Объяснение в ненависти... под ключ

Путяев Александр Сергеевич
 Из сборника рассказов "ПРИВОРОТЫ ДАМЫ ТРЕФ"

 Объяснение в любви сродни выступлению адвоката перед присяжными, коих нужно склонить в пользу обвиняемого. И слово здесь имеет первостепенное значение. Хорошо, когда ты умеешь говорить. А если этого дара нет? Если тебе далеко за шестьдесят, и ты еле волочишь ноги, язык заплетается, а мысли, точно отойдя от коновязи, давно пасутся в ином измерении, а воспоминания спутаны и пугливы?..
 Подойдя к образу Казанской Божьей матери, как и положено по церковному уставу, Дарья два раза перекрестилась, глядя в себя, а третий взгляд отдала иконе. Поставленная кем-то свеча с треском подпрыгнула вверх и упала на пол. Дарья нагнулась, чтобы поднять ее, но встать уже не смогла, и тихо лежала в четверике, неподалёку от пустых деревянных лавок, моргая бескрылыми и тягучими веками. Спутанные веером массивные кресты из дешевых сплавов под бронзу, поелозив на шее, улеглись друг на друга, но дышать было тяжело: измочаленные временем веревочные гайтаны захлестывали сонную артерию. Связка крестов  вместе с чётками весила не меньше трёх килограммов. Непонятно, как они не перепилили тонкую морщинистую шею ещё раньше, и как только не вытеснили душу из этой слабой, совсем незаметной под рваным тряпьем обвислой женской груди, так и не вскормившей ребёнка. Наверное, на то была воля Божья.
 Дарья не терзалась убийством мужа. Может, он этого и заслужил. Может, пьянице и деспоту такая смерть была написана на роду. Мучило другое: ненависть к себе. Ненависть за то, что не нашла себя в жизни, хотя терять приходилось часто и больно.
 Деревня, где она родилась, была повально заражена пьянством. Пили все и всегда. Ещё с царских времён.
 Последний сруб в Игрице был поставлен не менее ста лет тому назад. С тех пор ничего не менялось. Избы покосились и провалились под землю. Счастливых семей не припомнишь. Дети, правда, ещё рождались, но, кажется, только за тем, чтобы будущее совсем уж не ускользнуло, а успело отметиться крестом на погосте.   
  Убив своего Григория топором, валявшимся в сенях без дела, Дарья оборвала тягучее беспросветное прозябание на земле. Она закопала старика на скотном дворе, и сразу заявила в милицию о пропаже мужа. Но милиция не приехала ни на следующий день, ни через год.
 Дарья сложила в тряпицу припасенные гроши, закрыла дом на ключ, и ушла навсегда из деревни.
 Попрошайничая и ночуя, где придётся, она шла от дома к дому, от церкви к церкви, ругая и Бога, и людей. Людей, за то, что те нечестивы и злы, а Бога, как бы по дружбе, и отчасти за то, что тот прощает грехи направо и налево.
 Умирая, человек цепляется за воспоминания. Как ни странно, события их не перегружают. Всплывают несущественные соломинки бытия: ветер с запахом реки, полевые цветы, облака, звёзды и клевер. Потом, если повезёт, увидишь и тех, кого любил, и тех, кто любил тебя. А затем угасающее сознание послюнявит указательный палец, мазанёт им по расхристанным страницам, и это – конец, и картинки, и слова этой наскучившей книги побегут восвояси.
 Дарья нашла в себе сил скрестить руки на груди. Двенадцать бронзовых крестов, – по каждому за прожитый в страшном, нераскрытом грехе год, –  обдали душу тёплой волной, и Дарье привиделся Григорий, ещё молодой, без всклокоченной бороды. Они, обнявшись, лежали с ним посреди ромашкового поля. Он целовал её в губы и говорил:
 - Люблю тебя. Выходи за меня. Избу новую справим. Мужика мне родишь. Я его буду уму разуму учить. Будет он у нас небом заправлять, али государством целым. Поди, плохо?!
 Дарья сопротивлялась, била Григория по щекам, а седая борода, свитая гнездом, непригодным для жизни, цеплялась за нательный крестик, провалившийся подмышку, и тащила на выход, к мощёной чугунными плитами паперти, где такая же нищенка, как она, взывая к крылатым присяжным, просила дать ей что-нибудь на жизнь…