Дракон Мардука. глава 7. Дворец Навуходоносора

Внутри городских стен уже кипела хозяйственная жизнь. Гигантский комплекс дворца возвышался над суетой. Дорога процессий сверкала голубыми изразцами, диковинные звери на стенах стремились во дворец, будто маня путешественника за собой. Ворота Иштар поднимались в фиолетовую высь, великолепные в своем монументальном величии. Южный дворец словно чего-то ждал.

Тронный зал, наконец, опустел, все три его входа были заперты. Суровые горцы с Тауруса стерегли покой этих стен. Посланцы из Элама, наконец, удалились. Смолкли голоса, шарканье, тихий звон золотых украшений, подобный шелесту. Уже отправили в счетную канцелярию приношения, угодные Вавилону. Уже можно было закрыть глаза…

Воинственный дух Набопаласара витал в этих стенах. С того времени, как в Вавилоне утвердились арамеи, большие перемены произошли в стране. Новый царь, избранный Набу и Мардуком, заключил союз с мидийцами, диким племенем, управлял которым такой же дикарь Киаксар.

И объединенные армии двинулись на Ашшур.

Ассирийское государство, потеряв своего последнего великого царя, Ашшурбанапала, быстро катилось к закату. Гибель империи уже была неизбежна. Во многих покоренных провинциях начались кровавые восстания.

В весенние месяцы Набопаласар и Киаксар вошли в Ниневию и сравняли богатейший и прекрасный город с землей. Дворец ассирийских царей, не имеющий соперников, был разрушен и предан огню, а камни фундаментов сброшены в канал, в чьи воды он гляделся, как нарцисс.

После такого удара ассирийские города уже не смогли подняться. В руинах лежали Ашшур, Нимруд, Дур-Шарукан. Тигр окрасился кровью, и в мутных водах Верхнего Заба плыли трупы. 

На равнинах мидийцы и царь Вавилона настигали воинов Ашшура, закрывали входы и выходы и убивали их без числа. Мирных жителей уводили в плен и делали своей собственностью… Ашшур, Бел, Иштар Арбельская, Адад, Син, Шамаш, Нергал молча смотрели на разграбление.

Избавившись от опасного врага, Вавилон вновь занял господствующее положение на Ближнем Востоке и мог соперничать с Египтом.

Тронный зал Южного дворца поражал воображение каждого, кто входил сюда. Стены его были покрыты белым гипсом, на которых размещались искусные рельефы: гигантские фаллические “древа жизни”, шагающие львы. С кессанированного потолка свисали бронзовые лампы, инкрустированные золотом, серебром и драгоценными камнями. Двери из дорогого кедра были обиты медью, дверные петли и засовы – из бронзы. На полу лежала великолепная мозаика, изображающая царскую охоту.

Захватывающее впечатление производили размеры зала, где каждый сантиметр освещали многочисленные лампы. Но сейчас их свет был приглушен.

Напротив средней двери располагалась сумеречная ниша. В ней-то и находилось сердце страны – трон Навуходоносора. К нему вели ступени, покрытые резным орнаментом и клинописью. У основания лестницы стояли четыре воина-наемника с обнаженными короткими мечами.

За закрытыми дверьми, наконец, смолкли отголоски шагов. Теперь в тронном зале было слышно лишь легкое потрескивание в светильниках.

Раздался сдержанный кашель, невнятное бормотание. Воины стиснули рукояти мечей. На троне, над роскошью зала, сидел Навуходоносор в глубокой задумчивости. Он был болен и, как сам думал, неизлечимо. Но царь еще крепко держал страну в руках.

Его желтые пальцы вцепились в подлокотники трона, воротник душил, шапка, словно раскаленный котел, жгла голову.  Навуходоносор избавился от нее и небрежно бросил на колени. Шапка соскользнула на пол, так и оставшись там.

Навуходоносор поднялся и, тяжело ступая, стал стремительно нисходить вниз. Болела голова, тревожные мысли не отпускали царя.

Через дверь, почти неразличимую в задней стене, он прошел в обширную комнату, где были установлены фонтаны. Вода плескала мелодично и монотонно, словно сыпалось серебро. Навстречу ему выбежал маленький раб с красной лентой в темных волосах и красном халате из тонкой ткани, в складках которой пряталось изящное тело. Он упал к ногам царя, вытянув руки.

- Встань, - кратко приказал тот.

Мальчик подчинился, неловко подбирая полы халата. Детская макушка, темный шелк волос, на свету, по самому крайнему краю окрашенный медью, пресеченный алой лентой. Медленное поднятие головы. Изменение ракурса – лицо ребенка распускается, словно бутон.

Нежный пушок на щеках, узкий подбородок, обусловленный тонкостью челюстной кости, чистый, очень белый лоб, украшенный татуировкой. Его глаза цвета коры пальмы с испугом глядели на могучего царя.

Своей большой ладонью он взял мальчика за подбородок, пальцами ощущая глянцевую гладкость кожи. У левого глаза, с внутренней его стороны, синела жилка, плавился холодный блик. Это прикосновение напомнило царю другое, острое, шероховатое – статуя Мардука.

- Распусти ремни на сандалиях, - проговорил, наконец, Навуходоносор.

Невольник только этого и ждал – подбородок его избавился от царственных пальцев. Мальчик ловко распутал узкие ремешки и, босой, неспешно ступая по коврам, Навуходоносор пошел  к фонтану, оставив ребенка на коленях, с парой сандалий в руках. Раскрыв рот, он смотрел вслед царю без мысли, без чувств, не имея желаний.

Здесь, и в смежных комнатах, было устроено несколько фонтанов. Вода проходила сквозь особые фильтры и была столь прозрачна, что, казалось, хрустальные брызги разбиваются о воздух, превращаясь в радужные осколки, в мгновение прохлады.

Навуходоносор опустил руку в холодную воду. Произошла метаморфоза – пальцы преломились, распухли, влажно мерцали камни перстней. Это на что-то похоже. Это уже когда-то было. Когда-то давно, когда он был моложе, когда не было столь мучительно-острого ощущения времени, его бесконечности, и конечности личного бытия, когда жрецы сдерживали свои аппетиты, боялись его, молодого льва, преемника царя-завоевателя. Когда не рвались так к власти, а алчность, свойственную этому племени, прятали за маской служения богам.

Сейчас не прячут. Сейчас они сильны. Но вот сын… Сын слаб против них. Ничего, ничего. Жрецы забыли одну деталь – лев, даже одряхлевший, остается львом, и он, Навуходоносор, еще прижмет их. Ради страны, ради сына.

Он вынул из воды руку. Ледяные пальцы. Такое же сердце. Он покачал головой.

Струи взлетали вверх, делали полукруг и звонко разбивались, смешивались с водой в бассейне. Он услыхал легкие шаги за спиной. Но вида не подал. Она остановилась в отдалении. Но он все еще как будто слышал шелест ее платья, звон золотых запястий.

Закрыл глаза. Перед мысленным взором стояла чернота. Одна-две яркие вспышки воспоминания, отдаленные образы, мгновения, когда он был счастлив. И больше – ничего.

- Почему молчишь? – пророкотал Навуходоносор.

- Не смею нарушить царственного молчания, - отвечала Нингаль.

- Молчание…

Он повернулся.

- Молчание – это сокровище. Но, порой, цена его становится столь велика, что бывает безопаснее от него избавиться. – Царь смотрел на жрицу. Лицо ее было скрыто. Черные глаза улыбались - глаза пантеры. – Гула отпустила тебя?

- У нее много дел. Мы уговорились, что она не заметит моего отсутствия.

- Боги все замечают.

- Если не попросить их об обратном.

- А что ты хотела сказать мне, жрица?

- Я? Мой царь! Я хотела лишь выслушать.

- Что дает тебе право быть столь самонадеянной? Ты являешься в мои покои, подкладываешь в мою постель детей… по-твоему, ты обладаешь влиянием на царя?

Она слушала спокойно. Кто-нибудь другой расценил бы эти слова как приговор, но Нингаль и бровью не повела. Она знала царя, знала, как нагого.

- Когда мышь, убегая от мангусты, попала в змеиную нору, она сказала: Меня послал к тебе заклинатель змей. Мое почтение!

- Ты умеешь сохранять присутствие духа. Я люблю таких врагов. Всегда приятно отправлять на смерть человека мужественного. Это не унижает ни тебя, ни его.

Навуходоносор заложил руки за спину и пошел вдоль фонтана.

- Но, я не враг тебе! – воскликнула Нингаль.

- Нет… ты – не враг.

Навуходоносор выжидательно посмотрел на женщину, словно раздумывая, а так ли это на самом деле?

- У меня другие враги, - сказал, наконец, он.

- Знаю их, - быстро сказала женщина и закивала головой. – Жрецы в обиде на тебя, мой царь. Они не хотят платить налоги. Они считали, что времена Хаммурапи уже не вернутся. Главный храм молчит, выжидает, как всегда.

- Жрецы не должны играть столь значительную роль в политике. Это и так продолжалось слишком долго, - раздраженно сказал он. – Будет по-моему.

Навуходоносор тяжело опустился в кресло из кедра с широкой спинкой и подлокотниками. Резьба по слоновой кости и отшлифованный лазурит украшали его, покоилось оно на лапах Шэду. Нингаль с поклоном придвинула низкую скамейку, и царь поставил одну ногу, поправляя широкое платье. 

Жрица, не спеша, прохаживалась перед ним, уперев ладони в полные бедра. Ковры заглушали шаг. Искоса поглядывая в его сторону, она поднималась на мыски, и царь из-под тяжелых век смотрел на ее обнажающиеся блестящие голени.

- Они ставят мне в вину неуважительное отношение к культу, будто бы я не почитаю богов, - проговорил он, сглатывая горькую слюну. – Считают, что именно они возвели меня на трон. А разве я не расплатился? Построены многочисленные храмы по всему государству. А сколько их лежало в запустении! Теперь же там даров несметно. И все это в миг сбрасывается со счетов, стоит только царю заикнуться о налогах!

Навуходоносор рассмеялся.

- Поистине омерзительна эта мышиная возня.

- Не забывай, мой царь, о влиянии жрецов на население. Ты знаешь, эти маги способны на все. Они будут отстаивать свои интересы.

- Знаю, знаю…

Он откинулся на спинку кресла. Нингаль села на ковер и стала растирать его ступни.

- Все знаю, - повторил он. – Влияние жрецов велико, но у меня хватит сил поставить их на место.

- Мой царь, ты крепок словом и делом. Ты вел войны именем Мардука. Так пусть он покровительствует тебе в новой борьбе, - прошептала жрица.

- Да… Да…

- Ты сокрушишь их.

- Есть кое-что иное, что беспокоит меня.

- Что же? Или… кто?

- Мой сын, - отрывисто проговорил Навуходоносор. – Боюсь, для Авель-Мардука скоро настанут трудные времена.

- У юноши большие шансы стать хорошим царем, - возразила Нингаль.

- Может быть, если бы он интересовался политикой и делами внутри государства. Но, Авель-Мардук – воин. В походах он счастлив. Когда нет войны – охотится. А его молодая жена спит одна на ложе.

- Он умен, и значит, все придет само.

- Если только на это будет время.

Маленький раб, дремавший на циновке у порога, вдруг вскинул голову и уставился на дверь. В узкой щели мелькнула белая одежда жреца. Это было очень странно, ведь в тронном зале сейчас никого нет. Стражники не пропустят даже жен царя.

Но, присутствие жреца… Это вызывало сомнения, а, значит, не было вовсе. Скорее всего, показалось. И мальчик, ткнувшись лбом в циновку, крепко заснул.