Сказы деда Савватея. Модистка Люсьена или изощрённ

МОДИСТКА ЛЮСЬЕНА или ИЗОЩРЁННАЯ МЕСТЬ

   Тихий сельский вечер. Над готовящимися ко сну домами разливается негромкая, приятная мелодия. Это в парке, при клубе, включили радиолу. Молодёжь, принарядившись, парами и гурьбою, спешат на танцы. Возле дома, на сухом стволе, некогда мощной осины, поваленной грозою года три назад и приспособленной для сидения, дед Савватей Коньшин, неспешно раскуривает свою «козью ножку», поглядывая на проходивщих мимо. Парни, приостанавливаясь, уважительно пожимают старику руку и следуют дальше. Девушки, ожидая подружек, присели рядом. К ним присоединились ребята. Завязался весёлый разговор. Тут, из-за угла дома вышли, взявшись под руки, две девушки и вызвали у компании весёлый смех.
 - Вы инкубаторные что ли?- засмеявшись, спросили их.
   В совершенно одинаковых платьях подружки.
 - Мамки нам купили, что теперь делать? На танцах придётся разойтись по сторонам, чтоб народ не смешить,- объяснила одна из них.
   Чувствовалось, они не сильно огорчились такой случайности.
 - Это что! Вот лет так пятнадцать тому, был случай! Так хохотало всё село, ваши-то родители, поди, помнят,- встрял в разговор дед Савватей.
 - Расскажите, дедушка! Расскажите!- попросили заинтересовавшись все.
 - Так вы ж на танцульки не успеете,- попытался шутейно напомнить им дед.
 - Пока-то все соберутся, успеем.
 - Ну, тогда что ж, придётся уж рассказать,- хитро прищурился дед, в душе довольный, что заполучил благодарных слушателей своих сказов.

*  *  *

   По центральной улице села, поднимая в воздух дорожную пыль, быстро двигалась, возмущённо что-то крича и угрожающе жестикулируя, странно одетая группа. Это были три молодые женщины, в платьях совершенно одинакового покроя и расцветки. Красная, в крупный белый горох ткань этих платьев, была вызывающе кричащей. Да и сами обладательницы нарядов, выглядели, честно говоря, довольно нелепо. Одна была высокая, худая и платье висело на ней, как на колу, отчего горошины напоминали скорее овалы. Другая - сама как большая горошина, полная и низкая ростом, в этом наряде казалась ещё полнее. На третьей платье сидело странно из-за высокой талии, практически под грудью.
   Подбежав к дому тётки Матрёны, распахнув калитку, толкаясь и препираясь, бросились женщины по узкой тропинке к крыльцу. В это самое время, дверь открылась и вышла сама хозяйка с кошёлкой в руках, намереваясь, видимо куда-то идти. Не обращая внимания на взволнованных и громко сопящих неожиданных посетительниц, она, пошарив, не спеша достала из кармана кофты ключ и стала запирать входную дверь на навесной замок.
 - Где твоя чёртова модистка Люсьена?- выкрикнула вопросом одна.
 - Чаво надоть-та?- не повернувшись даже, спросила равнодушным голосом тётка Матрёна.
 - Где твоя племянница, спрашиваю?
 -Пляменница? Люськя што ля? Дык яна давно в горад уехала, подавчарась, кажись,- и, не давая нежданным гостям опомниться, перешла в наступление,- а ну-кась давайтя отседова! Ишь, чё удумали! Наскакивають оне, пужають! Я щас дрын вазьму, отвешаю кажнай! Горох-та с платьёв враз облупится!
   После этих слов тётка Матрёна, выставив вперёд кошёлку, стала бойко теснить недоброжелательниц, сбив с них немного воинственный пыл. Те, испуганно пятясь, толкая друг друга, высыпались на улицу, а хозяйка, закрыв калитку на щеколду, неторопливо пошла своею дорогой. Уже издали, обернувшись, увидев гороховое пятно, стоящих подле её дома в недоумении и растерянности женщин, пробурчала негодуя:
 - Чё удумали, Люськю им падавай! Чичас! Обайдётися поди!

   За большим обеденным столом, присев сбоку на табуретку, Матрёна перебирала сухой горох на суп. Выхватывая из рассыпанных на клеёнке горошин своими неуклюжими уже старческими пальцами с обломанными ногтями, порченые зёрна, откидывала их в блюдце. В остальные же, разровняв рукою, принималась опять зорко, как коршун, вглядываться, ища плохие. Лет ей под семьдесят. Сухая, костлявая фигура, натруженные ноги и руки, всё лишено простой женской привлекательности. А главным «украшением» лица старушки, была большая, коричневая родинка на пипке носа. Про неё сложили и поговорку, по которой каждый в посёлке сразу узнавал, речь идёт именно о Матрёне:
 - На носу у ней прибавка, в два аршина бородавка, станция для мух!
   Однако, характер у Матрёны доброжелательный, весёлый. Своих-то детей у неё не было, при встрече на улице тискала чужих карапузов и, вынимая из кармана юбки всегда печеньице или сухарик, угощала. Ждала Матрёна в гости из города родную племянницу Люську, а та, всё не ехала. Да вот, наконец-то повезло.
   Дверь, скрипнув, приоткрылась, в неё просунулась белокурая перманентная улыбающаяся головка:
 - Здравствуй, тёть Моть! А я в гости! Обещалась. Ждёшь, поди?
 - Обецанки-цацанки, а дурню-та радасть! Ждала я табе пляменница, да все жданки и съела!- отшутилась в ответ тётка и кинулась обнимать и целовать Люську,- наканец-та, радимая, приехала!
   Вырвавшись их любвеобильных, тёплых объятий, Люська поставила небольшой фанерный чемоданчик на стул и, открыв, принялась вынимать подарки:
 - Это вот от мамки,- достала и развернув встряхнула, расписной полушалок и синий с большими пуговицами жакет, а ещё полуботинки со шнурками, поставила Люська перед глазами изумлённой старушки.
 - Да я таперича в церкву, как стара барыня пойду, разфуфыркой!- всхлипнула сквозь радостный смех Матрёна, утерев взмокревший сразу нос рукавом фланелевой кофты,- приятственно, что ж.
 - А от меня, тёть Моть - вкусности вот, - из плетёной кошёлки Люська вытянула колечко краковской полукопчёной колбаски, ломотик пошехонского сыра, пастилу в коробочке и большие сдобные баранки на бечёвке.
 - Ой, спасибочки! Как жа скусна всё!- зажмурив глаза и понюхав копчёную шкурку колбасы, залепетала старая,- мы-та, непривычнаи.
   Вскоре Люська отправилась в комнатку, за занавеску переодеваться, а Матрёна засуетилась, принявшись накрывать стол. А Люська, прогулявшись немного по огороду, умывшись у рукомойника, хрустя свежим ароматным огурчиком, сорванным с грядки, зашла обратно в дом и остолбенела, увидев накрытый стола.
   В центре парила и источала непередаваемый аромат молодая, отварная, рассыпчатая картошечка, блестя золотистыми лужицами топлёного сливочного масла, прикрывшись стыдливо зелёным кружевом душистого укропа. Сбоку блюдечко с ломтиками солёного сала пронизанного тёмно-красными мясными прослойками. В миске - малосольные пупырчатые огурчики, с прилипшим смородиновым листочком, в бисерной россыпи укропных семян, аппетитным запахом своим вызывавшие, непроизвольно, слюну. Огромный помидор, розовея арбузно-сахаристой своею мякотью, развалился дольками вальяжно на тарелке. Ещё крупные ломти домашнего ржаного хлеба, да взволнованно шкворчащая на огромной чугунной сковороде яичница - глазунья из десятка яиц с влажными оранжево-блестящими глазами. Она стояла на подставке и пыхала фонтанчиками кипящего смальца. Успокоилась, когда немного поостыла.
   Люська громко сглотнула слюну:
 - Тёть Моть, да ты волшебница просто!
 - Будя уж табе, скажешь тожа! Ишь садися. Щас мы с тобою по стопочке моёй, малиновай, хряпним,- заговорчески подмигнула Матрёна и достала из шкафчика четвёрочку, заткнутую скрученной газеткой,- а как жа, имею на всякай случай. Пьянчушки донимають, просють - не даю, не про них скусность така!
   Только присели и подняли по стопочке, как дверь с шумом раскрылась и влетела просто, как ураган, подруга детства Люськиного - Нинка.
 - Наконец-то, заждались мы!- выкрикнула с шутейным упрёком Нинка.
   Подруги крепко обнялись и расцеловались.
 - Садися с нами,- пригласила Матрёна.
   Выпили по одной. Поковыряв немного в своей тарелке, Матрёна пошмыгала в спаленку, соснуть часок-другой после обеда. У неё так было заведено.
   Подруги остались одни и вполголоса, нависнув буквально над столом, чтобы было тише, принялись беседовать о своём, девичьем.
 - Рассказывай Люська, как твоя городская жизнь, где работаешь?- тут же поинтересовалась подруга.
 - Я, к твоему сведению, теперь не Люська, а Люсьена! Так ко мне все обращаются и работаю я в большом ателье на женском платье у известнейшего в городе закройщика Якова Израилиевича Буша. Практически правая его рука,- при этих словах, от значимости своей, Люська выпрямилась, горделиво изогнув стан, а подруга, широко раскрыв глаза, всплеснула от умиления руками:
 - Как же повезло! Счастье-то какое!
 - Трудолюбие и ответственность, а не повезло,- поправила её Люська,- знаешь, какие дамы у меня заказывают платья и костюмы?
   Подруга растерянно, чуть не теряя сознание от ощущения величины, с которой рядом сидит, отрицательно замотала головою, в горле пересохло и она с натугой сглотнула сухой ком волнений.
 - Например, жена главного режиссёра театра, две директрисы гастрономов, билетные кассирши, учителя, в общем и не перечесть! Мы работаем по французским лекалам, впереди всех городских ателье идём, отбою от заказчиц нет. Понятно!- пояснила Люська.
   Нинка, не в состоянии говорить, закивала головою.
 - Вот сейчас,- продолжила Люська,- Яков Израилиевич укатил в Пицунду подлечиться, и я на две недели свободна. Он без меня - никуда! Давай-ка, ещё по стопочке?
   Так они сидели и выпивали, а как Нинка вспомнила, что тоже принесла бутылку вина, продолжили. Постепенно языки развязались, глазки заблестели и на вопрос подруги Люськи-Люсьены:
 -А у тебя-то как? В этом болоте без изменений?- наступил черёд и Нинки удивить и ошарашить.
 - Замуж я выхожу! Через десять дней - свадьба!
   Со стуком упала вилка из Люськиных рук на стол. Вот это был удар! Заветная мечта каждой, самой успешной, а повезло-то - Нинке!
 - За кого, если не секрет?- едва овладев собою, запинаясь, спросила Люська.
 - Какой уж тут секрет! С Петькой Барашевым гуляем,- горделиво произнесла, поводя плечами Нинка,- у тебя работа вон, а я хоть так счастливою стану.
 - Помню его,- справившись с завистью, закивала головой Люська,- нормальный мужчина!
 - Вот я и говорю,- продолжила Нинка,- после войны мужиков в посёлке мало осталось, все наперечёт. Замужние-то бабы за своих, ой как держатся, прямо в «зубах носят, поводок не снимают», да вот и у меня проблемка тоже есть,- доверительно проговорила Нинка.
 - Рассказывай всё, чем смогу-помогу,- заверила её Люська.
 - Появилось желание проучить тут некоторых. Есть у меня три закадычные подруженции, ты их, поди, не помнишь, они младше нас года на два-три учились. Узнали, что хожу с моим Петей-Петушком, так его ласково зову, принялись хаять, наговаривать про него гадости. То он запивоха, то - скряга и жмот, то колдует по-тихому и меня просто приворожил. Говорили, что бить будет, мол видели, как глаза его бешено от злости сверкают, и многое другое, что и сказать-то стыдно вслух. Я раза три с ним расставалась, рыдала часто в голос, нервы стали сдавать - а они всё своё! Нашёптывали, не нужен он тебе, пожалеешь, еже ли свяжешься! Ну я прям не знала, как мне и быть, вроде добра желают подруженьки. А вчера узнаю, что каждая из них в своё время с ним гуляла, и всё такое, виды имели, а он-то дал от ворот поворот каждой, на мне женится! Разговорились с Петей как-то и вышло, что мой портрет, тоже ему обрисовали, в цвете! Лицемерные твари, интриганки скажу я тебе! Готовы затоптать, чтоб мужик только не достался. Давай-ка, Люсьена, покумекаем, как их проучить.
   Сели девушки поближе, голова к голове и сговорились, как будут действовать. Нинка завтра, каждой лично, как бы невзначай расскажет, что в магазин привезли модную, в этом сезоне ткань, в горох, просто крик, нет - вопль моды! Скажет, что как раз и модистка из города первоклассная приехала в гости, можно воспользоваться и сшить по французским выкройкам сногсшибательное платье, прийти в нём на свадьбу к Нинке. Штучный товар! Двух одинаковых не встретишь. А ко всему этому ещё и химическую завивку сотворить. Красота!
   А уж дальше дело за Люсьеной. В тайне от других, пошить всем троим, одинаковые платья.
 - За всё сполна у меня ответят, а ты деньги получишь с них за шитьё, подзаработаешь, идёт?- спросила Нинка.
 - А что же? Нормально,- немного поколебавшись, ответила подруга.
   Вечером, уже лёжа в постели, Люська обдумывая события сегодняшнего дня, убаюкивала разбушевавшуюся совесть и дивилась в душе на себя:
 - Вот это я дала! Модистка Люсьена! Обсмеёшься! Правая рука Якова Израилиевича! Хохма!
   Но деваться некуда, назвалась модисткой, придётся шить.
   На самом деле работала Люська подмастерьем, смётывала для первой примерки крой, убирала зал и примерочные кабинки, чехлила машинки после работы бригады, в общем - на подхвате, но однако, с дальнейшей перспективой. Правда, справедливости ради сказать, шить она всё же немного умела, мама научила. Себя вот наряжала. Здесь, в доме тётки Матрёны, стояла древняя швейная машинка и были старые, тридцатых - сороковых годов прожелтевшие и ветхие выкройки. На них теперь и рассчитывала Люська.
   Хитрость подружек сработала, осталось только смазать машинным маслом суставы обездвиженной за десятилетия машинке, и приступить к делу. До отъезда еле успела управиться Люська. Больше недели не разгибала спину. А как управилась, да получила со всех деньги, то уноси-ка ноги! Распрощалась и раненько, за день до Нинкиной свадьбы уехала на автобусе назад в город.

   У сельсовета топчется народ. Ждут с букетами в руках молодых, поздравить. Подбегают и подружки, пыжась от своего душевного состояния. А как же? Сама модистка Люсьена шила платья к этому торжеству. Ни какая-то там швея или портниха поселковая, мастер высокой французской моды, из самой лучшей ткани!
   Но увидев себя и подруг в красных, усыпанных белым горохом, совершенно одинакового фасона платьях, каждая поняла, что их подвергли насмешке, злой шутке. Чьей же?
   В это время, под марш Мельденсона, льющийся с пластинки через окно ЗАГСа, вышла счастливая пара новобрачных.
   Жених, увидев стоящих гороховой стайкой подруг невесты, так и прыснул от смеха. А сама Нинка, с высоты крыльца обведя глазами готовых провалиться сквозь землю, раскрасневшихся в цвет платьев от стыда и досады закадычных подруг, громко выкрикнула:
 - А мой-то Петя-Петушок горох не клюёт! Зря подруженьки наряжались! К тому же кудрявых кур не любит.
   Над площадью гороховым грохотом разнёсся хохот всех собравшихся, остановится было невозможно. Смех метался от дома к дому, то нарастая, то стихая и не мог никак прекратиться. Нинка торжествовала.
   Вот тут-то и кинулись с криками и угрозами девушки к модистке Люсьене, да след той уже простыл.