Песня для Пелагеи

       Тяжелая рука была у Пелагеи. По утрам она так хлопала ладонью по будильнику, будто всякий раз старалась отбить ему нутро. От удара механизм съеживался, становился точно безропотным и тихонько лежал на боку, не подавая признаков жизни, пока та же сердитая рука окончательно не просыпалась, сжаливалась над податливым механизмом, подымала и оглядывала его ставшим после окончательного пробуждения живым, благодарственным взглядом.
         Вот уже шестой год после окончания средней школы Пелагея два раза в сутки приступала к трудовой крестьянской жизни. Она работала дояркой. Ранним утром и в полдень, когда колхозный люд: механизаторы, строители, кладовщики и другие важные профессии еще отдыхали или без нужды потягивались в кроватях, Прасковья торопилась на ферму, чтобы быть с животными рядом. Наполненные парным молоком коровы нетерпеливо ждали часа доения, прислушиваясь к любому постороннему звуку.
         Наконец, входная задвижка с глухим металлическим скрежетом щелкала, вызывая внутри помещения стадное оцепенение. Замирали повернутые в сторону ворот озабоченные физиономии. Прерывалось ритмичное чавканье. Куда-то исчезала жвачка. И лишь глубже втягивались десятки ноздрей, вызывая легкое движение застоявшегося воздуха.
          Доярку узнавала третья от входа корова и голосом причаливающего парома протяжно приветствовала хозяйку.
         Радость появления заботливого привычного человека будоражила ферму. На сигнал товарки по стойлу – ревом тут же откликались все терпеливое хозяйство – и горластые, показывающие свой авторитет, и особи, прячущие свою прыть в общем гуле. Мычали разноголосьем из-за появившегося возбуждения, окончания одиночества, стремления вырваться куда – либо на свободу, и от того, что наступило время доения.
        – Здравствуй, моя красавица! – подходила Пелагея к пионерке, Машке. Доярка доставала из фартука горбушку ржаного хлеба, посыпанного солью, и протягивала ее своей умнице.
        Кончиком кожаного носа корова внимательно обнюхивала гостинец, который тотчас же пропадал в складке бархатных губ, оставляя на ладони млечный путь из липких пузырьков. Толкаясь мордами, за лакомством тянулись другие коровы. Пелагея не делала между ними различия и по кусочкам раздавала хлеб.
        - Ничего не осталось. Все съели! – говорила она, показывая им пустые ладони.
        Коровы не понимали и продолжали ждать, исподтишка подталкивая друг друга.
        Машка в ссору не ввязывалась. Она терпеливо ждала, и тонкая струйка слюны предательски тянулась вниз.
        – Слюнтяйка моя! – говорила Пелагея, доставала из кармана белую тряпочку и вытирала ей губы. Тряпка была сухая, невкусная, поэтому Машка пыталась увернуться от нее.
        – Успокойся, чистюля, - похлопывала Пелагея по ее длинному носу и получала в ответ мокрый поцелуй.
        Тянуло поговорить с коровой, почувствовать, как животное внимательными глаза в глаза взглядом силится понять чужой язык. В такие моменты, не стесняясь откровенности мыслей, Пелагея обращалась к ней, как к безответной подружке – делилась мелкими заботами, потому что крупные не успела еще приобрести, говорила о фермерских новостях, касающихся всего стада. В минуты уборки стойла, чтобы перевести дух, говорила просто так, о чем попало. Машка стояла внимательная, послушная. Казалось, она могла без конца слушать теплые слова, успокаивающие любую живность.
         
        Иногда нас удивляет, почему многие из нас без видимых причин так замкнуты с другими людьми, в то время как в присутствии любимого животного мы становимся самими собой. Не дают ли животные нам, людям, ощущение непосредственности, которое мы довольно редко испытываем, общаясь друг с другом?
       
       «Пора подумать о себе, дочка, - как-то не вытерпела мать, когда Пелагея доставала из буфета буханку хлеба, чтобы отщипнуть кусочек для своей умницы. – Коровы мужа не заменят. Посмотри, в твоем возрасте многие уже имеют семьи. Поверь, матери, время быстро старит людей».
        Никогда ей не говорили об этом. Родившаяся без отца, когда матери было уже за тридцать, Пелагея и сама не заводила об этом разговор. И вдруг эти слова . . .
        Она огляделась по сторонам, и ей показалось, что действительно кругом никого нет. Испугалась. И, недожидаясь пересуд сверстниц, подалась, как соседская Верка, в город.
       
         На стенах домов, на заборах, в справочных витринах, словно фотографии близких над кроватью матери, пестрели объявления. Приглашались на работу строительные рабочие, контролеры на транспорт, менеджеры по продаже. Пелагея решилась пойти сиделкой в больницу.
          Ночные дежурства, как следы человека на снегу, были однообразны и шли друг за другом. Нужно было раздать больным лекарства, кому-то помочь поправить подушку, принести медицинскую утку и своевременно убрать ее, записать температуру больного. Просили налить попить, прикрыть форточку, попросить у старшей сестры вазочку для живых цветов. Народ чувствовал безотказность Пелагеи и обращался к ней по любому поводу, запросто, словно к близкому человеку.
          По вечерам она училась на медсестру, Перечитывала страницы загадочной науки, в специальных кастрюлях кипятила хирургический инструмент, на муляжах училась ставить клизмы. Своенравные головастики - ампулы первоначально выскальзывали из ее ставших вдруг корявых рук и безжизненно замирали на полу, иногда оставляя на нем крохотные лужицы, да щепотки разбитого стекла. Неприветливо встречал Пелагею еще недавно знакомый ей только по аптечной витрине инвентарь.
         Со временем пальцы научились понимать чувственность прикосновения к неживым предметам. Потеряли загар, возникло подкожное биение жизни. Теперь, не глядя на инструмент, она могла быстро, на ощупь узнавать его. Движением, доведенным до автоматизма, доставала или складывала в футляр тонометр, расчетливым усилием набирала в шприц необходимую дозу вакцины. Появилась быстрота, сноровка, а спустя полгода, - специальность медицинской сестры.

       Больной Серафим, прослышав про безотказную новенькую, решил для комфорта пробудить девичьи чувства. Он терпеливо ждал начала ее дежурства и всякий раз, когда это требовалось, просил Пелагею промыть ему кишечник. После завершения обучения медсестра стала с провинциальной скупостью относиться к просьбам пациентов. Она без лишних уговоров, словно была сердита на больных за вымышленные недомогания, занималась назначенными пациентам процедурами. Серафим при этом только судорожно дышал. 
         – Потерпи, святой Серафимчик, - полушутя говорила Пелагея, стараясь от недостатка времени поменьше встречаться взглядами.
         – Не могу, внутренности крутит, будто шпагат из них скручивают, - поперхнувшимся голосом причитал он.
         – Старики и малые дети терпят, а ты – крепкий мужик и дрожишь от страха. В детстве, что ли не болел?
         Нельзя было уверенно сказать, что он нравился ей, но мужская беспомощность, потребность сочувствия все больше и больше вынуждали уделять ему внимание, проявлять женскую сердечность, так часто неотделимую от нежности.
         – Дети легче уколы переносят, чем взрослые, - не унимался он, видя, как добрело девичье лицо. Он лежал, свернувшись улиточкой, и край байкового одеяла до пола свисал с кровати, оголяя завернутую в смятую простыню узкую спину.
          “Господи, маюсь, как с родным человеком” – думала Пелагея, поправляя ему постель.
         – У детей страха нет, поэтому им кажется, что будет не больно. На вас же, мужчин, жалко смотреть: загодя бледнеете, покрываетесь потом, а как только перетерпите, чувствуете себя героями.
         Парень не стыдился и продолжал доверчиво смотреть глазами больного.
          - Тебе же лечиться нужно, - смягчалась Пелагея. – А потом, глянь, как за девицами побежишь!
          – Не нужны они мне, - голосом безразличного менеджера в безлюдном магазине произносил он,  попадая в цель.
          – Такое говоришь, пока ты больной. Как только выздоровишь, запрыгаешь зайцем по полю!
          – Мечтаю о заботливой и красивой девушке, как ты, - бархатным голосом ласкал Серафим  слух Пелагеи.
          Ее сердце начинало учащенно стучать и будто скользило куда-то вниз. “Этак куда же оно попадет” - растерялась она и от таких мыслей невольно одернула на себе облегающий ее формы халат. Такое от мужиков она слышала впервые. Было невыразимо приятно чувствовать настойчивый взгляд  парня.
 
          Палата встречала отбой ко сну дружной тишиной. Затихли нервные вздохи, угомонились ходячие больные. Зажгли ночное освещение коридоров. И лишь откуда-то вырвавшийся сигнал точного времени надоумил дежурную медсестру заменить от безделицы страничку перекидного календаря  следующей.
          Пелагея сидела за небольшим письменным столом и равнодушно просматривала засунутые под стекло бумажки. График дежурства успел запылиться и находился для формальности. Расписание работы лечебных кабинетов часто менялось, поэтому графа “время работы” была изрядно затерта и зияла несвежестью. Вырванный из блокнота кусок странички прижался к углу стекла и просил какую-то Валентину оставить учебник у старшей сестры.
           Было скучно и ничто не настраивало на вольномыслие.
          Дежурная машинально стала рассматривать телефонный список сотрудников, пытаясь читать его вслух. К  удивлению некоторые фамилии трудно произносились. Она попыталась припомнить их лица, но почему- то возникали одни лишь силуэты. “Я стала удивительно рассеянной”, – подумала она и решила проверить память на прежних сослуживцах.
          Они возникли все вместе – разговорчивые и озорные, объединенные заботами и одинаковым восприятием языка бесконфликтного мира домашних животных. Как солдаты в разлуке с нежностью вспоминают своих жен, какую так редко испытывают к ним дома, так в возникшем воображении медсестры ее бывшие подруги стали олицетворением не просто женской дружбы, а единой бабьей семьи.
       
           Между тем Серафим продолжал получать лечебные процедуры, сопровождая их всякий раз благодарствующими словами. Пелагея стала чаще менять у него постельное белье, наказывала нянечкам первому отпускать еще не обветрившую пищу, утайкой давала предназначенные тяжелобольным витамины. В вечерние дежурства бывало, она мгновенно сбрасывала с себя дремоту и быстро направлялась в палату, как только казалось, что слышит его голос.
            Когда Пелагея появлялась в палате, Серафим скрытно от соседей заменял выражение лица страдальческим. Он, как щенок в конуре, пытался поймать взгляд хозяйки; когда она протягивала лекарство, одной рукой брал ее руку, а другой – таблетку, будто боялся уронить; когда же она садилась рядом проверить давление, клал безжизненную руку на ее плотно сжатые колени и блудно шевелил пальцами.
           Пелагея не признавала подобное ухаживание.
           - Лежи спокойно,- говорила она, а сама нежданно теплела, складывала прибор, привычным движением поправляла косынку и скрывалась за дверью.
         
           Серафим заканчивал лечение. Знала об этом и Пелагея. Как – то раз она находилась в соседней палате и неожиданно ей послышались тяжелые с надрывом вздохи Серафима. Она вздрогнула, проворно вошла к нему в палату и . . . дружный хохот мужиков встретил ее появление. Громче всех здоровым незнакомым голосом смеялся Серафим.

           Итак, оставив работу в больнице, Пелагея устроилась на почту и окунулась в бумажную круговерть. Малочисленный женский коллектив конторы, как любое однополое по составу предприятие, страдал неизбежностью вариться в собственном соку, без мужских приправ. Вслух обсуждались чужие свежие сплетни, с завистливыми комментариями – чьи-то удачные покупки, спорность вопросов личной гигиены.
           Работа была не сложной. По утрам с другими работниками почты она раскладывала по адресам в ячейки свежие газеты. Обычно спешили, чтобы по раньше  успеть разнести корреспонденцию и освободиться до вечерней разноски. Иногда журналы и письма задерживались, поэтому с доставкой в таких случаях приходилось не торопиться, полистать странички с картинками, найти, что-нибудь, почитать. Иногда после ходьбы по неосвещенным в жилых домах парадным Пелагея возвращалась на почту, садилась перед окном и глядела, напротив, на ставшие уже знакомыми дома, озабоченных спешащих людей. Она любила наполненные воздухом просторы, притихшие под солнцем поля, оборчатые по горизонту кружевными перелесками. Они нравились ей и в пасмурную погоду, когда эти просторы синели и своей загадочной далью рвали и терзали душу невыносимой тоской. Здесь же к концу дня ее глаза уставали от  тесноты стен и домов.
           Многие жильцы ждут утреннюю почту как сплетню: жадно, с расчетом первыми поделиться новостями во дворе. Другие, страдающие бессонницей, душевным одиночеством или привычкой спозаранок знать, что произошло в мире, с надеждой на авось что принесли, спускаются к почтовому ящику, как к роднику, и, не обнаружив никакой корреспонденции, недовольные возвращаются в квартиру.
           Человек становится нетерпимым, когда его заставляют ждать положенного ему по праву.
          
           – Почему так поздно разносишь почту? – встретил Пелагею на лестничной клетке заждавшийся подписчик с губами, как сосиски, с  просроченным сроком хранения. – Предыдущий почтальон не опаздывал.
             - Извините, сегодня задержались из-за позднего выпуска газеты, - ответила Пелагея, раскладывая корреспонденцию по ящикам.
            – Не могли же сразу опоздать все газеты! Можно было обойти два раз. Проявляют самостоятельность там, где меньше всего требуется.
            - Не хватает на почте сотрудников, - продолжала свое дело Пелагея. – Я и на раскладке, и на разноске работаю.
             - Раньше и людей хватало, и порядка было больше, - не унимался гражданин. Он открыл ключиком ящик, достал газеты и проверил их по названиям. – Жаловаться чаще на вас надо, - выдохнул он запахом застоявшегося никотина в свежую корреспонденцию.
             От незаслуженного замечания Пелагея остановилась и посмотрела вслед обидчику. Его голова была прокрыта давним налетом волос. Казалось, ничего не стоит их сдунуть, как с одуванчика, если только успеть найти минутку, чтобы набрать полные легкие воздуха.
             – Одуванчик, - вслух подумала она. И, как напуганный воробей, шмыгнула вон из подъезда.

             Запомнившийся по губам гражданин неожиданно появился на почте, одетый в строгий двубортный, застегнутый на все пуговицы  костюм. Глазами вошедшего в универсам покупателя, он зорко оглядел помещение и остановил, заряженный превосходством возраста, взгляд на одной из работниц, будто прицеливаясь.
           – Где можно найти начальника? – во всеуслышание обратился он к коллективу.
          Одна из монотонно трудившихся служащих подняла голову, по инерции продолжая раскладывать почту.
          – Слушаю вас – ответила она. 
          – Сегодня утром ваш почтальон оскорбил меня. Прошу вас разобраться в этом скверном поступке и наказать ее, в противном случае буду вынужден обратиться за справедливостью к вашему руководству.
          – По какому адресу вы живете? – спросила на вид пенсионного возраста женщина. Теперь ее руки, словно привороженные, остановились на полпути к ячейке. Выражение лица стало сухим, внимательным.
          – Улица Профсоюзная, 39, - за посетителя ответила Пелагея. Она встала и повернулась к начальству. Ее лицо как-то сразу осунулось, руки от потери работы стали никчемными. На побледневшем лице появилось нарочито сосредоточенное выражение.
          – Что случилось, Пелагея.
          – Вы знаете, сегодня была задержка с доставкой из типографии, и мы разносили с опозданием. Гражданин выказал свое недовольство.
          – Ты разве не объяснила причину задержки? – продолжала допытываться начальница.
          – Я ему сказала об этом.
          - . . . и оскорбила меня! – вмешался вошедший в амбицию абонент.
         Пелагея, как когда-то в школе на родительском собрании, стояла перед строгими взрослыми с нахмуренными от недовольства бровями. “Сказать все, что я думаю или промолчать? – боролась она с собой. – Этот одуванчик от безделья ищет повсюду недостатки. Хороша и начальница, при всех устроила допрос!”
          Разумеется, этим рассуждениям грош цена – обычная девичья обидчивость, отсутствие житейской смекалки.               
               
      
         Тяжелая рука сохранилась у Пелагеи. Поутру она так хлопнула ладонью по будильнику, будто постаралась отбить ему нутро. Знала, что рука станет другой, как только прикоснется к живому, теплому.
          Она появилась на ферме осторожно, с замиранием всех  сил. Нестройное, полусонное мычание встретило ее, стало чуть громче, протяжнее, будто животные принюхивались к незнакомому человеку. И вдруг звуки слились в оглушительный хор. Вскинутые, как трубы в джазе, коровьи морды ревели песню. Тянули ее с надрывом, будто делились заботами, возможно, просили  какого-то привычного к себе внимания, быть может, просто узнали свою Пелагею и от радости трубили глупый коровий гимн.