмотреть более как два вектора историософского самосознания:

1) Белинский - Писарев - Тургенев - Мережковский - Набоков, как сквозь вопрос о Пушкине; и...
2) Гоголь - А.Григорьев - Достоевский - Бердяев - Ильин - Франк - Вышеславцев, как сквозь вопрос о Пушкине...

Как Гоголь и Белинский, как Тургенев и Достоевский, и Розанов, как Писарев и Бердяев, и Ильин, как Мережковский, Набоков и Франк, и Вышеславцев в постановке вопроса о первом Поэте обозначили два центробежных вектора постижения, как два противоположных видения и понимания Образа и Смысла творчества Пушкина... Но хочется верить и надеяться, что эти два противоположных вектора вИдения будут не столько центробежными, но сколько центростремительными к цельному образу и смыслу творчества Поэта... 

Конечно, здесь всего лишь схема двух аспектов видения и двух векторов понимания и осознания значения Поэта, ибо эти два аспекта-вектора видения и понимания взаимосвязаны между собой в бесконечно многообразном пересечении зрений, взглядов и понимания "вопроса"... Так в вопросе о Пушкине взгляд Гоголя пересекается не только с Белинским, но и с Достоевским, а взгляд Достоевского пересекается с Белинским; также взгляд Белинского пересекается с Тургеневым, а взгляд Тургенева с Писаревым; как взгляд Писарева пересекается с Набоковым, а взгляд Набокова с Тургеневым; как и связка "Достоевский - Бердяев" или "Достоевский - В. Соловьев, Розанов, Ильин, Франк, Вышеславцев"; также как и связки: "Гоголь - Толстой", "Гоголь - Достоевский", "Гоголь - Аполлон Григорьев - Достоевский" или "Тургенев - Достоевский - Толстой", или "Гоголь - Аполлон Григорьев - Тургенев - Мережковский - Набоков", также как и "Писарев - Толстой"... И подобных пересечений в литературно-философском контексте видения "вопроса" можно обнаружить очень много. Но главное здесь не в количестве обнаруженных пересечений, а в углубленном качестве вИдения и понимания "Вопроса о Пушкине"...   

Итак, рассмотрим, чтО сказали Гоголь и Белинский в вопросе о Пушкине, по другому говоря, какова постановка вопроса Гоголя и Белинского в понимании образа творчества Пушкина?.. 

Например, в статье "Лик Пушкина" А. Карташев сконцетрировал внимание и изложил вИдение образа так:

"...Вещий Гоголь, с его наклонностью к гиперболе, потрясавшийся гением Пушкина, считавший себя как бы порождением его в своих творческих замыслах, сказал нам нечто большее. Он еще при жизни Пушкина разгадал тайну его личности. Уже в 1832 г. Гоголь провозгласил: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он может быть явится через 200 лет". Этим своим пророческим выкриком Гоголь сдвинул обсуждение Пушкина с рельс только литературы и приковал русское внимание к самому лицу Пушкина, почуяв в нем что-то сверхличное, назвав его "явлением", событием во всей истории русского народа, чреватым в далеком будущем великими последствиями. Гоголь даже не удержался выговорить вслух свое ощущение, что явление-то Пушкина, при всей его феноменальности, едва ли и не единственное!..
...Пушкин, действительно, вырос в русском сознании в несравнимую величественную гору, сам стал русским Олимпом. В Пушкине открылся величественный лик самой России. "Пушкин наше ВСЕ"... - рассуждает в 1859 г. Аполлон Григорьев - "Пушкин - пока единственный полный очерк нашей народной личности"..." (А. Карташев, с. 303, 1990). 

И здесь, к созвучию мысли А. Григорьева о Пушкине стоит вспомнить удивительные слова Достоевского, как удивительные по своему смыслу:
"...А ведь это образ! Образ и символ: тысячу раз прав Лермонтов, сказавший: "История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа", - прав, но еще более был бы прав, если бы сказал, что даже в истории отдельной души одного человека отражается порой история души всего народа" (Ю.И. Селезнев / "Достоевский", с. 103, 1990).

"...В 1880 г. Достоевский подхватывает определение Гоголя о Пушкине, как явлении чрезвычайном и заостряет его еще тончайшим эпитетом: "и - пророческое!" "Пророческое", очевидно, в смысле указания на судьбы России и русского народа и через самое лицо
Пушкина, а не только через его творчество. Вернее - через все это вместе, но с ударением на лице.
Сам Пушкин велик, а потому велико и его слово. Вот в чем - "тайна и чудо"..." (А. Карташев, с. 303, 1990).

Как и в чем видели величие Пушкина Гоголь и Белинский, и кАк это вИдение отразилось в судьбе русского самосознания?

Так Гоголь увИдел образ Пушкина и выразил смысл образа в таких словах, как:

"При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему...
Самая его жизнь совершенно русская...
Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувтсвует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами..." (Н.В. Гоголь / Из статьи "Несколько слов о Пушкине", 1835 г. / с. 69, 1986).

Но вот в чем увИдел Гоголь и кАк поставил "вопрос о Пушкине"? "Вопрос" Гоголя о Пушкине в том, что Гоголь увИдел образ Поэта как "явление чрезвычайное" и сквозь своеобразие "феномена Поэта" увИдел "феномен" не в статике, а в динамике русского самосознания, как "в его развитии, в каком он, может быть, явится через 200 лет". Вот! "Вопрос", по Гоголю, как "вопрос о Пушкине". И "вопрос" Гоголя есть вопрошание мистическо-профетическое, вИдение которого углубил Достоевский в "Пушкинской речи" (1880г.).

А каков же "вопрос" Белинского? Белинский во многом интерпретировал-повторил Гоголя, но повторил видоизменив смысл "вопроса". Так по Белинскому:

"...Поэзия Пушкина удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу или русские характеры: на этом основании общий голос нарек его русским национальным, народным поэтом... Национальный поэт - великое дело! Обращаясь к Пушкину, мы скажем по поводу вопроса о его национальности, что он не мог не отразить в себе географически и физиологически народной жизни, ибо был не только русский, но притом русский, наделенный от природы гениальными силами; однако ж в том, что называют народностью или национальностью его поэзии, мы больше видим его необыкновенно великий художнический такт...
...И, если хотите, с этой точки зрения Пушкин более нацимонально-русский поэт, нежели кто-либо из его предшественников, но дело в том, что нельзя определить, в чем же состоит эта национальность. В том, что Пушкин чувствовал и писал так, что его соотечественникам казалось, будто это чувствуют и говорят они сами! Прекрасно! Да как же чувствуют и говорят они? чем отличается их способ чувствовать и говорить от способа других наций?.. Вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия по преимуществу - страна будущего..." (В.Г. Белинский / "Из статьи пятой" / с. 9, 1975).

И вот далее Белинский проговаривает уже нечто, как свое "узрение":
"...Обращаясь снова к нашей мысли о художественности, как преобладающем пафосе поэзии Пушкина, заметим... Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической - внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность... у Пушкина всякое чувство еще прекрасно как чувство изящное... каждое чувство, лежащее в основании каждого его стихотворения, изящно, грациозно и виртуозно само по себе: это не просто чувство человека, но чувство человека-художника, человека-артиста...
...Если б мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству поэтический, художественный, артистический стих, - этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина..." (В.Г. Белинский, с. 11, 1975). 

Запомним эти слова Белинского о Пушкине. Ибо в этом пафосе интерпретации, как "артистическом", в понимании Поэта как "человека-артиста", Белинский не то что "разгадал пафос всей поэзии Пушкина", но еще и навлек этим пафосом "понимания", с неожиданной для всех стороны, волну презрительной неприязни "образа Поэта" в 60-е годы 19 века (Писарев). И еще запомним, кАк Белинский поставил вопрос о национальности Поэта, как в противовес видению Гоголя, и как после Достоевский "разрешит" "вопрос Белинского" о "национальности поэзии Пушкина" в пользу вИдения Гоголя...
Но вот чтО характерно для вИдения Белинского, который сказал, что "вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия по преимуществу - страна будущего...". И вот с этим пониманием Белинского частично согласился бы Достоевский, но лишь частично, ибо образы будущего для обоих совсем очень разные, а еще потому, что образ будущего, по Достоевскому, сокрыт, как зерно в земле, в сокровенном образе настоящего, если под "настоящим" разуметь "образ Поэта" и духовный внутренний мир общества, потаенные социально-духовные движения в России и в мире.
И для вИдения Белинского характерно еще то, ЧТО он написал в "Письме к Гоголю":

"...все отдали византийскому богу, ничего не оставили сатане; тогда как Вы, желая поставить по свече тому и другому, впали в противоречия, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театр, которые с Вашей точки зрения если б только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спасению души, но много могут служить к её погибели..." (В.Г. Белинский, с. 106, 1975).

И вот этот "вопрос" Белинского как раз созвучен в историософской "СВЯЗКЕ", как "Гоголь - Белинский - Бердяев", если исходить из того, как Бердяев поставил "вопрос о Пушкине" и, вообще, как русский философ поставил вопрос о смысле творчества в своих философских книгах...

Но перейдем далее к "вопросу о Пушкине". Так, изучив пафос мысли Белинского в "вопросе о Пушкине", Писарев, защищая образ Белинского, как революционера-демократа, агресссивно в литературно-критическом жанре "напал" на "образ Пушкина" и сквозь свое узрение поставил "вопрос о Пушкине"...
 
Так, Д.И. Писарев с вызовом российскому обществу поставил "вопрос о Поэте":
"...Поэтом можно сделаться, точно так же как можно сделаться адвокатом, профессором, публицистом, сапожником или часовщиком. Стихотворец или вообще беллетрист, или вообще художник - такой же ремесленник, как и все остальные ремесленники, удовлетворяющие своим трудом различным потребностям общества. Подобно всем остальным ремесленникам, поэт или художник нуждается в известных врожденных способностях... Затем всё остальное довершается в образовании художника впечатлениями жизни, чтением и размышлением и преимущественно упражнением и навыком... Пушкин - просто великий стилист и что усовершенствование русского стиха составляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы... Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены для того, чтобы никогда ни о чем не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления... В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века" (Д.И. Писарев, с. 362-415, 1956).

Так, по свидетельству пушкиноведов, "...оценив его творчество как неактуальное и даже ретроградное, статьями о поэте критик почти на пятнадцать лет вычеркнул "вопрос о Пушкине из числа злободневных вопросов критики и публицистики" (Е.И. Высочина, с. 106, 1989).

Но вернее сказать, что Писарев не вычеркнул "вопрос о Пушкине", но своими размышлениями и сквозь свое зрение Писарев лишь "привел" общественное сознание к серьезному углубленному осмыслению творческого наследия Поэта. И потому в 1880 году на "вопрос" Писарева был дан ответ, но не только на "вопрос Писарева", но и на "вопрос Белинского" и на "вопрос", который прозвучал на пушкинском празднике в Москве. И вопрос этот поставил никто иной, как И.С. Тургенев...
Так Тургенев в "Речи о Пушкине" говорит, что:

"...Возвратимся к Пушкину. Вопрос: может ли он называться поэтом национальным, в смысле Шекспира, Гете и др., мы оставим пока открытым...
Да, Пушкин был центральный художник, человек, близко стоящий к самому средоточию русской жизни...
Всё так... Но можем ли мы по праву назвать Пушкина национальным поэтом, в смысле всемирного (эти два выражения часто совпадают), как мы называем Шекспира, Гете, Гомера?
Пушкин не мог всего сделать... Не следует забывать, что ему одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу... заслуги Пушкина перед Россией велики и достойны народной признательности. Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте форм признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни... "Это памятник - учителю" (7 июня 1880г.) (И.С. Тургенев, с. 118-123, 1986).

Здесь существенно заметить то, что в своей "Речи" Тургенев лишь "повторил" в некотором пафосе и сузил, специализировал постановку "вопроса" в русло "чистого искусства", "чистой литературы", как только для специалистов: филологов и литературоведов. Замечательно, что Тургенев ссылается на признание значения Пушкина сквозь "очки" иностранных филологов, ибо для Тургенева это и составляет вершину признания Поэта... Поэтому смысл "Речи" и пафос "вопроса" Тургенева так схож с пафосом Белинского и его "вопросом", а еще глубже схожесть эта проглядывается и с вопросами, что ставит Писарев о Пушкине...
Но на все сомнения и "вопросы о поэте" 8 июня 1880 года в "Пушкинской речи" ответ дал Достовеский. И Достоевский не просто дал ответ, как на вопрос из прошлого, но сам поставил "вопрос о Пушкине", углубив видение Гоголя, именно, сквозь профетически-фантастический фокус вИдения образа Поэта... Приведем лишь некоторые выдержки из "Речи" Достоевского:

"Пушкин есть явление чрезвычайное...", - сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва ли начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы... положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине её, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном... тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление её в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?.. Тут он угадчик, тут он пророк... Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите... Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина... мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии остановиться" (Ф.М. Достоевский, с. 188, 2002).

Но Ф.М. Достоевский не был одинок в своем глубоком профетическом слове о Пушкине, ибо А.Н. Островский во многом созвучен центральной идеи-мысли Достоевского. Так (7 июня 1880-го года) в «Речи» А. Островский говорит:
«Высшая творческая натура влечет и подравнивает к себе всех. Поэт ведет за собой публику в незнакомую ей страну изящного, в какой-то рай, в тонкой и благоуханной атмосфере которого возвышается душа, улучшаются помыслы, утончаются чувства. Отчего с таким нетерпением ждется каждое новое произведение от великого поэта? Оттого, что всякому хочется возвы-шенно мыслить и чувствовать вместе с ним; всякий ждет, что вот он скажет мне что-то прекрасное, новое, чего нет у меня, чего недостает мне; но он скажет, и это сейчас же сделается моим. Вот отчего и любовь, и поклонение великим поэтам; вот отчего и великая скорбь при их утрате; образуется пустота, умственное сиротство: не кем думать, не кем чувствовать.
Многие полагают, что поэты и художники не дают ничего нового, что все, ими созданное, было и прежде где-то, у кого-то, – но оставалось под спудом, потому что не находило выражения. Это – неправда. Ошибка происходит от того, что все вообще великие научные, художественные и нравственные истины очень просты и легко усвояются. Но, как они ни просты, все-таки предлагаются только творческими умами; а обыкновенными умами только усваиваются и то не вдруг – не во всей полноте, а по мере сил каждого. Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют… Прочное начало освобождению нашей мысли положено Пушкиным, – он первым стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно, он захотел быть оригинальным и был, – был самим собой. Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей. – И Пушкин оставил школу и последователей. Что это за школа, что он дал своим последователям? Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским. Ведь это только легко сказать! Ведь это значит, что он, Пушкин, раскрыл русскую душу…» («Русские писатели – Пушкину», А.Н. Островский, с. 152-155, 1986).

Но в чем же выразилась профетичность творчества  и самого "явления", как историческое и надисторическое, поэта А.С. Пушкина, та профетичность и загадочность творчества Пушкина, о которой говорил Ф.М.Достоевский в "Пушкинской речи" в 1880 году?..

Удивительно и поразительно, но в 1937 году в юбилейный год памяти А.С.Пушкина в самосознании русских людей что-то перевернулось, тех русских, которые оказались за пределами России, оказались на чужбине. Именно, образ Пушкина в 1937 году стал некоей изначальной Точкой для самосознания русской Культуры в сердцах духовно русских людей. И свидетельство тому есть статьи писателей, мыслителей и священников, для которых образ Пушкина неожиданно открылся с профетической стороны, именно, с той стороны, про которую еще в 19 веке вещали Гоголь и Достоевский. И вот этот профетический образ Поэта Пушкина открылся для писателей, философов и священников.

Например, вот чтО говорил Д.С. Мережковский в статье "Пушкин с нами" (1937):
"День русской культуры -- день Пушкина. Что он для нас? Великий писатель? Нет, больше: одно из величайших явлений русского духа. И еще больше: непреложное свидетельство о бытии России. Если он есть, есть и она. И сколько бы ни уверяли, что ее уже нет, потому что самое имя России стерто с лица земли, нам стоит только вспомнить Пушкина, чтобы убедиться, что Россия была, есть и будет.
   Так для нас, но не так для иностранцев. Никто из них не сомневается в том, что русская литература всемирна, и никто не знает Пушкина, не верит, что он для России то же, что Гете для Германии, Данте для Италии, Гомер для Греции. Как сильно действуют на иностранцев обе половины расколовшегося русского духа, Л. Толстой и Достоевский, а целое, Пушкин, не действует вовсе. И мы предчувствуем, что сколько бы ни объясняли, ни открывали его иностранцам, он все-таки останется для них закрытым, запечатанным семью печатями. Тут его и наша немота, вечная, или до какого-то срока. Это солнце России для мира еще не взошло.
   Отчего? Не оттого ли, что Пушкин слишком поэт -- "певец", а в песне все зависит от поющего голоса, в стихах -- от лада и звука речи, от музыки слов. Совершенный стих непереводим, неповторяем на чужом языке, и чем совершенней, тем неповторяемей, а пушкинский стих -- предел совершенства; тут между словом и смыслом такая же связь, как между телом и духом; вынуть дух из одного тела и заключить в другое нельзя: так сказанного на одном языке нельзя сказать на другом.
   Да, "непонятность" Пушкина происходит от этого, но не только от этого. Ведь и проза его, которая для нас не меньше стихов, тоже непонятна иностранцам. И почему Гомер, Данте, Гете, хотя в такой же степени "певцы", как Пушкин, а всеми открыты, всемирны?
   Нет, "непонятность" не только в языке, в поэтическом теле, но и в духе, в существе его, -- его и нашем, потому что он -- мы, в нашем вечном и высшем пределе. Как же в День русской культуры, день Пушкина не подумать о том, почему именно это величайшее слово России не услышано миром?
   Как будто предвидя этот вопрос, Достоевский, в своей речи о Пушкине, называет его "всечеловеком" и показывает, как в душе его, душе России, соединяются души всех веков и народов. Но это опять-таки убедительно только для нас, своих, а чужие могли бы ответить Достоевскому: "Ты говоришь нам о том, что Пушкин взял у нас; но скажи и о том, что он нам дал".
   Тут заколдованный круг: русская всемирность -- в Пушкине; но Пушкин закрыт для мира:
   
   Чистый ключ из-под горы
   Не бежит запечатленный...
   
   Кто же его распечатает? "Черт догадал меня родиться в России с душой и с талантом!" Это, конечно, шутка. Но ведь и крик боли. До чего ему надо было дойти, чтобы так закричать! Это почти невообразимо для нас, но несомненно: была такая страшная минута в жизни Пушкина, когда он вдруг понял: остаться в России -- погибнуть, бежать -- спастись.
   Не спасся -- погиб. Ну, конечно, не совсем. Многое сделал, но не все. Умер, не сделав, может быть, главного, не открыв себя миру, не распечатав "ключа запечатленного"; сделался величайшим русским поэтом, но не всемирным; так и не сказал, что Россия даст миру.
   
   Адриатические волны,
   О, Брента! нет, увижу вас...
   
   Мы этих волн нагляделись так, что кажется, если бы среди нас был Пушкин, он закричал бы: "Черт меня догадал умирать на чужбине с душой и с талантом!" Странная судьба его и наша: он умирал от тоски по Европе; мы умираем от тоски по России. Две тоски встречных, два встречных движенья: от него к нам, и от нас к нему. Наша разлука с ним -- гибель, может быть, не только наша, но и России; наша встреча -- спасенье.
   Пушкин продолжает дело Петра. Оба они знают или пророчески угадывают, что назначенье России -- соединить Европу и Азию, Восток и Запад в грядущей всемирности. Вот что Пушкин мог дать миру; пусть не дал, не кончил -- "умер, как бог средь начатого мирозданья"; в этом горе наше, но надежда: начатое так не может остаться неоконченным. Пушкин, так же как Петр, -- не дар, а залог, не исполненье, а обещанье русской всемирности. Но не солжет Пушкин -- воплощенная правда России: что обещал -- исполнит.
   Никогда еще русский народ, -- не Россия, а русский народ, т. е. преходящий во времени род, поколенье, дробь вечного целого вечной России, -- никогда еще русский народ не изменял так, как сейчас, делу Петра и Пушкина; так не противополагал русского Востока всемирному Западу; так не уходил от европейского света в азиатскую тьму. Это не его вина? Нет, и его. Горе народам, о которых говорят: "С них нечего спрашивать!".
   Вот почему сейчас так, как еще никогда, нужен Пушкин обеим Россиям. Что их две -- одна здесь, в изгнанье, другая там, в плену, -- это очень страшно; этого не бывало никогда ни с одним народом; но надо смотреть правде в глаза: это сейчас так; на две половины расторгнута Россия, и мы только верим, что обе половины соединятся. Непреложное свидетельство единой России -- Пушкин. Он -- примиритель, соединитель, тот, кто делает из двух одно и разрушает стоящую посреди преграду.
   Мы смутно чувствуем и все забываем, а должны ясно понять и твердо помнить, что подвиг нашего изгнанья может быть так же свят, как подвиг тех, кто остался в плену. Мы и они любим ту же Россию, ту же Свободу, потому что для них и для нас одинаково Россия значит Свобода; мы и они для Нее живем и за Нее умираем.
   Пушкин недаром сказал:
   
   ...в мой жестокий век восславил я свободу.
   
   С ним освободятся наши братья в плену, и мы, изгнанники, вернемся с ним в его Россию.
   Всем врагам Свободы -- России Пушкин грозное знаменье: Сим победишь. Он -- огненный столп, ведущий нас в пустыне изгнанья на Родину.
   Вот почему такая радость для нас, что Пушкин с нами"
                (Д.С. Мережковский "Пушкин с нами", 1937). 

Конечно, страсть в «Речи» Достоевского, страсть в его романах, но не та же страсть сокровенного сердца и в поэзии Пушкина, про которую и говорит И.А. Ильин в «Речи» и в статье «Пророческое призвание Пушкина» (1937 г.):
«И вот, здесь мы касаемся одной из великих тайн Пушкина и его пророческого духа. Именно: страсть, озаренная до глубины разумом, есть новая страсть – сила духовной очевидности. Разум, насыщенный страстью из глубины, есть новый разум – буря глубокомыслия. Страсть, облеченная в художественный вкус, есть сила поэтического вдохновения. Страсть, изливающаяся в совестное благородство, есть сразу: совесть, ответствен-ная собода духа и беззаветное мужество души. Страсть, сочетающаяся с религиозной чуткостью, есть дар прозрения и пророчества. В орлем парении страсти родится новый человек. В страстном насыщении духа новый человек возносится к Богу. Молния пробуждает вулкан и вулкан извергает «сокровен-ная и тайная»…
Так возникает перед нами сияющий облик Пушкина – поэта и пророка… И голос этого пророческого зова, обращенного к России, не забудется, пока русский народ будет существовать на земле: – Страсть есть сила, Богом даруемая; не в ней грех, а в злоупотреблении ею. Ищи её одухотворения, русский человек, и ты создашь великое. И на твой бузедерж есть совершен-гая мера благородства, вкуса, разума и веры…
Вот почему эта свобода является свободой дерзновения.
Пушкин, как настоящий русский человек, жил в формах отваги и мужества: не только политического, но и общественного; не только общественного, но и личного, не только бытовою храбростью, но и духов-ным дерзанием…» (И.А. Ильин, с. 347-348, 1990).

Итак, путь к религиозному Возрождению уже указан творцами русской религиозной мысли. Вот лишь некоторые черты и задачи к его достижению. И тот, кто видит таинственное сердце Поэта (А.С. Пушкина и В.Р. Цоя), тому открывается и профетический дух его заветного слова. 
И.А. Ильин в очерке «Родина и гений» (1926) говорит:
«…творцы духа суть живые очаги Родины. Назови мне, кто те пророки, гении и герои, перед которыми ты в любви преклоняешься, и я скажу тебе, какого ты духа и где твоя Родина…
Дело пророка и гения состоит в том, что он, пребывая во внешней и внутренней стихии своего народа, приемля все его бремена и слабости, его страдания и беды, ставит себя и в своем лице свой народ перед лицо Божие и выговаривает от всего своего народа символ национального Боговосприятия. Этим он указует своему народу верный путь к духу и духовности; и сам остается тем духовным очагом, около которого размножается среди целых поколений огонь духовного горения, размножается, не умаляясь, не убывая; и сам остается тем духовным алтарем, вокруг которого собираются и из века в век будут собираться сыны его Родины, утверждая в нем и через него, через его творчество и через его создания – своё единство с ним и свое единение с Родиной.
Вот почему правы мудрецы, утверждающие, что народ и его герои – суть одно!
Да, пророки и гении зиждут Родину…
И тот, кто ищет путей к России, тот пусть идет к её гениям и пророкам…
Пушкин, этот «таинственный певец», дан нам был для того, чтобы создать солнечный центр нашей истории…
И каждый раз два луча утешали и укрепляли душу в её утомлении и сомнении: религиозная чистота и мудрость русского православия и проро-ческая богоозаренность нашего дивного Пушкина…» (И.А. Ильин, с. 438, 2002).
И вот С.Л. Франк в статье «О задачах познания Пушкина» (1937) говорит:
«…если мы не только на словах, но и на деле признаем Пушкина величайшим русским гением, величайшим представителем русского духа, то пора, наконец, приступить к серьезному и внимательному познанию духовного мира этого гения. Это есть, прежде всего, просто задача русского национального самосознания: ибо гений есть, конечно, наилучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа. И, с другой стороны, так как ценность национального начала в том и заключается, что оно есть прирожденная нам, естественная и непосредственная для нас, своеобразная форма общечеловеческой духовной жизни, общечеловеческих и вечных начал духовного бытия, – то познание Пушкина, сверх его ценности для национального самопознания, нужно для познания самой правды, для углубления и просветления основ нашей духовной жизни. Пушкин есть наш ближайший и естественный учитель мудрости. Это провозгласил впервые Достоевский в своей знаменитой пушкинской речи полвека тому назад, эту мысль настойчиво развивал Мережковский в своей статье о Пушкине в «Вечных спутниках»,… и этот же призыв повторил ещё сравнительно недавно Гершензон в статье «Мудрость Пушкина»…» (С.Л. Франк, с.83, 1999).
И то, что сказано русскими религиозными мыслителями о А.С. Пушкине, должно быть вполне соотнесено и к постижению творческого образа Виктора Цоя. Ибо образ Поэта (Пушкина и Цоя) сокровенен от внешних взоров в своем профетическом слове. Каково Слово Поэта и каков его непостижимый Образ? Вот вопрос, обращенный к постижению неведомого (Слова и Образа), который «вечно тот же, вечно новый»…    

Но, ведь, "вопрос о профетичности творчества А.С. Пушкина", что был впервые поставлен Ф.М. Достоевским и был развернут в русской религиозно-философской мысли, имеет под собой основание и засвидетельствован в слове, сказанном митрополитом Анастасием о Пушкине, запечаленным в книге "Пушкин и религия" Х.Исхакова:
"Пророческими стали слова Главы Зарубежной Православной Церкви митрополита Анастасия ("Пушкин и его отношение к религии и Православной Церкви", 1937): "Когда 29-го января 1837 года скончался Пушкин, вся Россия облеклась в траур. Поминая его ныне сто лет спустя, мы совершаем свой национальный праздник, который разделяет с нами весь мир. Так смерть явилась для него началом бессмертия". ...Лишь к 100-летию со дня кончины поэта митрополит Анастасий напишет о "Пророке": "Поэт, по мысли Пушкина, как и пророк, получает свое помазание свыше и очищается и как бы посвящается на своё служение тем же небесным огнем. Столь же высоки и нравственныя обязательства, возлагаемыя на него исключительным дарованием: он должен быть орудием воли Божией ("исполнись волею Моей") и своим вдохновенным глаголом жечь сердца людей". Кто же ныне Пушкин для церкви? ...Сбываются пророчества пушкинского "Памятника". Вот уж третий век простирается "плащ" Пушкина над Россией, его чудные слова и мысли о ней единят её народы в самые трудные для них времена. И столько же времени идет борьба за Пушкина, начавшаяся с лицейских времен "во всем мире на всех фронтах, в самых маловероятных формах, в самых неожиданных сочетаниях" - пишет архимандрит Константин (Зайцев К.И.). На вопрос "жив ли Пушкин", охраняющий русское слово, несущий со словом русский дух к людям всех возрастов, несущий данные ему свыше откровения людям, обращающий своим словом к вере или к Священным Писаниям?" архимандрит Константин говорил: "В смерти своей - он жив, обозначив с силою, действенною и сейчас, устремленность к Вечной Жизни и как бы приобщение к ней" (Х.И. Исхаков "Пушкин и религия", 2005).

И вот исповедальные слова Хариса Исхакова, как: "книга написана человеком, обретшим веру родителей-мусульман благодаря Пушкину" (Х.И.Исхаков, 2005), лишь подтверждают пророческое вИдение Ф.М.Достоевского о назначении русского гения, которое заключается в Единении народов в братской любви.
И как цельны и прозорливы по своему значению и непостижимо вечны по целостному смыслу простые и, одновременно, глубоко мудрые слова Х.Исхакова: "Един Творец, едины и пророки" (Х.И.Исхаков).

Именно, в этом и суть значения пророческого образа А.С.Пушкина, как в единении народов на фундаменте истинной братской любви, той любви, что задана Всевышним чрез пророков людям. Именно, сквозь образы и слова поэтов и пророков, мы и постигаем истинное значение Любви и Свободы, как задание-заданность для достижения высшей гармонии духа и тела в человеке.   
   
И, может быть, в продолжение мысли Достоевского как бы интуитивно в прозрении Николай Бердяев в книге "Смысл творчества" (1916), сопоставляя два образа как образ гения Пушкина и образ святого Серафима Саровского, ставит "вопрос о природе гениальности", вопрос о религиозном смысле творчества Поэта:

"И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении нет ли иной святости перед Богом, иного религиозного делания, равнодостойного канонической святости? Я верю глубоко, что гениальность Пушкина перед людьми, как бы губившая его душу, перед Богом равна святости Серафима, спасавшей его душу. Гениальность есть иной религиозный путь, равноценный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не "мирское", а "духовное" делание... Гениальность есть особая напряженность целостного духа человека, а не специальный дар. Природа гениальности - религиозная, ибо в ней есть противление цельного духа человека "миру сему", есть универсальное восприятие "мира иного" и универсальный порыв к иному... Гениальность есть "мир иной" в человеке..." (Н.А. Бердяев, с. 154, 2002).

И вот "Вопрос" и кредо Николая Бердяева сквозь историософское вИдение есть, своего рода, ответ на историческую полемику между Гоголем и Белинским, ответ, как будучи не между ними, но над ними. Ибо Гоголь к концу своей жизни отрицал "творчество" во имя "спасения", а Белинский, будучи по складу ума человеком атеистического толка, отрицал "спасение" и "творчество", признавая лишь то и такое "творчество", которое достойно лишь быть "полезным" обществу.
И вот в "вопросе" и в проблематике "творчества и спасения" Николай Бердяев поставил, если уж и не точку, то глубокое вопрошание в вИдении проблемы соотношения "творчества И спасения", именно, в связке "И"...

Впервые, после "Речи" Достоевского (1880г.) спустя полвека С.Л. Франк в статье "Религиозность Пушкина" (1933) ставит вопрос о Пушкине в срезе вИдения как проблему русского национального самосознания. Так по С.Л. Франку: 

"...Из всех вопросов "пушкиноведения" эта тема ("о религиозном сознании Пушкина") менее всего изучена... Между тем, это есть тема величайшей важности не только для почитателей Пушкина: это есть в известном смысле проблема русского национального самосознания. Ибо гений - и в первую очередь гений поэта - есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в её субстанциальной первооснове. Можно прямо сказать: если бы имело основание обычное пренебрежительное и равнодушное отношение к этой теме, - в осонве которого... лежит ощущение, что у Пушкина нельзя найти сколько-нибудь яркого, глубокого и своеобразного религиозного чувства и мироощущения, - то было бы поставлено под серьезное сомнение само убеждение в религиозной одаренности русского народа..." (С.Л. Франк, с. 8, 1999).

И вот еще в другом очерке С.Л. Франк говорит о задачах познания Пушкина:
«тень писаревского отношения к Пушкину ещё продолжает витать в русском общественном сознании. Все охотно готовы нести дешевую, условную дань уважения гениальности Пушкина как «чистого поэта» и этим откупаются от необходимости познавать его и интересоваться им. Отчасти в этом, конечно, сказывается роковая судьба всех гениев, получивших всеобщее признание: они постепенно становятся «классиками» в дурном, школьном смысле слова – творения их становятся предметом обязательного школьного обучения, их бессознательно и безотчетно «зубрят» наизусть…
Если мы не только на словах, но и на деле признаем Пушкина величайшим русским гением, величайшим представителем русского духа, то пора, наконец, приступить к серьезному и внимательному познанию духовного мира этого гения. Это есть, прежде всего, просто задача русского национального самосознания: ибо гений есть… наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа… познание Пушкина, сверх его ценности для национального самосознания, нужно для познания самой правды, для углубления и просветления основ нашей духовной жизни. Пушкин есть… наш ближайший и естественный  учитель мудрости. Это провозгласил впервые Достоевский в совей знаменитой пушкинской речи более полвека назад, эту мысль настойчиво развивал Мережковский в свой статье о Пушкине в «Вечных спутниках», …, и этот же призы повторил еще сравнительно недавно Гершензон в статье «Мудрость Пушкина»…
Осмыслена ли, постигнута ли поэзия Пушкина в этом своем идеально реальном, мыслительно-жизненном существе? Повторяем: не будет пренебрежением к заслугам многих почтенных критиков и истолкователей признание, что в этом отношении мы имеем лишь первые, несовершенные попытки. Исследователи идейного содержания, мыслей поэзии Пушкина должны понять, что здесь дело идет о чем-то большем, чем мысли и идеи, что даже самая богатая система идей есть – так же, как в отношении религии – лишь схематическая, упрощающая и как бы замораживающая, сковывающая жизнь транскрипция живого духа этой поэзии.
Исследователи формы, слов и звуков поэзии Пушкина должны понять, что, по собственному признанию поэта, он дорожит не «одними звуками», что тщательное, утонченное изучение формы есть постижение полновесной тайны слова как откровения духовной жизни, как раскрытия, в глубине духа, самой реальной жизни. Своеобразие и прелесть поэтического языка Пушкина есть своеобразие и прелесть его духовного мира…
Духовный мир Пушкина многослоен; он слагается из целого ряда отдельных слоев духовности, которые располагаются в порядке их относительной глубины – от поверхности духовной жизни вглубь…» (С.Л. Франк, с. 81-126, 1999).

И С.Л. Франку, в очерке «Религиозность Пушкина» (1933) и в статье «О задачах познания Пушкина» (1937), не умаляя заслуг других исследователей, удалось более глубоко и предельно сжато-системно увидеть, выразить и осмыслить три основные тенденции духовного мира Пушкина, как:
«склонность к трагическому жизнеощущению, религиозное восприятие красоты и художественного творчества и стремление к тайной, скрытой от людей духовной умудренности…» (С.Л. Франк, с.14, 1999).

Но в статье «О задачах познания Пушкина» С.Л. Франк расширяет и углубляет эти три основные тенденции духовного мира Пушкина до шести, девяти и двенадцати образов и ещё глубже по мере постижения. Но здесь в нашу задачу входит лишь показать глубину и профетичность религиозно-философской мысли русских философов, которые осмысливая творческий мир и жизненный путь Поэта, раскрывали как раз целостное мировоззрение, по обозначению Ф.М. Достоевского, как «Русская Идея», ибо не только философы и богословы и священники, но первично Поэты есть суть выразители сокровенного духовного народного Образа, излучающегося из глубины любящего Сердца.

С.Л. Франк так поставил "Вопрос о Пушкине", что до него еще так никто не ставил, именнно, в своеобразном и резком обозначении проблемы. И на сегодняшний день "вопрос" Франка открыт в глубине своей проблематики и актуален, как никогда. Но ответы на "вопрос" Франка есть, как ответы в творчестве Бердяева, Ильина, Вышеславцева, как в статьях Ю. Лотмана и В. Непомнящего, как в книгах о Пушкине Сергея Поройкова и Хариса Исхакова. Но это все есть отдельная глубокая тема, которую здесь мы лишь обозначили как в виде "Вопроса о Пушкине"...

И теперь обратимся к книге Е.И. Высочиной "Образ, бережно хранимый": к постановке вопросов автора и данных ею определений и размышлений в перспективе:
«Что такое «образ человека» в представлениях обыденных, житейских? Как он складывается?.. Ведь даже в разговоре по телефону с незнакомым абонентом невольно внутренним зрением «воссоздаем» его предположитель-ный портрет, дорисовываем те или иные подробности характера, облика…
Образ человека – концентрированное впечатление, которое хранится в памяти. Если появляются дополнительные сведения, уточняющие былые оценки, образ корректируется.
Нечто подобное происходит и с представлениями о людях, которых мы лично не знали, да и знать не могли: об исторических личностях прошлого, о полководцах, вождях, ученых, творцах искусства. О них узнаем из рассказов, книг… Сведения об одном и том же человеке, почерпнутые из многих источников, синтезируются. Имя выдающегося деятеля оказывается свое-образным сигналом. К нему, как к магниту, притягиваются подробности, факты, впечатления. Они накапливаются, умножаются. Благодаря умению воссоздавать в воображении и хранить в памяти образы людей прошлых эпох мы не абстрактно, а непосредственно приобщаемся к опыту многих поколений.
«Образ Пушкина» в идеале – целостное представление, своего рода стереоскопическое видение поэта. В идеале – потому что в обыденных условиях такое объемное представление труднодостижимо, мы бесконечно к нему стремимся, приближаемся, но всегда ли обретаем? Неисчерпаемость пушкинского образа открывает всё новые и новые его грани, черты, детали… Представление о Пушкине включает суждения о его внешнем облике, об истории жизни, о чертах натуры, характере, пристрастиях, увлечениях, привычках – обо всем, что необходимо для понимания личности поэта. Главное, конечно, творчество. К художественному наследию интерес наиболее пристальный…» (Е.И. Высочина, с.10, 1989).
Вот на этом моменте размышлений автора, которые отражены во введенни книги, и остановимся. Ибо эти начальные размышления автора уже свидетельствуют и об окончании мысли автора в заключение книги, в заключение, которое так и называется: «Неисчерпаемость образа». Начало и конец книги Е.И. Высочиной совпадает по смысловому кругу, как в образном выражении: «окружность змеи, догоняющей и кусающей свой хвост».
Так во введении, которое называется «Вечно тот же, вечно новый…», автор пишет, что:
«В строках, обращенных к России, Пушкин метко и лаконично сформулировал закон неисчерпаемости великого художника. Гений для потомков – «вечно тот же, вечно новый…» Завершив жизненный путь, он оставляет миру свое наследие, к которому уже не прибавляются новые произведения, но его жизнь продолжается в памяти общества. Каждое поколение прочитывает творения по-своему, открывает для себя будто впервые, с пози-ций своего времени определяет художественную их ценность. Классик ока-зывается современником своих потомков…».
И вот заключение, в котором автор цитирует вопрошания и размышления Ю. Лотмана:
«Пушкин всегда таков, каким он нужен новому поколению читателей, но не исчерпывается этим, остается чем-то большим, имеющим свои тайны, чем-то загадочным и зовущим. Думается, что эта загадочность не исчезнет, а возрастет к концу века, что Пушкин 1999 года будет поэтом мучительных вопросов, а не окончательных ответов…». Неисчерпаемость образа художника в памяти потомства предвосхищал сам Пушкин. Динамика представлений о нем подтверждает справедливость формулы, он был и остается «вечно тот же, вечно новый» (Е.И. Высочина, с. 3-236, 1989).
И к формуле образа Поэта, выданной самим же Пушкиным, стоит добавить, исходя из религиозного восприятия образа, осмысления и религиозной Памяти, как «вечно живой». 

Что здесь хочется еще подчеркнуть, а именно, что в "Вопросе о Пушкине" происходят некие "чудесные вИдения", как сопоставления того, что, казалось бы, несопоставимо. Так, здесь, я говорю о противоположных вИдениях в "вопросе о Пушкине", как вИдении Достоевского и Набокова. И вот тут открывается нечто "фантастическое", как то, что Пушкин в своем творческом образе способен примирить и сблизить, казалось бы, то, что никогда и никак непримиримо и духовно враждебно. Но на то Пушкин и есть "тайна и чудо", как по слову А. Карташева...

Итак, я говорю про то, чтО и кАк Владимир Набоков заключает образ своего романа "Дар", в котором поставлен "вопрос о Пушкине" сквозь как бы общее вопрошание о творческом даре человека-пиита. И "вопрос", и взгляд Набокова устремлен не только вперед, в будущее, но вверх, в Вечное Поэта, как и в "Пушкинской речи" Достоевского, взгляд которого устремлен в Вечное Поэта.

Так, роман Набокова "Дар" заканчивается таким вот и в таком вот поэтическом образе:

"Прощай же, книга! Для свиданий - отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы - там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка" (В.В. Набоков, с. 410, 2010).

Сквозь образ Набокова Поэт удаляется от нашего видения. И вот как закончил свою "Пушкинскую речь" Достоевский, в которой нет окончательной поставленной точки в "вопросе о Пушкине", ибо:

"...Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем" (Ф.М. Достоевский, с. 189, 2002).

В "образе поэта" Набокова и в конце "фантастической" "Речи" Достоевского Пушкин ушел от нас, оставив после себя некую тайну и некоторые вопросы в творчестве, сквозь которые, возможно, нам откроется когда-нибудь ответ, как откровение слова Поэта... Пушкин ушел, но оставил о самом себе вопрос, как про Вечное Поэта, который по слову самого Пушкина Есть: "вечно тот же, вечно новый"...

                "Что в имени тебе моем?.."
                (А.С. Пушкин)

                "Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги?
                Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
                Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада,
                Музыку волн, музыку ветра?.."
                (В.Р. Цой) 

                "Стань птицей, живущей в моем Небе...
                Я стану дорогой...
                Стань сердцем, бейся в моем теле.
                Я стану кровью...
                Я стану словами..."
                (В.Р. Цой)

                "Что в имени тебе моем?..

                Но в день печали, в тишине,
                Произнеси его тоскуя;
                Скажи: есть память обо мне,
                Есть в мире сердце, где живу я..."
                (А.С. Пушкин)


         (21 марта 2013 - 12 декабря 2013, г. Барнаул).