Обещаю!

     Теперь, когда свет далекой юности рассеялся в пучине минувшего, когда за плечами – целая жизнь, кипучая, непредсказуемо-свободная, когда на смену выспевшей молодости пришла умудренная опытом старина, – воспоминания, невообразимо яркие и прекрасные, отголосками прошлого зазвучали вдруг в туманных закоулках памяти. Должно быть, виной тому моя старческая сентиментальность. А впрочем, как знать? Не для того ли живем мы, с жадностью поглощая нектар жизни, с упоением окунаясь в пучину бытия, чтобы после, остепенившись и образумившись, взглянуть на все содеянное с той высоты, что нам удалось покорить? А не воспоминания ли питают наше настоящее? Не они ли скрашивают минуты скорбно-торжественной ностальгической тоски? Человек существует в единстве отжившего и теперешнего. Они – оплот сути человеческой. Они – сама жизнь.



     Безбрежным зеленым морем, душистым разнотравьем тянулось до самого горизонта поле. Тонко, едва уловимо пах вьюнок, пышными зонтиками розовела разлапистая душица, маленькими солнцами горели цветки лапчатки. Дрожало в жарком воздухе дымчатое марево, лениво плыли по глубокому синему небу пушистые клубы облаков. Дребезжащий, клокочущий визг луня проносил над землею ветер, резко и отрывисто чирикали полевые воробьи. В отдалении мягко и гулко звенел ручей. Все было полно неизъяснимой прелести, преувеличенно прекрасно.
     Обнаженные руки и шею ласково пощипывало полуденное солнце. В детстве я загорал с поразительной быстротою, и, стоило мне с неделю побыть за городом, как кожа моя покрывалась густым бронзовым налетом. Я вытянул перед собою руки и принялся любовно их изучать. Отчего-то это доставляло мне неописуемую радость, и мне было положительно любопытно, как скоро мне удастся почернеть совершенно, как господин Лукас с соседней фермы.
     Джером сидел подле, скрестив ноги, щуря на солнце некрупные миндалины сочно-карих глаз, морща широконоздрый, в редком засеве веснушек, нос. Он был любимейшим из моих друзей, лучшим из людей, что мне приходилось знавать. И поныне я питаю к нему теплую, глубокую привязанность, что только крепнет с годами. Он повернул ко мне по-детски нежное смуглое лицо: ресницы, девически длинные и густые, дрогнув, золотом прозрачно сверкнули на солнце. Пораженный, должно быть, какой-то внезапной мыслью, он вспыхнул глазами и улыбнулся – и вдоль щеки неглубокой ямкой затемнел небольшой шрам. Не знаю отчего, но эта причудливая ямка пуще всего прочего засела у меня в памяти. Признаться, в ту пору я исступленно желал обзавестись своим собственным шрамом, терпеливо выжидая того момента, когда мне наконец посчастливится оступиться на лестнице или оскользнуться на льду и нанести себе увечье. Так я в одночасье стану мужественнее и старше, мнилось мне. Отчего же иные из нас, будучи детьми, алчут поскорее расстаться с детством? О, наивная блажь!
     Шрам этот был для Джерома предметом особой гордости. Но я не допускал и мысли о том, чтобы завидовать своему товарищу: я любил его, любил бессознательно, восторженно и глубоко, – так способно любить только Детство.
     – Идем сыграем в прятки! – весельем вызвенел голос Джерома.
     Я, как то всегда бывало в юные годы, согласился сиюминутно, совершенно не задумываясь.
     Подобно птице, друг мой взметнулся ввысь, выпрямился, в вящем нетерпении принялся переминать босыми ногами, клоня к земле густо-зеленые стебли травы. В следующее же мгновение он, сверкая молочной белизною пяток, по-жеребячьи взбрыкивая, бежал по полю. Сочный шепот травы звенел в ушах, душил, тесня грудь, ее сладкий дух.
     На дворе, подле амбара, земля была залита солнцем. Здесь жарко пахло нагретым деревом, и, резкий и тянкий, щипал ноздри аромат свежего сена.
     – Обещай, что не станешь смотреть, – настойчиво просил Джером, с притворной строгостью хмуря брови.
     – Обещаю! – торжественно откликнулся я.
     Мой товарищ, одобрительно кивнув, ринулся прочь. Я же со страстным усердием принялся считать до ста. Я скорее почувствовал, нежели заметил, как на губах Джерома, светлая и по-детски беспечная, затеплилась улыбка…


     К несчастью, в скорости, волею судьбы мы принуждены были расстаться. Не стану таиться: я тяжело переживал разлуку. Но со временем, повинуясь неумолимому, неистовому течению жизни, я смирился с утратой, однако в глубине моей души брезжился еще огонек надежды: я по-прежнему истово веровал в возможность нашего воссоединения.
     Несколько лет спустя, по осени, уже молодым мужчиной, я вернулся в родной город. На ту пору я исправно выполнял обязанности констебля, обеспечивая торжество правопорядка на улицах.
     Утро выдалось туманным. Кроны деревьев, уже позолоченные осенью, поредевшие, тонули в мутно-серой наволочи. Влажно блестел асфальт. Тяжел и сыр был воздух.
     Обходя улицы, отрешенно глядя по сторонам, я вдруг заметил высокую фигуру, смутно черневшую в отдалении. Влекомый странным глубинным чувством, я двинулся вперед. Туманная сырь глушила мои шаги, и незнакомец – а это был мужчина (так я заключил, яснее различив склад его фигуры) – поначалу не замечал меня. Более того, он был слишком увлечен, чтобы обнаружить мое присутствие: с острым сосредоточением водил он густо-черной угольной палочкой по белесой шершавой стене. Разумеется, мое положение обязывало меня сейчас же воспрепятствовать акту надругательства над казенной собственностью и арестовать вандала. Но отчего-то у меня не возникло ни малейшего желания следовать букве закона.
     Ненароком я шаркнул носком ботинка по асфальту – мужчина замер; напрягшись, дрогнула занесенная рука: длинные тонкие пальцы сухо чернели угольной пылью. Недвижно (сейчас он напоминал мне вспугнутого охотником дикого зверя) стоял он, неловко подняв руку, не сводя с меня пронзительного взгляда сочно-карих глаз. Дышал он редко и глубоко, тяжело ходила под рубашкой грудь. Вопросительно нахмурившись, время от времени перебивая дыхание, он принялся с напряженным вниманием рассматривать меня. Внезапно лицо его посветлело, озаренное внезапной догадкой; он улыбнулся – и впалую щеку тусклым полумесяцем прорезал небольшой шрам.
     И тут я узнал его. Радостно защемило в груди, в счастливом волнении затрепетало сердце. О, я был безмерно счастлив!
     Теперь я разглядел едва заметные, будто вылинявшие ото времени, пятна веснушек, что серели у переносья.
     И он сделался совершенно расслаблен; точеные черты мужественного лица дружелюбно смягчились, но дыхание, теперь вольное и полногрудное, выдавало чрезвычайное волнение.
     Будто по велению единого чувства, мы кинулись друг другу в объятия. Кожею рук я чувствовал нагретую человеческим теплом хрусткую ткань льняной рубашки. Джером был все так же худ и крепок, как много лет тому назад. Волосы его, густые, враново-черные, горько пахли полынью и ветром.
     Большого труда составило мне разомкнуть объятия. Краем глаза я приметил констебля, широким, тяжелым шагом ступающего вдоль улицы. Заметил его и мой друг. Тень беспокойства легла на смуглое лицо.
     Я перевел взгляд на стену. На ней, будто на холсте, мастерски, с поразительной правдоподобностью, углем было выписано безбрежное густотравное поле. Посреди него – двое мальчишек, беспечные и свободные, с белоснежными, обнаженными в широкой улыбке зубами, с легкими, юношески крепкими телами, смуглыми и свежими от загара.
     Сладостной тоскою сжалось сердце.
     – Что же ты не прячешься, Джером? Я же обещал, что не стану смотреть, – торжественно изрек я.
     Товарищ мой благодарно кивнул и быстрым, пружинящим шагом двинулся прочь. Я со смутным волнением смотрел, как растворяется в пелене тумана его высокая, статная фигура. Внезапно остановившись, он обернулся. И я скорее почувствовал, нежели увидел, как на губах Джерома, светлая и по-детски беспечная, затеплилась улыбка…