Малая исповедь

Малая исповедь
(Очень личное)

Это была безумная. Безумна была вся её натура.
…День проходил обычно, и хотя её утомляла суета, но мысли были привычны, за работой, делами она забывала о себе, отключалась, и в том было спасение. Но вот приходил вечер, она снова возвращалась в свою маленькую, тесную, надоевшую комнату и всё начиналось сначала. Ей нельзя было оставаться одной, потому что мысли, одна безумнее другой, вдруг приходили ей на ум, одолевали роем изъедающих ос, и она предавалась порывам, а порой и поступкам, не менее безумным, чем эти мысли.
То вдруг ей хотелось умереть - и лишь в этом виделось спасение и истинное наслаждение, единственное, ибо ничто не радовало её. Когда отчаяние почти приводило её к исполнению, она находила еще силы сказать: - А, может, уехать? – И хотелось тут же мчаться, куда-то. Куда – она не знала, но виделся край света, чертовы кулички, что угодно, но только бы – что-то иное, новое. И хотелось туда, где леса, снега, деревни, а, может, медведи, или другое неведомое зверье, но чтобы без этого, однообразного, тупого, ежедневного круговорота ненужностей…
Вдруг опять представлялось, что и там не избежать людей, и она постепенно как будто смирялась, покорялась настоящему, только по сердцу с прежнею горечью прокатывалась волна горечи, одиночества. То вдруг ни с того, ни с сего бралась писать кому-то письмо – в кого хотелось верить, кто подавал хоть какую-то надежду, кто еще недавно был почти любим… И написав, рвала его либо просто не отсылала. То вдруг хотела звонить, бежала вниз, к автомату, не зная зачем, кому и что скажет… Сознавая, что нет, нельзя сейчас, с отчаяния это делать, тем более, что человек никогда и не стоил того, чтобы плакаться перед ним…
А иногда – валялась на кровати: часами, днями, неделями, - и ни одной отрадной мысли, слова, звука не было слышно из уст её. Рыдала, забившись лицом в подушку. Зачем, почему?..
Горечь портила ее лицо, некогда влажные бархатные глаза ее теперь казались бездонными от чего-то затаенного в них. Иногда казалось – они видят насквозь, понимают и знают всё, и что ничего в мире уже нет, непознанного ими.
Пожалуй, единственное, что любила она, это писать стихи. Наверное, наивны и смешны были они, но как исповедь, как крик души вырывались из нее, и иногда она с упоением и жадностью перечитывала их, а написано было довольно много.
Наверное, только саму себя описывала она в этих стихах-рыданьях, только с собою говорила, потому что не буяли в ней страсти, не горели желанья, лишь тоска, убийственная и черная, жгла ее.
О муки, которые пришлось вынести этой девочке! О, плачи, которые пришлось выстонать этому хрупкому несчастному существу! Как и чем измерить боль истлевшей души ее, такой чистой и честной всегда, такой пламенной и доброй?
Это и сгубило ее. В мире реальном надо было притворяться, играть, лживо, лицемерно. Искусно, как все живое вокруг, - она не умела. Бог не создал актрисой в этой трагичной игре жизни.
Тогда зачем он дал ей живое, трепещущее, неискушенное сердце? Зачем обрёк на погибель?
Однажды ей показалось, что её обуяло безумие. То был припадок, исступление, боль. Она рыдала, долго и горько, в подушку, потом встала, подошла к зеркалу, и вдруг к ней пришла светлая, как небеса, мысль: всё есть бог. Только Бог есть как нечто важное, святое, праведное, - остальное глина, песок, пыль.
Бог – вдруг явственно увидела она – единственное светило и вершина, возможные для поклонения, веры, любви, надежды.
-  О, Господи! – вскричала девочка, - Господи, спаси меня! Возьми меня, научи меня, убей меня, - но оторви от люда, очисть от земных забот, уйми бурю моего разума и сердца. – И ей показался Бог – светлый, ясный, чудодейственный. Он обещал счастье, любовь, продолжение жизни в ребенке.
О, как она поверила ему, как ждала это счастье, пока новые разочарования вскоре не сокрушили ее. – Господи, если есть ты, если милостив ты и щедр, - то где твои милости? Если добр ты и всемогущ, - то где твои добрые деяния?
Плач, стон, крик вырываются из моей души, ты слышишь их, тогда почему не уймешь, не остановишь, не вернешь веру и спокойствие?
И трудно передать все горе ее стенаний, все печали ее сердца. И неведомо, сколько еще придется претерпеть ей, какие новые порывы охватят ее, зачем будет маяться на этом свете, и когда господь смилостивится над нею… Аmin!
1974 г., Москва
Валентина Леф
(«Эксперимент», №2(13) /2005, с.19)