7. Последний. Алексей

        Опять новый санитар. На чеченца не похож, но рожа подозрительная. Откуда их набирают в наш интернат? Все , как двое из ларца, одинаковы с лица. Злобно орёт – «На таблетки»! И косится вслед, подгоняет – «Давай, давай»! Почему все, кому хоть чуть дали власти, начинают орать? Спешат загнать нас в мавзолей, чтобы там мучить, как им вздумается. Здесь они мучат исподтишка, ещё не всю власть забрали.

В коридоре, у кабинета постовой медсестры уже выстроилась очередь. Подставляют ладони – кто торопливо, кому всё равно. Раньше я тоже дрожал над таблетками, надеялся вылечиться, сейчас боюсь верить. Вылечишься, выйдешь отсюда, и опять они начнут преследовать, от них нигде не спрячешься. Даже на хуторе, куда папа хочет переселиться из города и обещает забрать меня туда. Они везде найдут. Но и вечно оставаться здесь, среди душевнобольных?! Со временем станешь таким, каких большинство, на которых страшно смотреть. Почему их не отправляют в мавзолей? Такие уже сопротивляться не будут, они перестали быть людьми, делай с ними, что хочешь. Но, наверно, такие им не интересны, им нужны те, кто ещё способен мучиться.

Что дают сегодня? Циклодол и фенозепам. Одной рукой взбадривают, второй глушат. С другой стороны, без таблеток неизвестно, что ты выкинешь. А так, более-менее под контролем.

Подходит Жека, поздравляет с днём рождения. Да, я сегодня именинник, жутко представить – тридцать девять лет. Из них больше половины – изоляторы, тюрьма, колония, армия, больнички. На воле почти не жил.

Жека подмигивает, показывает из кармана зелёные пакетики одноразового «якобса», шепчет:

- Пойдем в мою палату, дёрнем за твоё здоровье.

Пойдём. В столовую на завтрак всё равно идти не собирался. Во-первых, ещё остались сладости, присланные родителями, во-вторых, хотя бы сегодня не портить себе настроения зрелищем общего принятия пищи.

У Жеки есть кипятильник и большая пластиковая кружка. У меня опять нашли и отобрали. Кофе строго запрещён, чай тоже, кроме фруктового, но добываем разными путями, пьём втихаря. Жека старше лет на десять, шустрый, бывший зэк, умеет за себя постоять, за что и улетал однажды на три месяца в закрытую зону. Но не кается, постоянно спорит с начальством, сидит за решёткой изолятора. Впрочем, и начальство старается его избегать, по пустякам не придирается. Только нового санитара лучше остерегаться, новички самые опасные.

После кофе можно идти во двор, покурить. Гулять во дворе разрешают, двор просторный, с клумбами, за тыльными фасадами корпусов целый скверик со скамейками и спортплощадкой. Раньше здесь был дом престарелых, но, похоже, в стране стало больше больных, чем старых. Насчёт курева начальство недавно распорядилось сигареты из отоварки на руки не выдавать, а каждый час ты имеешь право подойти к санитару и он тебе даст одну сигарету из твоей пачки. От таких распоряжений поневоле задумаешься, кто из нас болен на голову – мы или начальство. Но мы с Жекой за сигаретами к санитару не идём, в кармане пачка «Кента», две недели назад приезжали родители, отец сумел незаметно передать.

Жека берёт подмышку нарды, их разрешают, карты нет. С нами увязывается Денис из соседней палаты, он тоже не пошёл на завтрак, к нему часто приезжают, у него вечно полна тумбочка всяких продуктов. Некоторое время мы жили с ним в одной палате, но не поладили и я переселился в другую. Потом помирились, он парень неплохой, правда, немного капризный и обидчивый, родители слишком с ним носятся.

Жека с Денисом садятся на скамейку играть, я гуляю по аллее вдоль забора. Два года сохранялся старый решётчатый забор, можно было поглазеть на проходящих мимо девчонок, просто видеть нормальную человеческую жизнь. В этом году решётку изнутри закрыли глухими металлическими листами на высоту роста, изолируют нас от воли всё больше. К столовой подтягиваются со всех сторон окрестные коты, у них тоже по распорядку завтрак, учёные твари. Иногда приманишь какого-нибудь, погладишь, он мурлычет, ласкается, всё живая душа. Но сейчас им не до нежностей, снискивают пропитание. Дома тоже завёл было себе кота, поймал в санатории «Лазуревый берег» бродячего котёнка, назвали Данилой. Вырос обычный серо-полосатый кот, в меру вредный, в меру послушный, развлекал своими причудами. А когда служил в армии, он из дому сбежал. Отец рассказывал, что Данила двое суток бросался на входную дверь, отойдёт несколько шагов назад и с разгона бросается, кошмарное зрелище. Ни на какие уговоры не реагировал, смотрел дикими глазами. Сжалились, выпустили и он пропал. Может, он почуял, что мне плохо в армии, стремился ко мне, да не дошёл? Бедный Данила.

Сегодня начнут звонить из дому, поздравлять. С чем? Разве это праздник для меня? Что родители скажут? Ложь, ложь и ложь. Болезнь моя неизлечима и они это прекрасно знают. Дома, на воле, мне находиться нельзя, я сам не хочу туда, не смогу удержаться, начну буйствовать, всё крушить и ломать, бросаться на людей с ножом. А как удержишься, когда там кругом враги? Когда постоянно слышишь от прохожих намёки или прямые угрозы – скоро тебя заберут в мавзолей, начнут вытаскивать через нос мозги, четвертовать, убивать. Однажды они пытались такое проделать – когда я проглотил дома штук сорок таблеток и отец, увидев, что я синею, повёз меня в больницу, медсестра начала совать мне шланги в рот и в нос. Я догадался, что она из них, что она хочет вытащить из меня мозги, стал сопротивляться, но сил не хватило, я потерял сознание. После отец уверял, что мне делали промывание, спасали жизнь, но я не поверил, я-то отлично видел, какое зверское лицо было у той медсестры. В интернате спокойней, хотя они тоже сюда проникают. Тут они действовать свободно не могут, большинство сотрудников нас защищают.

Скоро начнут звонить. А я не хочу слышать голоса с воли. Вдруг кто-то прикинется моим бывшим другом и скажет такое, что я не смогу перенести, сорвусь. Упрячут в изолятор, вколют лекарства, от которого неделю будешь чувствовать себя безвольным куском мяса, противным самому себе. Да и голоса родителей сегодня слышать не хочется, зачем устраивать обоюдную муку? Сестру Аню тем более. Пока лежал в краснодарской больничке и она чуть не каждую неделю приволакивала сумки со вкусной едой и поднимала настроение весёлым щебетом, нарадоваться на неё не мог. Потом она стала появляться всё реже, иногда с банкой джин-тоника или с бутылкой пива в руке, нести что-то невнятное, заговариваться. Наконец, совсем исчезла из виду. В прошлом году приезжала сюда, в Армавир, вместе с родителями. С кривой улыбочкой поведала, что муж от неё сбежал к другой, свекровь выставила за порог и она вернулась домой, в Геленджик. Отец в телефонных  разговорах уточнил, что сестрёнка окончательно спилась, живёт с каким-то хахалем, тоже запойным пьяницей, на сына махнула рукой, разок обворовала родителей на большую сумму, разок «посадила» на свой кредит и мать её знать не хочет. Что от неё хорошее услышишь? Разве наврёт чего-нибудь. А враньё сразу режет слух. Нет, надо срочно что-то делать.

Жека с Денисом увлечённо швыряют кубики, двигают шашки. Больше никого поблизости не видно. Телефон в руке, как граната с выдернутой чекой. С размаха его в каменный столб забора. Не взорвался. Треснувший экран погас, оголовок с микрофоном вдребезги. Пощелкал кнопками, всё, мёртв. Никто не дозвонится. Сегодня выходной, тревожить звонками педагога и врачей отец не будет, номеров дежурного персонала он не знает. Голова с утра ясная, никто её не взбаламутит.

Быстро устают ноги. Ослабел в больничках, кучи таблеток, движения мало. Пробовал помогать дворнику, вскапывать клумбы, сгребать листья, но не выходило – руки и голова работали вразнобой, сам ощущал, что выгляжу нелепо, бросил. Зачем позориться?

Народу в скверике прибавляется, сейчас начнут приставать с глупыми расспросами, просить закурить, а на углах уже появились, словно коршуны, фигуры санитаров. Лучше уйти в палату, прилечь отдохнуть. И солнце припекает, вредно для мозгов.

В просторном холле уже расселись любители телика, пялятся на очередное идиотское шоу. Тех, кто кривляется и орёт истошным голосом с телеэкрана, можно смело, без всякой комиссии поселять в наш интернат, глядишь, на воле меньше людей будет заражаться душевными болезнями.

Дверь в сестринскую открыта. За столом сидит, пишет она, Лена Балабанова. Он сразу её узнал, как только она появилась здесь. Пускай она сделала три пластические операции, но глаза остались те же, ошибиться нельзя. Поднимает голову, улыбается.

- Что-то надо, Лёша?

Нет, ничего не надо, поздно. Неужели Лена этого не понимает? Кончилась их любовь, кончился Алёша, весёлый геленджикский парень, с которым она, отдыхающая из Гомеля, когда-то крутила любовь. А казалось, ещё чуть-чуть и быть свадьбе. И он к ней в Гомель два раза ездил, и она приезжала к ним гостить. Её батька, деловой белорусский фермер, уже начал дом строить для будущих молодожёнов, возил показывать свои поля, на которых видел зятя рядом с собой и на тебе, проклятая болячка. Всё скрылось, будто в тумане. Лена звонила, слала отчаянные письма, а он уже ничего не соображал. Кто такая? Зачем? Почему? Лена вылетела из памяти, как смутный сон. И вот зачем-то появилась здесь, в интернате, поступила к ним медсестрой. Да, она училась на медсестру. Но чего она хочет? Ведь он больной, неспособный к нормальной жизни. Ведёт себя Лена осторожно, говорит только на служебные темы, но по её улыбке понятно, что она всё помнит и чего-то выжидает. Нет, ничего не вернуть, он не хочет ничего возвращать, всё равно ничего не получится, поздно.

В палате тихо. Калиниченко спит, повернувшись лицом к стене. Он спокойный, всегда или спит, или неподвижно сидит, о чём-то думая. Не толкнёшь, не пошевелится. Немножко неряшлив, но выполнит всё, что ни скажешь. Второй сосед, Ткачук, наоборот – секунды на месте не побудет. Вечно где-то бегает, предлагает свои услуги то садовнику, то слесарю, то на кухне. В палату прибегает только спать. Оба намного старше, им под пятьдесят. Палата трёхместная, угловая. Раньше жил в двухместной, с Жекой, а когда того отправили в крытку, поселили Дениса. С этими соседями лучше, меньше беспокойства, их, можно сказать, что и нету, отношений с ними никаких не завязывается.

Чем себя занять? Сканворды, которые отец присылает целыми томами каждый месяц по моей просьбе, сегодня почему-то не манят. Книжка, «Географ глобус пропил» второй год заложена на десятой странице. Ум давно уже способен только на кратковременное усилие, сосредоточиться надолго ни на чём не могу. Остаётся телевизор, спасибо родителям, оборудовали в палате телевидение со спутниковой антенной, с ДВД, присылают диски с фильмами и клипами. Включу любимый футбол. Правда, наш чемпионат закончился, еврокубки тоже, зато аргентинцы ещё гоняют мячик, они антиподы, у них всё навыворот. Кто там – ага, «Ривер Плейт» против «Индепендентье», старые, знаменитые клубы, боевые ребята, кто выиграет, мне без разницы, посмотрим чисто игру.

Будь я сейчас дома, уже жарили бы шашлыки у Владьки на его даче в Голубой бухте или у Юрбаса в Адербиевской щели, как не раз бывало. Весело жилось по возвращению из армии, да совсем мало. Всего два года получилось полноценной жизни. Всё было – друзья, девчонки, гулянки, сдал на права, отец доверял свою машину, зарабатывал хорошо, связь с Леной шла законным чередом. Зачем я взял ту папиросу с анашой? Сидели вечером большой компанией в кафе, Янка из-за чего-то психанула и убежала, я тоже разнервничался, вино не помогало и тут этот пиндос Костя, еле знакомый, подсунулся -  «покури, знаешь, как здорово настроение поднимает». А сам весь высохший от наркоты. Я и взял, всем назло, хотя Ромка предупреждал – «Лёха, не надо, хуже будет». Оно и было поначалу – просто хуже, затошнило, в голове всё перемешалось, дурацкий смех одолевал, но ничего страшного. Вернулся домой, лёг спать, кой-как заснул. Не помню, что приснилось, но в какой-то момент я увидел вспышку молнии, она пронизала меня насквозь, от макушки до пяток, и я подскочил, весь дрожа. Почему-то обуял жуткий страх, вокруг была обстановка с детства знакомой, мирной комнаты, но всё внезапно переменилось, всё таило угрозу, я ничего не узнавал, всего боялся. С трудом успокоил себя, уснул, но с утра меня окружил совсем другой мир, нежели был прежде. Любое невинное слово, обращённое ко мне, казалось подозрительным, скрывающим оскорбительный намёк, обычное предложение что-либо сделать вызывало недоверие, чудилось, что все люди сговорились причинять мне вред. Я не мог взять себя в руки, стать прежним беззаботным парнем. Приступы раздражительности и угрюмости привлекли внимание родителей. Не сразу, но всё же я признался, что курил анашу. Решили, что я наркозависимый, потащили к врачам. Те положили на обследование в краевую психиатрическую больницу, ничего толком не выявили, отпустили, поставив на учёт. Курить я больше не курил, а мир кругом всё больше мрачнел, всё трудней было сдерживать себя, как-то надо было спасаться. На работе начались проблемы, от друзей отдалялся, чувствуя, что я им в тягость, алкоголь только усугублял неприятности. С фотографий на меня глядел не я, а чужой, враждебный тип, и я искромсал все фотки, на которых он был. Родители водили меня и к дипломированным психиатрам, и к самодеятельным целителям, и к бабкам. Те лечили меня кто таблетками, кто магическими шариками, кто заговоренной водой – становилось лишь хуже. Пошли припадки агрессии, я крушил всё и вся, нападал на людей, меня всё чаще с милицией увозили на скорой. Наконец, после трёх лет пребывания в краснодарской больнице определили в интернат, похоже, пожизненно. И кто виноват? Поздно искать виноватых, ничего не поправишь.

«Ривер Плейт» победил, зарядили рекламу, но за пульт лень браться, подождём.
 
В коридоре орут «На обед»! Ого, выходит, я задремал. На экране чьё-то нудное интервью, Калиниченко в палате нет. На обед сходить вообще-то надо, здорово исхудал, родители настаивают, чтобы обязательно ел первое. А не хочется ни первого, ни второго. И что-то плохо, мозги переклинивает.

Открывается дверь. Лена.

- Лёша, вставай. Пойдём на обед.

Тут не идти требуется, а убегать. Мало ли что ей взбредёт на ум. Напрасно телефон разбил. Ладно, одену молчащие наушники, будто слушаю музыку, я всегда так делаю, когда иду в столовую, по крайней мере закроюсь от ненужных звуков. Смотришь под ноги, смотришь в тарелку, слушаешь развесёлые песенки и ты, вроде, не в окружении тех, кого назвать людьми не поворачивается язык, большинство из них потеряло человеческий облик, их сожрала болезнь, на них страшно смотреть. Неужели и я стану таким? Пока сопротивляюсь, не сдаюсь. Но иногда нападает такая безнадёга, накатывает такой ужас, что хочется покончить с собой. Разве это жизнь? Держат, как зверя, в клетке. И не выпустят, покуда болезнь тебя не одолеет и ты превратишься в беспомощный и беззащитный кусок мяса. Я не хочу быть медузой, не осознающей себя, не умеющей за себя постоять.

Дорогу заступает санитар.

- Отдавай зажигалку.

Этот, новый. Готов разорвать тебя на куски. Рука толстая, сильная. Не драться же с ним. Зажигалки запретили. Прикуривать подходи к санитару. Будто нарочно начальство создаёт постоянные конфликтные ситуации. На, подавись. В палате припрятаны ещё две штуки. Из дому присылают в посылках, отец заворачивает их в конфетные обёртки. Разворачивать всё подряд, как в тюрьме, здесь ещё стесняются. Педагоги у нас женщины жалостливые, что не опасно – пропускают.

Как я забылся. Шёл по аллее из столовой и сам прикурил, на виду у всех. А этот тут как тут, сразу налетел. И думать нечего – из тех, что следят за тобой, прислан, чтобы подстеречь момент и переправить в мавзолей, на пытки. Надо с ним осторожней, не попасться.

Жарко во дворе, солнце палит, лето наступило. Лучше уйти в палату, там прохладно, тихо. Не видеть никого. Мимо сестринской пройти быстро, не заглядывая в дверь.

Калиниченко уже спит. Тоже лягу. Противная слабость, тело, как развинченное, само валится на постель. А в голове сумбур, мысли мелькают одна вслед другой, как пули в стволе пулемёта. Как там, в Чечне. Нет, армию лучше не вспоминать. А что вспоминать? Чего ни коснись, всё ранит. Не было в жизни более-менее продолжительного отрезка, который можно вспоминать спокойно. Школа? Не любили меня учителя. Учился не хуже других, по географии, истории, литературе так вообще на четвёрки-пятёрки. Поведение всё портило. Не мог я переносить, когда на меня орут, на одноклассников и друзей орут, огрызался, вступался и – вон из класса, без родителей не приходи.  В девятом классе втроём угнали из нашего двора «жигули», покататься, на посту ДПС нас засекли, устроили погоню, открыли стрельбу из автоматов по колёсам, остановили под Туапсе, когда у нас кончился бензин. Вытащили из машины преступников, а двоим по пятнадцати лет, а третьему четырнадцать. Судили, малому ничего, мне полтора года, а тому, кто управлял машиной (остальные не умели) два. Год отсидел в Белореченской колонии для малолетних, вышел по УДО. Это, что ли, вспоминать? И – куда ни кинь – везде, где люди, кто-то орёт, строит, показывает свою власть, своё превосходство. Чтобы отстоять себя, надо драться, лезть на рожон, срывать нервы. А у кого нервы не выдерживают, тех прячут в психушку.

Если что и приласкает душу, так воспоминания о походах с отцом в лес, за грибами, ягодами, травами. Вот в эту июньскую пору, после тёплых дождей, когда лес и луга на горах в полном расцвете. Как там легко дышится, особенно на вершинах, где чистый ветерок освежает разгорячённое после трудного восхождения лицо, колышет серебристые пучки ковыля, лохматые соцветия душистого горного шалфея. Вокруг необозримое пространство зелёных долин, хребтов, лугов, вверху синяя бездна неба. Приляжешь на мягкий ковёр чебреца и обдаст таким чудным запахом, что поневоле засмеёшься от радости. А золотые гвоздики лисичек на изумрудном мхе склона, как они красивы, даже срезать жалко. Вот бы где прожить жизнь, вдали от людей, пить воду родников и горных речек, питаться земляникой и грибами. Согласен стать любым зверем, куницей, енотом, хоть шакалом. Нет, лучше быть просто деревом, уединённым дубом или буком где-нибудь в глухой долине, чтобы до тебя не добрались люди. А они везде доберутся. Вспомни величественный буковый лес на вершине Коцехура, через который проходили к земляничным полянам под Шапсугской. Неохватные стволы, словно колонны в храме уходили ввысь, сплетая кроны, благодатная тень, идёшь по густой траве бесшумно, не решаясь голосом нарушить тишину. Воистину, великое творение природы. А на следующий год там уже хозяйничали лесорубы. Картина взятого штурмом Грозного. Четвертованные стволы, кучи обгорелых ветвей, истерзанная гусеницами тракторов и колёсами лесовозов земля, визг пил, рёв моторов, грубый мат лесорубов. Ещё через год там уже было невозможно пройти, зимние дожди исполосовали склон горы непролазными промоинами и оврагами. Погиб лес, изуродовали гору. От людей нигде не спрячешься.

Врывается Денис с мобильником в руке. Я и забыл, что звонил как-то раз отцу с его телефона. Попался. Придётся отбрехиваться. Спасибо, папа, чувствую себя нормально, новостей никаких нет, телефон нечаянно уронил, разбился, не работает, да, постараюсь быть аккуратней со следующим, двадцатым за пять лет, не может быть, наверно меньше, мама не знает, а то бы ругалась, хорошо, потерплю две недели до твоей пенсии. Отец говорит, что Игорёшка, их внук, сын Ани, живёт сейчас у них, пытается найти работу в Геленджике, подсказывает, какие футболы будут показывать на днях, рассказывает, как тяжело маме на работе в первые дни сезона в её детском лагере, советует составить, как обычно, список заказов для ежемесячной посылки, просит не падать духом, авось, ещё поживём вместе в домике на хуторе. Прощается.

Денис предлагает попить чаю у него в палате. В другой раз бы пошёл, а сегодня что-то плохо, лучше полежу. От всей этой суеты голова кружится.

Что там отец наговорил? Если мама узнает про телефон, то будет ругаться? Да, мама строгая. Не может простить, что я её однажды ударил. Даже не ударил, только оттолкнул. Мы с отцом спорили на лоджии и мне показалось, что он хочет меня убить. Я решил сбросить его с лоджии, мы схватились, прибежала мама, я её оттолкнул. И тогда отец ударил меня по лицу, сильно, я упал и опомнился. Отец никогда меня не бил, всегда действовал убеждением и тогда ударил только из-за мамы. Потом он меня простил, понял, что мной руководила болезнь. А мама нет. Я это чувствую, пускай она и обращается со мной ласково, когда приезжает. Но звонит лишь по праздникам.

Игорёшка, мой племянник. Я видел его последний раз, когда он был школьником, видел, что он меня боится и сторонится, ещё бы, дядя-псих. Сейчас это всё так далеко и ненужно. Я же не вернусь в их жизнь, я это знаю. Отец утешает, подбадривает. Придумал эту историю с переселением на хутор, чтобы забрать меня из интерната, мол, там, в глуши и безлюдье я смогу спокойно жить. Не знаю, попробовать бы можно. Возиться потихоньку в саду, рыбачить на речке, избегать знакомств. Нет, вряд ли получится. Всё равно они узнают, найдут, начнут преследовать. Да и мама, я чувствую, против этой затеи. Пока она отговаривается невозможностью оставить свою работу, без которой семья сразу обеднеет, не сможет поддерживать уровень приличной жизни, не сможет помогать мне. Стать полным пансионером нашего интерната – это такой ужас для меня, что лучше прекратить жить. Ходить, как мои соседи, в казённых пижамах и убогих тапочках, иметь со своей пенсии на отоварку меньше двух тысяч рублей (остальное идёт в кассу интерната) – во что превратишься?

Мне и на воле приходила мысль о самоубийстве. Слишком часто отчаивался спастись от накатывающих со всех сторон угроз, никто мне помочь не мог, а справиться одному было не под силу. От таблеток меня пару раз откачали и я потерял в них веру. Поднимался и на плоскую кровлю нашей девятиэтажки, смотрел вниз. Твёрдая поверхность асфальта обещала мгновенную смерть. Но почему-то отвращала публичность способа, сбежится толпа, будет на тебя глазеть. А ты будешь выглядеть безобразно, размозжённый, распластанный.

В интернате до подобных мыслей дохожу редко, здесь как-то безопасней, легче успокоиться, взять себя в руки. Да и персонал бдит, чуть заподозрят неладное, сразу дадут таблетку, а то и укол всадят. Правда, толку от их заботы мало, вылечить по-настоящему они не могут. Геленджикский психиатр Самсонов честно признавался, что человеческую психику врачи  лечить не могут, их задача – поддерживать пациента, позволять находиться тому «в социуме». Их бы в этот социум.

Калиниченко давно ушёл на полдник и не возвращается. Наверно, засел в скверике в позе роденовского мыслителя. Солнце уже закатилось за деревья, в скверике тенисто и прохладно. А в палате душновато. Пойти, что ли, туда, к коллегам по несчастью? Кроме головной боли ничего не вылежишь. Надо только окно открыть, зарешёченное. Всё-таки зря телефон разбил, глядишь – Владька бы сегодня позвонил, он недавно дозвонился, взял по случаю мой номер у отца. Самый отзывчивый из друзей, в любое время дня и ночи примчится выручать, нас часто на пару выгоняли из класса. Болтал, трещал, предлагал помощь. А чем он поможет? Нет, хватит разговора с отцом, больше могу не выдержать. Кругом стены, стены, стены. И закрытые двери.

На спортплощадке Жека организовал мини-футбол. Странная форма болезни у Жеки, энергичный, общительный, на всякую тему поговорит свободно. Никто с первого взгляда не заподозрит в нём больного. И вдруг срывается с катушек из-за какого-нибудь пустяка, буянит так, что все санитары сбегаются. Машет рукой:

- Лёха, в мою команду! Покажем этим станичникам!

Какой там футбол. Еле ноги волочу. И мяч у них детский, пластиковый. Санитары наблюдают вдвоём, от разных углов. Новенький сразу меня засёк, провожает взглядом. Подойду не к нему, а к старому, тот нормальный, не из них, попрошу прикурить. На дальнем краю площадки, под клёнами, недавно вкопали два стола для пинг-понга, приглашают записываться в секцию. А меня всегда воротит, если со мной обращаются как с ребёнком. В интернате это постоянно. То соревнования детские устраивают, вроде набрасывания колец на штырьки, с копеечными призами, то в самодеятельность заманивают, петь и декламировать. Ни ума у воспитателей, ни фантазии. Жека матч закончил, пробивают пенальти. Роль футбольных ворот выполняет решётчатая стена веранды изолятора, как раз по размеру, и вместо сетки решётка из прутьев арматуры. Несчастным штрафникам развлечение, скачут вслед за вратарём внутри веранды. На что ни глянь, всё в интернате извращённое, тошнит ото всего.

На минутку рядом присаживается Денис. Надолго он не может, непоседа, копия Ткачука. Даже играя в нарды, вечно подскакивает.

- Лёха, меня отец обещает в пробный отпуск забрать. Директор разрешает.

Пожалеет твой отец, если заберёт. Денис за день достанет так, что самый терпеливый на стенку полезет. Денис лизунчик, умеет выпрашивать. А я не умею, противно подлизываться. И не уживусь я дома, больше дня не продержусь. Что успеешь за день? Пройтись по набережной, выпить пива. Город, говорят родители, сильно меняется с каждым годом, покажется чужим. Меня там все уже забыли, явлюсь как с того света. А где же я не чужой? Вот в этом заведении? На всю оставшуюся жизнь? Надо закинуть удочку о пробном отпуске родителям. Хоть бы один глоток свежего воздуха воли. Потом опять можно вернуться в интернат. Если всё пройдёт удачно, повторить. Вдруг привыкну к жизни, которой живёт большинство там, за стенами. А если набедокурю так, что у мамы сердце совсем не выдержит? Брать на себя ещё эту вину? Я же за себя на сто процентов не поручусь. Значит, загибаться здесь до конца? Стоит представить и в глазах темнеет. Почему бы не попробовать? Если контролировать каждый свой шаг, напрячься – сколько-то смогу. Как почувствую, что срываюсь – приму таблетки, попрошу отвезти в больничку. Что-то делать надо, иначе скоро совсем пропаду, погасну.

Зовут на ужин. В тумбочке пусто, в желудке тоже, иду. Разбередил Денис душу рассказом о пробном отпуске. Но разве назовёшь душой то, что осталось во мне после стольких лет болезни? Это уже не душа, это нечто такое маленькое и убогое, что еле-еле поддерживает во мне сознание, не даёт окончательно опуститься. Насколько её хватит? В любой момент может отказать. Сегодня ты ещё похож на человека, завтра – животное.

Новый санитар гонит «на таблетки». На ночь один фенозепам. Мало его одного мне сегодня, не усну. В телевизоре бессмысленное мелькание лиц, о чём говорят – непонятно. В мозгу опять пошла раскручиваться пружина завода, не остановить. Ткачук и Калиниченко  вовсю храпят, для них сон не проблема, а лекарство. Нужно ещё лекарство, дополнительная таблетка. Пойду просить.

Лена в сестринской одна, читает книжку под настольной лампой.

- Что случилось, Алёша?

- Не могу уснуть. Дайте, пожалуйста, азалептина.

Насторожилась. А, может, она вовсе не Балабанова? У той был заметный белорусский говор, что-то птичье, как у скворца-пересмешника. По-русски говорила хорошо, а всё равно чувствовалось, что это не родной её язык. Эта Лена произносит всё чисто по-кубански. И глаза. У той были карие, хорошо помню, а у этой в свете лампы ярко блестят зелёные. Никакая пластическая операция глаза не поменяет. Да и какая разница. Таблетку хочу, уснуть хочу, больше ничего не хочу.

- Алёша, у тебя в назначении азалептина нет. Я выдать его без разрешения врача не имею права.

- Тогда пойдёмте к дежурному врачу.

Легко встаёт, ведёт в соседний кабинет, стучится.

Дежурный врач, молодой подработчик, полулежит на диване с ноутбуком на коленях. Быстро отворачивает экран к спинке дивана.

- Владимир Александрович, больной жалуется на бессонницу, просит азалептина, а ему не назначено.

- Так, - врач хмурится. Ну, сейчас начнёт умничать, строить из себя Зигмунда Фрейда. – Как ваша фамилия?

- Высочин.

- Что беспокоит, Высочин?

- Переволновался немного. Уснуть не могу.

- Так, - врач принимает ещё более озабоченный вид. – В чём причина вашего волнения?

Этот замучает до смерти из-за одной таблетки. Кошке игрушки, мышке слёзки. Надо его пронять чем-то сразу и наповал.

- У меня сегодня день рождения.

Лена смущённо поднимает красивые брови, врач автоматически тянет руку к холодильнику в изголовье. Наверняка, у него там коньяк. Запах алкоголя в кабинете ощутим. Хорошо бы опрокинуть сейчас полный стакан. Оглушило бы покрепче дозы азалептина.

Но врач уже опомнился, улыбается.

- Вот как, поздравляю. Надеюсь, противопоказаний к азалептину нет?

- Нет. Я его часто принимал.

- Он пациент спокойный, - подтверждает Лена. – Лечащий врач ему раньше назначал.

- Хорошо. В таком случае выдайте. Извините, больше ничем помочь не могу. Ещё раз поздравляю.

Пожимает своей горячей ладонью мою ледяную. Спасибо и на том. Лучший подарок на день рождения – таблетка азалептина.

В сестринской Лена даёт вожделенную таблетку, наливает запить, достаёт из ящика стола горсточку шоколадных конфет.

- С днём рождения тебя, Алёша. И спокойной ночи.

Всё. Как там в армии кричали перед отбоем – «день прошёл, ну и хрен с ним». Телевизор долой и набок. Азалептин подействует быстро, организм ослаблен, и я очень хочу заснуть сном без сновидений. Пускай даже ценой завтрашнего, на полдня скотского состояния, будто тебя вывернули наизнанку, таковы последствия азалептина. Зато уйдут невыносимые мысли. Папа ждал внуков, мама мечтала о внучке, девочке. Не будет никого. Простите, подвёл я вас всех. Последний я в роду, последний.

_