Плач волка

Зная бесконечную доброту Лютенги, удачливой охотницы из рода седого волка, в её дом несли всякую таежную живность, нуждающуюся в заботе и опёке. Знали: для виду поворчит старая эвенушка, а лесное дитя не обидит. Обогреет и примет на довольствие, хотя в иное время  самой бы не мешало подхарчиться, чтобы не перетягивать себя в поясе тугим кушаком.
     Она не всегда была такой, пожеванной временем, с разлинованными морщинами лицом и сухой, как сбросившая кору сосна на ветреном склоне. Было время, когда её, гудэй аси – красивую девушку добивались многие, да только сердце синеокой Лютенги с брусничными губами принадлежало оленеводу Каптукэ. Поговаривали, что таежный скиталец обручен дважды. Сначала с винтовкой, с которой расставался только в случае крайней необходимости, потом в его жизнь вошла Лютенга.
     Как и все сородичи, он был сдержан на изъявление чувств, но по его короткому тёплому взгляду на молодую жену можно было понять, как не ошибся в своем выборе. Она пленила умением к рукоделию, знанием таежной книги и не имеющей границ добротой. Уже тогда у них под ногами путались спасённые зверушки, требуя к себе внимания наравне с малыми дочками. Со временем девочки превратились в северных принцесс, закончили школу и выпорхнули в объятия большого города.
    Когда и чем прогневил силы небесные умелый оленевод, так и останется тайной. Может Айку, хозяин тайги, проснулся не в духе, встал не с той ноги, только занемог Каптукэ. Не помогли заклинания шамана, звуки грозного бубна, жертвенный белый олень. Оказались бессильными втирания медвежьим жиром, примочки ургуя, живительная настойка пантов. В свой назначенный час светлая душа Каптукэ отправилась во владения Тангара, божества верхнего мира.
    Оставшись одна, Лютенга не изменила своим привычкам. Первая осенняя пороша всякий раз была сигналом к охотничьим сборам. Перекладывая в заплечном мешке обоймы с остроносыми пулями к карабину и россыпь протёртых от смазки безобидных с виду малокалиберных патронов, она уносилась мыслями к отрогам Олёкминского хребта. Там они с Каптукэ много лет тропили соболя, били белку, добывали мясо. Теперь волею судьбы осталась одна – на весь промысловый участок. И хотя с возрастом ноги не сделались резвее, из уважения к ней самой, а еще в память о муже, никто не решился потеснить Лютенгу, справедливо рассудив: тайга большая, всем места хватит.
     Было еще одно обстоятельство, с которым приходилось считаться даже тем, для кого положительный баланс в отчете важнее самого человека. И на склоне лет Лютенга сдавала пушнины наравне с бывалыми зверовщиками. Ей, вскормленной тайгой, жизнь представлялась  простой и понятной. Она была довольна своей долей, перешедшей по крови. Покинуть охотничью тропу могли заставить разве что неодолимые препятствия – отказались бы служить резвые ноги, ослабела рука или утратили зоркость раскосые глаза. Однако здоровье, быть может, благодаря айку, доброму духу местности, казалось неистребимым и каждый новый будущий день сулил новые радости.
     Лютенга жила в согласии с собой. Памятуя наказы старых людей, ещё давным-давно вложила в память сердца олгумы, запреты на всю жизнь, которые нарушить невозможно. Не поднимала руки на большого и малого зверя, если носил под сердцем дитя или опекал сосунка. Она продолжала оставаться женщиной и матерью даже на охотничьей тропе, как велось исстари в здешних местах.
    Маленького амаку, медвежонка размером чуть больше рукавички, принесли молодые охотники прямо под Новый год.
    – Сами-то небось снова зверовать уйдете, а я с ним вошкайся, – деланно заворчала Лютенга, вкладывая малышу в рот резиновую соску, натянутую на бутылку с молоком. Медвежонок прижался к тёплой груди, чувствуя себя под защитой. Она даже рада была такому повороту дела: соболишек добыла вровень с планом, а лишнего ей не надо. Ко всему прочему незаменимая в лесу сука Найда не далее как вчера разрешилась четырьмя щенками.
    – Вот тебе приёмная мама, – приговаривала Лютенга, укладывая разомлевшего медвежонка в собачью конуру, где отвалившись от сосков сладко посапывали слепые щенки. Пока Найда торопливо хлебала принесённое варево, эвенушка влажными от молока мордочками елозила по медвежонку. Теперь собака примет чужое дитя, как было уже не раз. Со временем общее гайно совершит великое таинство – грозный обитатель тайги и преданные человеку собаки будут терпимы друг другу.
    Медвежонок рос ручным. У деревенских ребятишек очень скоро сделался общей забавой. Охотничьи собаки поначалу докучали ему, но особо не злобились, чувствуя защиту человека. Отмахиваясь, гроза лесов не выпускал когтей, и они рвали глотку – больше от досады. Мирное сосуществование было зыбким и держалось в основном на покладистом поведении зверя, который был всегда сыт и обласкан. В привычное время, забавно переваливаясь, торопился к домашнему корыту. По мере того, как развивался, рос и аппетит. Кормить становилось накладно. 
    Пришлось отправиться Лютенге в столовую геологической экспедиции, где лохань c пищевыми отходами не пустовала. Задумчиво глядя на окрепшего медвежонка, завхоз как-то сделал неожиданное предложение:
    – Пора отрабатывать хлеб. Пока еще поддается дрессировке, научу возить в на кухню воду. Иной раз начальство не допросишься.
    – Он тебе что – мерин совхозный? – попробовала было возразить Лютенга, не особо веря в затею завхоза. Хотя, сама видела, ребятишек в тележке катает с явным удовольствием. За сладкое да ласку, чего доброго, любую службу сослужит.
     – Однако попробуй! – сказала с надеждой. – Куда-то надо определять. Дочке в городе велела в зоопарк сходить. Не надо – говорят.
     Завхоз понимающе кивнул. Сам в прошлом охотой баловался, но после случая, когда раненая коза кричала как ребенок и слёзно смотрела на него, сдал карабин и  – как отрезало. По доброте своей сейчас вызвался в опекуны. Стало быть, загодя к этой мысли пришёл. Как бы разделил ответственность с теми, кто принёс из лесу и приручил медвежонка.               
    Так и прижился при больничке косолапый. Еды вволю, обязанность водовоза не тяготит. А люди так и норовят почесать за ухом – сладкоежкой сделали. Не жизнь – малина. К дому Лютенги не забывает наведаться. Собаки ему рады-радёшеньки, того и гляди – наизнанку вывернутся.
    Все у него по часам. Утром уминает за милую душу кухонные отходы, потом к тележке с бочкой косолапит – подставляет себя под ярмо самодельной упряжи. После обеда, когда ребятишки из школы волной по улицам растекаются, встречает их, вытянувшись во весь рост. Вот, мол, я! – не проходите мимо. Кто пирожок домашний скрамчил, ожидая встречу, другой в липком кармане дешевых конфеток горсть принёс, третий кукурой, лоскутком вяленого мяса расстарался.  Как шутит старая Лютенга, чтобы не слопал попрошайка, под богатым мехом не видать.
    Точку в этой истории поставил командированный к геологам начальник, большой баловник по части незаконной охоты. Он человек в здешних краях новый, про Мишку-водовоза, естественно, ничего не знал. Видит, свободно разгуливает по селу медведь, вот и решил, браконьерская душа, бдительность проявить…
     Долгое время Лютенге удавалось отбрыкиваться от доброхотов, которые поначалу приютят лесное дитя, а потом не знают, как от него избавиться. Так продолжалось, пока не принесли волчонка. После случая с медведем ведь турэн, слово себе дала  – больше не привечать анадикян, лесных сирот. Чтобы не наджабривать привязчивое сердце, теряя их.
    Глянула на волчонка и обомлела. Шелковистая шерсть, вдоль спины подпалина вроде размытого ремешка, голубоватый подшерсток.  Только в глазах сонгон, грусть неизбывная. «Эх, хорошо бы скрестить со зверовой собакой», – подумала. По слухам знала, такие опыты редко бывают успешными. Волчья кровь  перебивает и полукровка чаще всего не оправдывает надежд охотника. Но случаются и удачи, особенно в последующих поколениях.
     Много лет назад, когда Лютенга вошла в зрелую силу и воспитывала своих девчонок, в доме у неё  вот также прижился волчонок. Точнее будущая волчица. Провожала ребятишек в школу, бегала наперегонки с санками с горки. Когда устраивали кучу-малу, все равно что шаловливый щенок крутилась в ногах, норовя лизнуть ближнюю мордашку. Ласковой и доверчивой, повадками совсем непохожей на сородичей росла Найдена.
     Совершенно случайно обнаружился у нее певческий талант. Как-то шли с гулянки парни с гармошкой, уселись на лавочке перед домом. Найдена возле ног трётся. «Подпевай», – говорят ей и грустную песню выдохнули меха. Сначала еле слышно, а потом все увереннее завыла волчица, попадая в тональность. С тех пор в летнюю пору вечерние концерты сделались частыми. Она даже испытывала беспокойство, когда парни являлись без гармошки.
    Недоумевала Лютенга: как же зов крови и великой аги – северной тайги, которой не может противиться все живое? Значит, есть тайна в самом человеке, в его образе существования, что против этого не может устоять даже такой осторожный зверь, как волк. Но вот что более всего поразило старую охотницу: рядом с человеком в основном приживались самки! Надо ли это понимать как оберег природы ради сохранения вида? Или инстинкт дикого зверя под диктовку желудка смолкает перед каждодневной сытной чашкой?
     Она стала припоминать случаи, когда прирученные дикари находили в себе силы уйти туда, где родились. Пришла к выводу, что это легче всего удается животным, которые не утратили связи с природой. А проще говоря, не разучились добывать себе пищу. Как-то она гостила у родного брата, который по настоянию жены поменял тайгу на даурские степи. Сколько у него было гордости, что приручил манула, которого подобрал в камышах котёнком.
    К трём годам превратился в роскошного котяру, который повыловил мышей во всей округе, приструнил праздно шляющихся собак. Погладить себя позволял только хозяину – в качестве великой милости. Потом стал исчезать. На неделю, месяц, почти на все лето. Однажды явился после долгой отлучки – упитанный, мех на солнце переливается, –  весь день жался к хозяину.
    – Прощаться пришёл, – догадался тот. И в самом деле, ближе к вечеру кот перемахнул через изгородь, обернулся напоследок – и след простыл! Растворился в ковыльной степи.
    На то она и кошка, чтобы гулять, где ей вздумается. Глядя на подрастающую волчицу, Лютенга открывала для себя много нового. Шла в лес собирать ягоды, Найдена и собаки неотлучно при ней. Исчезнут на какое-то время по своим делам и снова рядом. Домой впереди хозяйки бегут. В глубине души Лютенга была не против, чтобы волчица отбилась и обрела свободу.
    Только не нужна Найдене лесная жизнь. Как-то уж очень естественно вписалась в деревенский быт. Ела все тоже, что и другие обитатели конуры. На улице вела себя cответственно кодексу собачьей чести. Набросятся, бывало, на неё псы, опрокинется на спину и ноги кверху: лежачего не бьют! В волчьей стае, Лютенга это не раз наблюдала, снисхождение  можно получить иным способом, – опустив покорно голову и подставив шею,  самое уязвимое место, – под клыки противника.
    В ту памятную зиму, когда охотница присмотрела для вязки лучшего в деревне зверового кобеля и договорилась по этому поводу с хозяином, волчица неожиданно исчезла. Лютенга поначалу с надеждой думала, что самка в течке пожелала сблизиться с сородичами и уже было порадовалась за нее. Потом через третьи руки донеслось, что исчезновение Найдёны – дело рук проезжающих через село бедовых шоферов, что по зимнику забрасывают в отдаленные местности разные грузы. На голове одного из них вроде бы видели шапку из волчьего меха с характерной отметиной, которую Найдена получила в собачьей драке…
*               *                * 
    Течёт неслышно река времени, врачует душевные раны. Как когда-то смирилась с потерей своего ненаглядного Каптукэ, ушедшего в лучший из миров, так растворилась в памяти ласковая волчица. Лютенга смотрела на пушистый комочек, совершенно беззащитный как двухнедельный нинакан, собачий сосунок. Понимала, что если не примет сейчас на воспитание это чудо природы, уготована ему плохая доля. Волчица-мать в виде шкуры уже отправилась в заготпушнину, а сюда волчонка принесли как в последнее прибежище.
    Не может, как в былые времена, принять скорое решение умудренная жизнью таежница. Курит не спеша сигарету и окунает сердце в воспоминания. Волчонок, пригревшись, затих на коленях. Не думу думает, а скорее судит себя и других, кто, не утруждаясь ответственностью, на свой лад перекраивает судьбы беззащитных лесных тварей. Как это просто лишить зверёныша матери, родной среды. Бросить в лесу на верную погибель – еще хуже. Где она, золотая середина?
    Кто не знает онёко, бабушку Лютенгу, тот конгилма,  совсем пустой человек. Потому и сомневается  бывалая охотница, что за увалами времени не может увидеть завтрашний день волчонка. Вздохнув тяжко, что на языке бессловесном означает принятое решение, прижимает к груди крохотное существо, у которого едва прорезались глаза. Она понимает, с этого момента между ними пролегла делум, величайшая тайна, объединяющая казалось бы несовместимое.
    – Буду тебе как эни, заботливая мать, – шепчет Лютенга. – Не выйдет из тебя иргичи, волка, рождённого сеять смерть. Только хорошо ли это? 
     Внимательные глаза Лютенги все примечают. Во многом повторяет серая бестия Найдену, а начинка в нём другая. На ласку отзывается неохотно. Детские забавы его не увлекают. Если волчица радовалась поводку, предвкушая удовольствие от прогулки, этот сторонился людей.
Потому и кличку получил – Хунгту, чужой значит. Внешне разнится с Найденой. Голова крупная, мощная, грудь широкая. Похоже, вырастет серьезный самец. Уж на что крепка духом Лютенга, а взгляд подрастающего хищника выдерживает с трудом.
    И все же многое в нем по душе таежнице. Видит она сонгон, грусть в его немигающих глазах, скрытую печаль. Как у человека молчаливого и сильного, который не может позволить себе вольности чувств, так и у молодого волка, каким он стал к новой весне, тоска по чему-то навсегда утраченному сквозит во всей понурой фигуре. Она не держит Хунгту на привязи. Намеренно не запирает на щеколду входные ворота. Однако неподвижно, словно изваяние, набравшее силу тело волка.
     Горные потоки воздуха доносят соблазнительные запахи. Терпко пахнет молодая листвень, щекочут ноздри лопнувшие почки берез, накатывают отовсюду запахи северных цветов. Все это пробуждает в волке уснувшую память предков. Как хорошо Лютенга понимает зверя! По существу она такое же вольное дитя, рожденное на стыке тайги и деревни. Поди разберись, что в ней больше – природной вольницы или упорядоченной человеческой жизни. Спроси её об этом, Лютенга не сразу ответит. В самом деле, кто она? В обыденной жизни обыкновенная женщина, в меру счастливая и озабоченная, мать своих детей. На охоте развитый ум смешивается с инстинктами добытчика, который кормится единственно умением тропить, скрадывать, останавливать зверя капканом и пулей.
    Разве не такой же тоской наливаются её глаза, когда приезжает в город побыть рядом с дочерью и внуками? И месяца не может выдержать разлуки с тайгой. Иной раз такое накатит, что собралась бы в ночь-полночь, забросила узелок за плечо и пешком через леса и горы отправилась к себе в таёжную глубинку. Вот и не удивляется она волку, который не по своей воле покинул логово!
    Она помнит рассказы тётушки, которой довелось пережить ужасы предвоенных репрессий. Тогда по тайге собрали многих, кто жил покрепче других – потому что умели и любили работать. Отправили в болотистые места Красноярского края. Северянам и здесь жизнь не сахар, ко всему привычны. А там крепкие еще, сильные люди, тоскуя по родным местам, долго не задерживались на этом свете. Их поедала неизвестная болезнь, которая внешне никак не проявляется, имя ей – тоска. Потому тетушка при первой возможности вернулась домой, как её об этом заклинали старые люди. Им было уже все равно, где завершать путик свой.
    Вот такую схожую тоску видела Лютенга в глазах волка. Понимала и другое – для тайги с её суровыми, беспощадными законами существования беззаботная и сытая жизнь сделала Хунгту чужим, неприспособленным, а значит, уязвимым.  Днями бесконечными  молча смотрел на тайгу и беззвучно плакал. Без слёз, истерик, суеты, как и положено сильному духом. По ночам, окунув глаза в бездонное небо, волк выл тоскливо, безнадежно. Люсенга сердцем прочитывала степень его страданий.
    – Не вернуться тебе назад, серый.  Свои же разорвут. Не научила тебя защищаться, не показала как добывать пищу, – печалилась эвенушка. Она понимала, что люди сделали великое, разумное животное несчастным. Хотелось как лучше, а получилось… Сколько дано ему прожить, столько будет ощущать зов тайги, ставшей для него чужой. Зримо он будет здесь, возле собачьей конуры, а сердцем там, у волчьей норы, где обитала стая. Его сознание, поделенное на два похожих, но столь разных мира так и не сможет принять все это как единое целое. 
    Пытаясь хоть как-то загладить перед ним человеческую вину – за себя, за тех, кто лишил его матери,  старалась при случае порадовать Хунгту куском дичины или молоком, к которому он всегда неравнодушен. Обеспокоилась, когда в миске стала оставаться еда. А потом и вовсе содержимое в ней прокисало, привлекая массы крупных зеленых мух. Еще недавно мощный силуэт на фоне таежной дали стал меняться в размерах, становясь все тоньше и тоньше. Тоска в желтоватых глазах бесконечно глубокой.
     В одну их тёмных северных ночей Лютенга не услышала привычного волчьего плача. Её сердце сжалось от понимания случившегося. Не отдавая себе отчёта, она сжала три пальца в щепоть и перекрестила перед собой чёрную завесу ночи, как это делала русская соседка Мария в минуты сильнейшей печали.



На днях увидит свет новая книга Геннадия Богданова, которая заканчивается этим рассказом.