Книга вторая. Будь проклята ты, война

вторая.
                Судьба отщепенца.
                (будь проклята ты, война)
В маленькое окошко пробивался тусклый свет. За стеной барака красовалось короткое воркутинское лето. Тундра покрылась разноцветным ковром. Каждое растение, каждый стебелёк спешил как можно больше поглотить летнего солнечного света. За тот короткий период, который отпущен суровой северной природой, нужно было вырасти, отцвести, вызреть семенам и подготовиться к длинной полярной зиме. Так что, на оттаявшем верхнем слое почвы буяла жизнь, где каждый живой организм старался отвоевать как можно больше пространства.
Третье лето встречает Сашка в лагерном вонючем бараке. Он сидит на нарах верхнего яруса, свесив ноги. Н сегодняшний день это его новая пристань. Прошло неполных три года, а он сменил уже третий ГУЛАГ. С тех пор, как его осудил военно-полевой суд, как изменника Родины, он почти начал забывать своё настоящее имя, не говоря уже о фамилии. Первое время он даже вздрагивал, когда называлась фамилия Глушаков. Как-то раз, задумавшись, он не смог вовремя откликнуться на перекличке – просто, как говорят, не сразу въехал. За это получил немедленную «награду» - тяжелую зуботычину. Результат – два зуба приказали долго жить. Это были первые два зуба, которые он потерял на войне. Как говорится, первые его боевые потери. Во рту у него до этого сверкали все тридцать два. Ни единой щербинки. Но, на войне, как на войне – не без потерь. Говорили потом однокашники по бараку – легко отделался. Могли и забить сапогами до смерти. Затоптать, как плевок замёрзший. Никто бы и не заметил, никто бы и не обратил внимания. Таких случаев здесь, да и в других ГУЛАГах тоже, было десятки, а то и сотни случаев. И никто за это не нёс никакого наказания. Списывалось всё на обыкновенную смертность. Доходило до абсурда – охранники на спор закладывались, кто больше отправит на тот свет «чахликов». Особенно это практиковалось ко времени окончания войны и сразу по её завершению. В этот период поток заключенных в ГУЛАГи шел непрерывным потоком. Судовой маховик крутился на полную мощность. Судили дезертиров, изменников, власовцев, полицаев, бандеровцев. Материала, как выражалось начальство, было в избытке и беречь, жалеть его никто не старался – завтра новая партия, завтра новое пополнение. Так зачем беречь? Бараки и так переполнены. Во многих бараках на одних нарах обитало по два зека.
После того случая он стал внимательней контролировать свои действия и свои эмоции. Погибнуть под сапогами «вертухаев» было верхом глупости. Это он крепко уяснил для себя. В дальнейшем он выработал для себя особую тактику общения со своими лагерными подельниками,  и отдельную – с охраной. Это было, своего рода, искусство. Потому что дефилировать между основной массой зеков и лагерным начальством было так же опасно, как циркачу под куполом цирка без страховки. Одно неправильное движение  ты уже лежишь на арене с раздробленными костями и отбитыми внутренностями. При малейшем подозрении в связях с администрацией следовал приговор – смерть. Способов лишить человека жизни было множество. От банального удушения до имитации суицида. Да никто особо такие случаи и не расследовал. Только если погибал особо ценный информатор, тогда в бараке проводился вселенский «шмон».
Сидя на нарах, Сашка проворно действовал иголкой. Он чинил изрядно поистрепавшуюся робу. Сначала зашил оба полуоторванные рукава. Куртка была маловата для него и при резких наклонах швы на плечах трещали и расползались. Затем зашил прорехи в паховой части брюк. С остальными мелкими повреждениями он справился ещё быстрее. С тех времён, как он пустился по жизни в свободное плавание, она (жизнь) многому его научила. И здесь, на севере, первым правилом было – держать одежду в нормальном, по возможности, состоянии. Это один из залогов, что тебя не так будет доставать холод, да и администрация к таким меньше придиралась. Если же человек опускался, и не следил за собой, то это был первый кандидат в покойники.
Сегодня у зеков был свободный от работы день. Прошел слух, что приедет какая-то американская делегация. Было приказано привести себя в надлежащий вид.
Слышишь, Глушак, ты случайно не знаешь, что за хрень ждёт нас? Сегодня с утра и пайку добавили. Даже в кашу тушенки положили. Правда, только запах слышится, но всё же.
Скрипучий голос соседа по нарах вывел Сашку из задумчивого состояния. Это был зек по фамилии Гнилов. Судили его за дезертирство. Кличка его была под стать не только его фамилии, но и его характера. Одним словом – Гниль есть Гниль. Сашка про себя называл его мразью. Этот человек был совершенно лишен чувства товарищества. Правда, к большому сожалению, умел на первых порах знакомства с человеком, входить к тому в доверие, если тот был новеньким и не знал его тёмной натуры. А так как контингент зеков менялся часто, то лохов, попавших в его паучьи сети, всегда хватало. Основная цель этого «паука» состояла в том, чтобы обеспечить себе мало-мальски сносное существование. Для этого он не брезговал ничем. От обещания новенькому помочь побыстрее адаптироваться и обещания пристроить его на непыльную работу, до прямого шантажа, если тот не выполнит его просьбы. А просьбы эти были всегда направлены на получение всевозможных материальных выгод. Прибывавшие с новыми этапами, если они поступали прямо из пересыльных лагерей, имели кое-какие ценности: добротную одежду, некоторые ценности, а так же деньги. Вот эти предметы и были его основной целью. За них он по своим каналам выменивал продукты, табак, хлеб. Человек, попавший впервые в замкнутый и совершенно другой мир, старался найти хотя бы у кого-то какое-то сочувствие к себе, к своей судьбе. На этом и играл этот человек. На мнимом участии, сочувствии и ловил свои жертвы. Правда, не всегда ему удавалось это. Некоторые, умудрённые жизнью или сами от природы были такими же, как он. Быстро, как говорится, вычисляли его. Ну, а дальше финал был известен. Меньшее, чем он мог поплатиться – это был фингал под глазом или побитые губы. В худшем случае, его избивали до полусмерти. Как говорится – Бог шельму метит. Но, к удивлению нужно сказать, он всегда выбирался из этих ситуаций с наименьшими потерями. Быстро восстанавливался, как говорится – заживало как на собаке. При этом ухитрялся не попасть под бдительное око лагерного начальства. Даже удивительно было, как в этом худом, тщедушном теле было столько жизненной силы, столько внутренних возможностей к восстановлению. Видать, природа к его «гнилой» душе, как бонус, дала ему скрытые силы. Наверное, и там, на небесах, бывают издержки в отношении предназначения земного бытия индивидуума.
Ещё раз посмотрев в сторону Гнилова, Сашка нехотя, сквозь зубы процедил:
-Ненадолго вся эта шумиха. У едут американцы и всё станет на прежние позиции. Никто нас откармливать не собирается. Зачем? Ведь мы здесь все расходный материал. Ты уже сколько здесь?
-Да, почитай, два года.
-И сколько уже этапов ты встречал за свою бытность здесь?
-Да уже и не сосчитать. Почитай, каждый квартал.
-Во! А на твоей памяти ты много видел построенных бараков?
-Да, вобщем-то, ни единого.
-Вот тебе и ответ. И в дальнейшем количество зеков должно соответствовать расчетному количеству. Ну, плюс-минус какое-то количество. А куда девать излишки? Правильно – создать условия, чтобы зеки вымирали, как можно в большем количестве. Так что, Гниль, не сильно раскатывай губы. Этот праздник продлится недолго.
-А ты откуда всё знаешь? Не боишься, что уши, которые имеются в каждом бараке, услышат твой «базар»?
-Не боюсь. Ты у меня на «крючке», а с остальными я в ладу. А ты чего ко мне подкатил с этими новостями? Я и сам об этом знаю. Я ведь работаю в конторе. Или чего нужно?  Ты ведь ни к кому просто так не подкатываешь.
-Да я так. Я же по-дружески хотел поговорить. Ну, да ладно, я отваливаю. Дела кое-какие нужно решить. А с тобой мы ещё побеседуем. Дело у меня к тебе. Всё. Покедова.
«Да, выродок, что-то он слащавый сегодня», - размышлял Сашка. Он вспоминал, как его перевели из ПечерЛАГа, и он впервые оказался в этом бараке. Перевод его сюда, в ВоркутаГУЛАГ – это особая история. И он благодарил судьбу, что так произошло. А по прибытию сюда первым, с кем он познакомился, был Гнилов. Одни нары на двоих. Верхние его, а нижние Гнилова. Поначалу он даже удивился участливому характеру соседа. Сначала он, грешным делом, даже обрадовался – бывают же ещё бескорыстные люди на свете. Но очень скоро за слащавым участием стали проявляться истинные намерения этого «служителя красного креста». В силу того, что это был уже не первый его ГУЛАГ, то ему понадобилось не очень много времени, чтобы «раскусить» соседа-благодетеля.
Сначала он как будто мимоходом узнал у Сашки, чем тот богат. Его интересовало всё: какая статья, откуда прибыл, что ценного имеется в наличии, а главное – получает ли он передачи с воли? Это была единственная льгота, которую разрешали зекам. Её ввели не из-за благодеяния. Она была простой формальностью. Посылки проверялись и первую руку запускали в них работники пропускного бюро. Письма, если таковы были в посылке, перлюстрировались, то есть, прочитывались. Если в них не было ничего «крамольного», а именно – перечня вещей в посылке, то его оставляли. Исходящие и входящие письма так же проверялись специальной службой. Так что, после такого «шмона» в передачах не оставалось ничего ценного, но даже из этого «ничего» Гнилов извлекал определённую выгоду.
Узнав же что Глушак детдомовский, что попал сюда не с пересыльного лагеря, а с ПечерЛАГа, он потерял было к нему всякий интерес. Но прошло некоторое время, Сашка не опускался на дно. Работал в конторе шахты учетчиком. Мастера сдавали ему данные о выработке, о расходных материалах. И в этом была своя особенность. Часто привлекался и в расчетный отдел. Вот где пригодилось его образование. Редко кто имел в то время, мало-мальски, нормальное образование. Да ещё война выкосила многих, имевших образование. Война и репрессии тридцатых годов. Но Сашка получил «тёплое» место не столько за своё образование, сколько за «красивые глаза». Как ни странно, но годы, проведённые за «колючкой», не сломали его. Благодаря своему отменному здоровью, заложенному его родителями, он только похудел, но раздался в плечах, заматерел. Выглядел намного старше своих лет, даже с учетом, что Колька Глушаков был от него почти на три года старше.
Вот и заприметила его ещё в ПечерЛАГе начальница лагерного лазарета. Когда он пришел на приём с какой-то болячкой, она сидела на месте врача и принимала больных. На тот момент врач сам заболел, и ей пришлось его подменять. Сначала она сидела, опустив голову, и что-то писала. Заполняла какие-то формуляры, карточки. Он не очень присматривался. Его интересовало только своё состояние. Она же, не поднимая глаз, махнула рукой, приглашая его садиться.
Ещё какое-то время он сидел и ждал. Наконец она, оставив свою писанину, подняла глаза на пациента. Ему показалось, что, как будто, какая-то искорка мелькнула у неё в глазах. Она смотрела на него внимательным взглядом до тех пор, пока он не опустил глаза. Его как будто горячей волной обволокло. Даже ладони вспотели.
-Так что тебя волнует? Что у тебя болит? – промолвила она, растягивая слова. Сашка сидел. Как кролик перед удавом. Всё видел, всё слышал, но пошевелиться не мог. Ему казалось, что это происходит не с ним. Он только и смог на её вопрос ответить движением кадыка - с трудом проглотил комок, застрявший в горле. Она же смотрела на него и мысленно оценивала: молодой, практически здоров, красивый и, наверное, ещё не испорченный. Наивная простота. Но ей уже было всё равно. В неё уже вселился тот бес вседозволенности, когда во имя исполнения своих желаний она не брезговала ничем. Элемент вседозволенности провоцировал и соответствующие поступки.
Голод был повседневной действительностью для запроволочного населения, но он охватывал и вольнонаёмных работников. А вот охранники, чекисты, инженерно-технический персонал получали лучшие куски скудного государственного «пирога». Но лагерному начальству всегда всего было мало. Тащили со складов всё: предназначенные зекам валенки и медикаменты, мясо и спирт, бельё, телогрейки, муку, сухофрукты, жиры… Из зон пополняли свои запасы дров, угля, брали инструмент, гвозди, цемент и олифу. Зачем тратиться, если можно так взять? И труд заключенных крали, пользуясь услугами врачей и портных, учителей и художников… Варшавские и Лодзинские портные, загнанные в лагеря после тридцать девятого года, цивильную одежду для чекистов и охранников. Охранники отбирали из женских колоний прачек, поварих, нянек для командирских детей. Делали с работницами что хотели и меняли когда хотели, как перчатки.
Врачей и фельдшеров вызывали из зоны в любое время дня и ночи. На вахте их пропускали беспрепятственно, если они числились даже «троцкистами». Пропуска на «безконвойное» хождение с них не требовали.
Искушенные мастера шили сапоги и ботинки, дамские сумки и домашнюю обувь. Их не гоняли на работы, и тем они довольствовались.
Всем этим грешила и начальник лазарета. Имея широкие связи среди охраны, чекистов и специалистов, она многое могла. Но ей они, в конце концов, стали надоедать. Её извращённая душа стареющей бабы требовала новых, совсем других ощущений. А их могли дать только обреченные люди, для которых каждый прожитый день был как последний. Этот контингент шел на любые унижения ради каждого прожитого дня. Это придавало пикантности при отношениях с ними.
Вот в этот момент и подвернулся ей Сашка. Для него настали, поистине, райские дни. Его покровительница держала его «на истории болезни». Когда она только намекнула на это, он своим изворотливым умом понял – вот, фарт сам в руки идёт. Почему бы и не воспользоваться? Это же шанс, данный не каждому, да ещё какой.
Но вот, недавно, она получила новое назначение. Её переводили в Воркутауголь заведующей отделением в городскую больницу. За всё это время она прикипела душой и сердцем к этому молодому власовцу. Ей не очень хотелось с ним расставаться. Последнее время в её душе проявилось чувство привязанности и какое-то чувство, похожее на любовь, если это можно так назвать по отношению к ней.
Имея большие связи в ПечерЛАГе, а так же должников среди тамошней «элиты», ей не составило большого труда организовать ему перевод в «Воркутауголь». Но, её переводили в «цивильную» больницу. Держать при себе его там она не могла. Его ведь переводили в закрытую зону. Загнать его в шахту  в её планы так же не входило. И опять, используя свои связи, устроила его в контору. К счастью, он имел хорошее образование. Десять классов, как уже говорилось, было на то время редкостью. Вот и оказался Сашка в этом бараке. Она дала ему слово, твёрдое обещание вытащить его из этого вонючего барака, но пусть он только не обижается и подождёт. Подождёт столько, сколько нужно. «Подогревала» его передачами, минуя загребущие руки охранников.
Этого не мог не заметить такой проныра, как Гнилов. Но сколько ни старался, так и не смог понять, откуда поступал Глушаку «подогрев». Это его злило. Он не мог смириться с тем, что мимо него проплывает такой «жирный гусь». Но была ещё одна причина, и она была главной, чтобы приручить Глушака. Причиной всему был его длинный язык. Проигравшись в карты, он пообещал постричь «жирного гуся» и рассчитаться с долгом. А по долгам нужно платить. Воровской закон долгов не прощал. Ему назначили время и предупредили – не рассчитается в срок, поставят на счетчик. И что делать? Мысль выдавала один проект за другим. Наконец он пришел к решению – нужно призвать в помощники своих должников. Долги не ахти какие, но всё же, потребовать можно и даже нужно. Два-три помощника не помешают. И прищучить этого пацана, ему казалось, особого труда не составит. Но перестраховаться всё же не помешает. Взамен пообещать списать долги.
Компания собралась за бараком на поляне цветущей тундры.
-Так, братва, есть тема. Мне нужна ваша помощь. Вы все мои должники в той или иной мере. Но есть возможность эти долги погасить, - проговорил Гнилов, внимательно наблюдая за лицами дружков. – Бяка, ты должен больше всех. Обещал рассчитаться ещё неделю назад, но что-то стал избегать меня. Я не прав?
-Ну, Гниль, ещё подогрев не пришел с воли. Ты же меня знаешь – я, как только, так и сразу, - скороговоркой проговорил тщедушного вида человечек, как говорят в народе – ростом метр с кепкой.
-А ты, Филя? Я, конечно, тебя не тороплю. За тобой мизер числится. Но и его, наверное, отдавать нет особого желания? Я прав?
Молодой парень, с круглым, как сковородка, лицом и пухлыми, как у девки, губами, отвёл глаза в сторону и ничего не ответил.
-А ты, Хряк, за тобой тоже не очень большой хвост, но уж очень давний. Ты собираешься возвращать долги?
Приземистый мужик, с широким торсом и лицом под стать своей кликухе, только неопределённо развёл руками.
-Во-о-о! И я о том же. Так вот, у меня к вам просьба – помочь мне в одном деле. Дело пустяшное. Нужно прищучить одного фраера. Да это так – молодой щенок власовский. Всё бы ничего, но его с воли кто-то крепко «греет». И сколько я ни шнырял, так и не смог выяснить, откуда на него такая благодать? Да, к тому же, подогрев никто не шмонает. Вертухаи ему всё чин по чину передают. Как будто он пахан какой. Уважаемые люди просили разузнать и поставить его в «стойло».
Всё это Гнилов говорил с пафосом, почти сам веря в свою миссию. Да, какую только сказку не придумаешь, если тебя возьмут за «жабры». А по физиономиям его должников было видно, что идея им по душе. В одночасье смахнуть с души долг, да ещё, возможно, и им чего-нибудь «обломается». И это только зато, чтобы пощупать какого-то власовца. Да это же святое дело.. Конечно, согласны. Договорились быстро. Гнилов предупредил, что скажет, когда понадобится их помощь.
Прошло пару дней. Гнилов не лез больше к Саньке с расспросами, а только внимательно наблюдал за ним, отмечая: где бывает, с кем общается, чем, помимо работы, занимается? И вот на третий день он заметил, что сосед его пришел с немалым свёртком в руках. Залез на свои нары, а свёрток положил под матрац. Он отметил, что вертухай на проходной даже не остановил его, а только посмотрел ему вслед. «Чёрт, - пробурчал себе под нос. Чёрт – это как же? За что же такие привилегии?» Первой мыслью было, что Глушак ссучился. А что ещё можно было подумать, как объяснить ту лёгкость, с которой он передвигался по лагерю, ходил на работу, общался с окружающими. Но дальнейшие события напрочь отмели подозрения и сомнения его лояльности и преданности лагерным законам. А закон был один, ни за какие коврижки не общаться близко с лагерным начальством, не «стучать». Но это относилось к уголовной братии, к ворам и законникам. Но в лагере было полно политических, полицаев, бандеровцев, фронтовиков-штрафников, власовцев. Короче, как на Ноевом ковчеге – каждой твари по паре. А эта категория блатным законам не подчинялась. А пацан был из той категории. Но сколько ни присматривался к нему, не замечал за ним «косяков». Пацан был правильный. «Скорее всего, детдомовская закалка», - подумал Гнилов. Он вспомнил, что Глушак детдомовец.
       
Наместник Берии в Воркуте имел неограниченные полномочия. Имея статус начальника «Воркутауголь», был, к тому же, ещё и депутатом Верховного Совета СССР. Он мог, данной ему самим Сталиным властью, освободить любого заключенного. Но освобождал только нужных специалистов: механиков, геологов, врачей, артистов. Хозяин Воркуты выводил на «волю» даже узников РечЛАГа, каторжан с предельными сроками. Вот только «воля» эта была с изъяном. Зек, отбывавший, скажем, десять лет из двадцати пяти, давал подписку о невыезде из Воркуты. С этого дня они жили за зоной, но отбывали уже «хозяйский» срок.
Супруга хозяина Воркуты была прокурором города. Так что, картину абсолютной власти этой супружеской четы над заполярными жителями по ту и по эту сторону колючей проволоки, можно считать законченной.
Подобное наблюдалось и на Печере, и на Северной Двине, и в других регионах государства, называемого одним словом – ГУЛАГ. Все начальники крупных лагерей входили в составы бюро обкомов партии и, подобно Воркутинскому хозяину, «избирались» в Верховный Совет СССР.
Во время войны, из США в трудовые лагеря Союза поставлялось очень много различных материалов и товаров: автомобили, оборудование, экскаваторы, яичный порошок и костюмы для арестантского театра. И потому, время от времени, американцы желали проверить, как и в каких условиях живут рабочие в советских «трудовых» лагерях. И, как водится, администрацией, в таких случаях, оборудовались «потёмкинские деревни» - несколько лагерей ремонтировалось, зекам выдавалась вольная одежда, присылали парикмахеров, выдавали чистое постельное бельё, а в женских колониях выдавали даже подушки. Вместо маленьких ларьков, которые торговали червивым урюком, зубным порошком, да серыми гребешками, поставили большие магазины, о которых вольнонаёмные в ту пору не моли и мечтать. Даже вышки удалили на время, на которых постоянно дежурили стрелки. Такой камуфляж наводился и в мужских и в женских зонах. Гости оставались вполне довольны увиденным, и благополучно отбывали в Штаты. Оказывается, «потёмкинские деревни» можно строить не только на крымской земле.
Лагерные работяги, рабочая сила поступала на запроволочные предприятия и стройки непрерывно и в неограниченном количестве. Никакой тебе текучести кадров, полное отсутствие «летунов» и прогульщиков. И абсолютная дисциплина. Никакого вознаграждения за каторжный труд, мизерные расходы на питание, ничтожные расходы на охрану. Вот, пожалуй, те основные черты, что отличают лагерную рабсилу от обычной.
Но была одна маленькая деталь – зек выдерживал на строительстве дорог, на трассах, каменоломных карьерах, на шахтах, на лесоповале не более трёх месяцев. Это в среднем. Наиболее живучие попадали в лазарет, потом возвращались в бригаду. Второй цикл заканчивался уже не в лазарете, а на кладбище.
Санька сам, своими глазами видел всё это. Лично ему лагерная судьба улыбнулась. Улыбнулась из-за женской похоти, из-за женского умения свои женские прелести превращать в дивиденды. На второй круг он не попал.
Была выведена формула эксплуатации рабсилы – она равнялась трём месяцам. Статистики Гимлера вывели такую же формулу для своих лагерей. Это что, случайное совпадение?
Ему приходилось в первое время пребывания участвовать в захоронениях. Тела замученных, расстрелянных, умерших голодной смертью сбрасывали в ямы с обязательной биркой на ноге. Когда количество доходило до двухсот, яму засыпали комьями мёрзлой, твёрдой, как камень, северной земли. Мерзлота на Воркуте вечная, даже летом земля не везде оттаивала.
И вот, с протекции врачихи и по её прихоти, его определили в расчетный отдел. Не он первый был такой. Но у него был другой статус. У него была «крыша». Остальные, такие же, влачили жалкое, полуголодное существование.
Сашка вспоминал прежний лагерь, как сплошной кошмар. В первое время пребывания он познакомился со старым учителем-москвичом. Тот, ввиду слабо здоровья, был назначен постоянным дневальным в штабном бараке. Кто и почему пожалел его Сашка так и не узнал. А потом попал в лазарет. По возвращении из него, он зашел в барак за своими вещами. Учителя уже не было. Молодой конвоир, так же москвич, вчерашний школьник, рассказал, что учитель заболел и умер. Толи тухлой рыбой отравился, толи прогорклым салом. Отправили в лазарет. Там же лишней койки не нашлось, так и умер в коридоре на полу. Охранник сказал, что кидали его в яму последним. Значит, можно найти. Яма была недалеко. Время ещё было. Попросил могильщиков, работавших возле очередной ямы, помочь. Они по памяти разгребли. Учителя нашли быстро. Он был высокого роста, но лицо – на нём не было глаз. В яме кишели крысы. Конвоир-мальчишка с буднично-спокойным видом объяснил – крысы выедают у покойников, прежде всего, глаза. Сашке, видевшему на войне всякие ужасы, стало не по себе. По спине пробежала дрожь, когда он подумал, что он уже имел все предпосылки, чтобы лежать вот так, с биркой на ноге и с пустыми глазницами. Такие вот похороны – под стать этой жизни. Это, как выяснилось, было во всех лагерях: и в женских, и в мужских. Матерей хоронили в вечной мерзлоте, а детей отправляли в детские дома на идеологическую перековку. И это удавалось. Особенно с малолетними, лет до шести возрастом. А матери – матери уже никогда не народят потенциальных врагов народа.
Сашку перевели из ПечерЛАГа в Воркутинский в то время, когда приток зеков резко поубавился. Это обстоятельство спасло многих специалистов от уничтожения. Но было и другое обстоятельство, которое влияло на судьбы запроволочного контингента. Обстоятельство – это производственный план. Как на каждый объект, на каждую стройку на всём пространстве СССР, спускался производственный план и сроки окончания, так эти же законы распространялись и на запроволочные предприятия. И не дай Бог не выполнить или опоздать. Если же такое и случалось, не взирая на причины, то лагерное начальство становилось таким же лагерным тленом, такой же лагерной пылью, как и все остальные жильцы «зазеркалья». Ну, какому дураку придёт в голову, даже по объективным причинам, уподобиться зеку? И кто в этой ситуации жалел заключенных? Они и не жалели ни их сил, ни их жизней. А выполнившим план в срок или раньше, хозяином вручались ордена Ленина, выдвигались на повышение по службе, и направлялись на новые объекты. И вся эта машина, под названием ГУЛАГ, пока работала четко и слаженно.
Фортуна повернулась к Сашке если не лицом, то профилем точно. А это уже было немало. После прежней зоны, здесь он чувствовал себя как в раю. Постоянно мучившая изжога там, здесь исчезла, благодаря совсем другому рациону. Его благодетельнице нужен был вполне работоспособный любовник. Понять её блажь, как и вообще женскую логику, было нельзя, да Сашка над этим вопросом и не задумывался. У него была единственная цель, как и в прошлые годы – выжить, выжить любым способом.
Итак, жизнь стала налаживаться. Правда, было одно «НО». С некоторых пор к нему опять начал проявлять интерес этот уголовник, по кличке Гниль. Сам по себе он для него не был опасен, но зная его связи с верхушкой блатных, которые держали в повиновении весь лагерь, по крайней мере, воровскую его часть, он был опасен. Даже не помогало то, что он иногда делился с ним по-соседски своим «подргревом». Подкармливал его. Впоследствии он понял, что это и спровоцировало последующие события.
Последнее время он заметил за собой слежку с его стороны и нескольких его дружков. Поддержки у него в этом лагере пока не было. Во-первых, он был новенький, во-вторых, он всегда держался особняком. Его категория не очень между собой общалась. Дезертиры, полицаи, власовцы, бандеровцы – они были отдельной кастой, которых не любили ни политические, ни блатные. Да, к тому же, они и между собой особо не общались. У многих, в прошлом, было столько всякого, что лучше было держать язык за зубами. Они, в общем-то, кучковались небольшими группками, но единства, как например, у блатных, не было. Политические – те были, как одно целое, уголовники держались вместе благодаря своему воровскому кодексу. Правда, была ещё одна категория – бывшие блатные фронтовики. Остатки штрафных батальонов и рот уголовников, которые согласились идти воевать, и по окончании войны каким-то образом, не получившие амнистии. Толи ни разу не были ранены, толи опять схлопотавшие статьи за мародёрство и другие грехи. Да, война есть война. Мало ли в какие перипетии можно было попасть. А со штрафниками не миндальничали. Штрафник, он и есть штрафник. И всё этим сказано. Величали в лагерях их бывшие подельники ссучеными. Это была отдельная каста, тяготевшая больше к политическим, так как на фронте хлебали из одного котелка. Ну, а, в общем, было столько разных судеб, что часто один и тот же человек имел несколько статусов. Доверять кому-то в этом муравейнике преступных элементов  нельзя было никому.
Сашка после обнаружения слежки стал более осторожным. Внимательно оглядывал свои нары, оглядывался, следуя на работу в контору. Обзавёлся «финкой» и не расставался с ней ни днём, ни ночью, пряча её под матрасом или за пазухой. Спать стал чутко и просыпался от каждого шороха. Это изматывало. Он понимал, что в таком режиме долго не протянет и, в конце концов, его или прикончат, или сделают калекой. В лагерных условиях это было одно и то же. Как и в дикой природе, искалеченное животное не имело шансов выжить, так это было с человеком в ГУЛАГе. Сашка постоянно пытался осмыслить причины такого внимания к своей особе.
Ждать развязки долго не пришлось. В ближайшую ночь, измотанный постоянным ожиданием. Всё же уснул тревожным сном. Но даже в таком состоянии он услышал посторонний шорох возле своих нар. Он открыл глаза, стараясь не выдать себя ни единым движением. В темноте он увидел четыре фигуры, стоявшие по две с каждой стороны. Мысль работала лихорадочно. «Что делать? Как узнать их намерения?»
Одна из фигур, протянув руки, пыталась, не понятно зачем, стащить с него одеяло. Скорее всего, чтобы потом накинуть его ему на голову.
Недаром он прошел школу в карательном отряде. Вот когда пригодились те навыки. Заученным движением он взмахнул рукой с финкой в кулаке. Два человека, слегка ойкнув, захрипев, повалились на пол. Всё это произошло за считанные доли секунды. Следующим его движением был поворот в сторону упавших на пол. За это короткое время он уже лежал на ещё хрипевших, телах. Две фигуры с другой стороны нар не успели сделать ни единого движения, как Сашка подскочил к окну и сдёрнул маскировочную штору. И этого скудного света было достаточно, чтобы рассмотреть картину случившегося.
На полу, корчась в конвульсиях, лежал Гнилов и его подельник Филя. Бяка и Хряк стояли с растерянным видом, ещё не до конца осознав случившееся. Они даже не пытались скрыться. Вскочившие с нар зеки, плотным кольцом обступили корчившихся в предсмертных конвульсиях их однобарачников. Сашка по-прежнему стоял у окна, всё ещё сжимая в руках финку. В проходе загремели кованые сапоги. Охранники окриками и прикладами расчищали себе дорогу к месту происшествия. Когда они оказались в центре, всё уже было кончено. Два тела лежали неподвижно в лужах крови. Сашка, тем временем, незаметно сунул финку за доску в стене барака.
-Разойтись по своим местам! Разойтись немедленно!
Вскоре явилось лагерное начальство. Беглым взглядом осмотрев место происшествия, заместитель по режиму приказал тела убрать, а старшему по бараку и бригадирам явиться к нему. На Саньку, стоявшему у окна, никто даже не посмотрел. Никто не стал выяснять, как всё произошло, кто участник? Не поинтересовались даже фамилиями погибших. Бяка и Хряк поняв, что ими никто не интересуется, тихонько исчезли с места побоища. Сашка же, вытащив финку из щели, вышел из барака на улицу, быстро нырнул в дверь туалета и бросил орудие убийства в отверстие выгребной ямы. Переведя дыхание, успокоив нервную дрожь, вернулся в барак. Все уже разошлись по своим местам, досыпали потерянное время. До подъёма оставалось всего-то ничего.
Всё время, сидя за столом в конторе, Сашка ждал, когда за ним придут. Работа не клеилась. Он постоянно ошибался в расчётах. Временами он даже не видел цифр. Но шло время, а всё было спокойно. Его никто не тревожил, если не считать дела производственные. Постепенно успокоившись, окунулся с головой в царство цифр и расчётов. Возвращаясь после работы в барак, на проходной столкнулся с Бякой и Хряком. Те от неожиданности отскочили от него, как от прокаженного.
Это его обрадовало. «Боятся – значит больше не полезут». Ночь прошла спокойно. За столько времени он спал спокойно, не просыпаясь и не дёргаясь во сне.
Утром, на поверке ему объявили, что с сегодняшнего дня он расконвоированный и может передвигаться свободно по территории, и выходить свободно за пределы зоны.
Сашка, помня слова своей благодетельницы, ждал этого момента каждый день, каждый час, но не мог поверить. Что это случится так быстро. В голове зароилась туча мыслей. Обдумывал те перспективы, которые открываются перед ним в связи с его новым статусом расконвоированного. Но в это радостное ощущение закрадывался вопрос – за какие такие грехи его хотели прикончить? Сегодня он видел рожи тех двух уголовников, которые торчали у его нар в ту злосчастную ночь. Они испуганно отворачивали головы и старались быстрей раствориться в толпе зеков. «ТАК, нужно будет с ними поговорить. Чем черт не шутит – может и расколются. Надо до конца выяснить вопрос. Не оглядываться же каждую минуту? Тем более, когда фарт попёр, и появился свет в конце тоннеля».
Вечером, после работы, он пришел в барак раньше. Благо, теперь время можно экономить. Не нужно ждать построения по последнему опоздавшему. Теперь можно ходить отдельно от толпы, не ждать проверки на предмет выноса взрывчатки. Экономилось в целом около часа. Сегодня ещё одна приятная новость – его благодетельница сообщила ему, что ищет для него жильё в городе. Варианты есть, но нужно будет проверить. Его даже в жар бросило от такой новости. «Свобода! Почти полная свобода!» Он видел, как светились нетерпением её глаза, как она начинала часто дышать, едва прикасалась к нему. «Ну, бабу заклинило», - цинично подумал, а сам изобразил только неловкую улыбку на лице. Это её ещё больше завело. И она, чтобы не показывать при всех своё состояние, поспешно ушла, помахав ему одними пальчиками. Только лёгкий запах американских духов ещё какое-то время оставался витать в воздухе после её ухода.
«Так, нужно поговорить с этими отморозками, - подумал он ещё раз. Черт. Когда же они придут?» Показалась колонна зеков.
Санька стоял возле проходной, всматриваясь в лица. «Ага, вот они. Ну и рожи, - с усмешкой подумал он. – Да, повезло мне тогда. Спасибо чутью, иначе лежал бы сейчас в яме с выеденными глазами».
Колонна втягивалась в лагерные ворота как змея, заползая извилистой лентой. Хряк, первым заметивший Сашку, толкнул в бок своего дружка.
-Смотри, Бяка, нас «пасёт» Глушак. Что будем делать?
-А что делать? Если он не сдал нас до этого времени, то ему нашей крови не нужно. Ему что-то надо от нас.
Проводив колонну до барака, он, встретившись взглядом с Хряком, махнул головой, давая понять, что нужно пообщаться. Через несколько минут Хряк нашел Сашку за бараком. По выражению лица, с которым он подходил к нему, Сашка понял – этот, хоть с виду мордоворот, но по жизни трус.
Хряк подходил к нему осторожно, маленькими шажками, втянув голову в плечи. Отчего казалось, что у него нет шеи. Два плеча и посредине круглая башка с, похожим на свиное рыло, лицом. Весь вид его соответствовал фамилии Кабанов. Вот и кликуху получил соответствующую – Хряк. Да-а-а! Природа отдохнула на нём. Не стала заморачиваться с его внешним дизайном.
Санька ждал, когда Кабан подойдёт к нему на расстояние, которое он сможет контролировать. Опасности, что Хряк набросится на него, не было. Понятно было, что тот не в таком состоянии. Но, всё же, нужно перестраховаться. Черт его знает, что сейчас делается в его свинячьей голове. Хряк подходил, постепенно замедляя шаги. Сашка поднял руку и тот резко остановился, как будто наткнулся на невидимую стену. Стоял и молча смотрел на Сашку.
-Хряк, знаешь меня?
-Знаю. Глушак твоё погоняло. Власовец ты недобитый, - промолвил он и проглотил ком в горле.
-О-о-о! Так ты, видать, идейный. Уж не с ссученых ли ты? Воевал?
-Ты чё? Бог миловал. Но Родину люблю. А ты предатель. Власовец, одним словом.
-Фи, какое слово – предатель. Когда я на фронте воевал, ты же в тылу воровал, грабил…, убивал. Жил, жрал, водку пил, баб насильничал.
-Не мокрушник я. А остальное – кто на что учился. Я вот в университетах не учился – меня жизнь всему учила. А ты, насколько я знаю, грамотный, даже шибко. Тебе чего не хватало?
-Ты смотри, какой красноречивый. А я думал, что ты и двух слов связать не можешь. Это же надо! Ну, да ладно. Считай, что обменялись верительными грамотами.
-Чего!? Какими ещё грамотами?
-Ладно, Хряк, проехали. Базар к тебе имеется. Если договоримся – озвучу одну тему. Если же не договоримся – не обессудь. Твой дружок, Гниль, я думаю, не против будет, если ты присоединишься к нему.
Хряк вздрогнул и инстинктивно сделал шаг назад, увеличивая дистанцию. Он помнил, как этот фраер двумя взмахами финкой уложил сразу двоих. Он отдавал должное – ему до такого мастерства было далеко. Бывали времена, и он баловался ножичком. Но, то были или старые, или беспомощные клиенты. А у этого власовца чувствовалась профессиональная выучка. Он помолчал какое-то время и хрипло спросил:
-Что за базар? Излагай, но только без наездов. Если что имеешь предъявить – предъявляй.
-Ладно, ладно. Не гоношись. Не лезь в пузырь. Но, прежде, чем я начну предметный базар, я хочу выяснить некоторые моменты. То, что вы с Гниловым пасли меня, я усёк быстро. Срисовать вас не составляло особого труда. Филера с вас хреновые. И у меня, естественно, возникает вопрос – на кой черт я вам понадобился? Гнилого я иногда подкармливал, зла ему не делал. Ваши рожи мне до этого времени вообще не были знакомы. Ни по каким делам с вами не пересекался. Я, как ты, наверное, знаешь, в этом гадюшнике новенький. Чем моя скромная особа заинтересовала вас? Таких, как я, здесь половина лагеря.
Хряк, молча переминаясь с ноги на ногу, слушая Санькин монолог, с трудом выдавил из себя:
-Так это, мы не причем. Это Гниль нас подписал на дело. У него какой-то косяк случился с «законниками». Долги повисли на нём. Вот он и решил «пощипать» тебя. Убивать тебя нам было не резон. Зачем? Уж очень непонятно было ему, откуда тебе «подогрев» поступает? Очень уж интересно было ему, что ты за такая тёмная лошадка? Ну, а мы, как на грех, оказались его должниками. А с долгом не поспоришь. Вот он и предложил нам отработать долги наши.
-Так вы, что. Не собирались из меня «жмура» делать?
-Нет, конечно. Зачем курицу, которая может золотые яйца нести, резать? Вникни, на кой черт ты нам со склеенными ластами нужен был?
-Да, резонно. А я сдуру полосонул их по горлышку. Идиоты. Ну, ничего, впредь умнее будут, - оскалился Санька в хищной улыбке. Хряк отскочил от него ещё на пару шагов.
-Не бойся. Своих не трогаем. Пока не трогаем.
-Когда это мы стали тебе своими?
- А вот, обсудим тему и, если придём к согласию, тогда и станем своими, совсем своими.
-???
-Ну, что смотришь на меня, как баран на новые ворота? Сейчас изложу. Как для глухонемых. Для начала, скажи мне, что собой представляет твой подельник Бяка? И что за кликуха у него такая странная? Ну, твоя откуда взялась – понятно без объяснений, - с иронией произнёс Санька.
Кабанов и действительно от неожиданности хрюкнул, как кабан, чем ещё больше рассмешил Сашку.
-Слушай, Глушак, кончай пустой базар. Давай по сути. А погоняло Бяка приклеилось к нему после случая в ментовке. Однажды его «замели» за драку. Он, в тот момент был бухой, как конь после третьего ведра браги. Его спрашивают как фамилия, а он «лыка не вяжет».Только и смог произнести – Бяка… Бяка… А фамилия его Бакарев. А так – обыкновенный «гопник». Мокрушничал ли – не знаю. По крайней мере, базара на эту тему не было.
-А ты кто? Какой квалификации? С виду – «медвежатник».
-Вор я. Украл, выпил, сел. Ходок – счет потерял. Но сразу скажу – не мокрушничал.
-Какие твои годы, Хряк? Ещё не вечер. Твоё ещё всё впереди.
Тот поёжился. Ничего не ответил. И только переминался с ноги на ногу.
-Так что это я тебе хотел сказать? – с иронией произнёс Сашка, наблюдая за уголовником, который до сих пор не мог понять, чего хочет от него этот молокосос-власовец. – Я хочу познакомиться с вашими «авторитетами». Ты выход на них имеешь? Хочу побазарить с ними по одному важному делу.
Да, в общем-то, нет. С ними Гниль тусовался. Мы же были у него на подхвате. Через него иногда получали «подогрев». Да так. По мелочам. А в целом, мы были у него  на крючке, были его должниками. Вот он нам и выдавал предъявы. Недавно он нам и предложил потрясти тебя и, по возможности, нагнуть тебя ниже пояса, и чтобы ты так и ходил буквой «Г». Он собирался «доить» тебя. Его самого паханы «поставили бы на счётчик», но тут вмешался ты со своим «пером». Паханы, скорее всего, будут недовольные и, наверное, захотят узнать, кто лишил их такого лакомого куска? А, кстати, многие задаются вопросом, почему тебя не замели краснопёрые? Почему они не стали даже разбираться, кто завалил двух воров? Чудно как-то. Ты что, ссученный? Так не похоже. За тобой такого не водилось. Из ПечерЛАГа малява пришла – чистым ты числился там. А хрен тебя знает – может масть поменял? Так власовец – есть власовец. Чудно.
-Ты, Хряк, говори да не заговаривайся, а что прикрыли меня, так на это есть свои причины. Вот об этом я и хочу поговорить с паханами. Сможешь свести? Если сможешь. Значит и вы с Бякой в деле. Если нет – ты меня не знаешь. Базара у меня с тобой никакого не было. Знаешь, как говорили французы? От длинного языка болит голова, а самое хорошее лекарство от головы – гильотина. Раз – и боль, как рукой снимает. Понял, Хряк?
Получив утвердительный кивок, махнул рукой:
-Всё, иди, брателло. Ещё что хочу сказать тебе. Ты ведь слышал, что я ухожу на «вольняк»? Скоро и «хату» поменяю. Надоело в этом вшивом бараке жить. Квартиру сниму за «колючкой».
Всё это он проговорил с некоторым пафосом. Всё-таки детской бравады у него было ещё достаточно. А Хряк стоял с раскрытым ртом и с жадностью слушал.
-Всё, всё. Закрой «хлеборезку» свою, а то мошка налетит. Думай, думай, Хряк, пока я добрый.
Санька хорохорился перед уголовником, а сам озабочено думал – получится или нет. В действительности же, без помощи этих урок ему будет тяжело осуществить  то, что он задумал. Он махнул рукой, давая понять собеседнику, что разговор окончен. Сам же направился в барак, подумав мимоходом, что, может быть, он последние дни обитает здесь, а может быть, последнюю ночь. Эти приятные мысли грели ему душу. Однако, вопрос о задуманном оставался открытым. А что если Хряк с Бякой не смогут его свести с элитой уголовной? Тогда придётся искать другие подходы. Но чем больше суеты, тем больше возможности проколоться, провалить задуманное. Провалить нельзя. Иначе ему отсюда не выбраться. «Черт, скорей бы убраться с этого клоповника», - стучало в голове. А мысли возвращались к тому времени, когда он с этапом впервые прошел в ворота ПечерЛАГа. О первых порах пребывания не хотелось вообще вспоминать. Окунуться в атмосферу концлагеря, но только теперь не в роли охранника или надзирателя, а оказаться в шкуре тех, кого он сам отправлял на тот свет. Теперь такая же машина, ничем не хуже, чем немецкая, а во многом даже превосходящая по своей циничности, перемалывала душу его и тело. Циничность заключалась в том, что немецкая идеология была направлена на истребление других народов, по мнению этой идеологии – низших рас, а советская – на истребление собственного народа, да ещё, к тому же, получить от него бесплатные дивиденды в виде бесплатного каторжного труда. Сотни тысяч и даже миллионы зеков работало на стройках социализма, замаливая каторжным трудом свои грехи, которые, в большинстве своём, не совершали. В газетах печатали о комсомольцах-добровольцах и их портреты красовались на первых полосах, а сзади стояла масса зеков в арестантских бушлатах и фуфайках. Теперь он в полной мере испытал то чувство ужаса и безысходности, которое он видел в глазах узников немецких концлагерей. Видел как в тех и в этих лагерях люди теряли человеческий облик, но не в смысле наружности (это и так было понятно), а в смысле поведения. Вспомнились и беседы со старым московским учителем. Он подробно и по полочкам разложил события со времени Октябрьского переворота (он так и называл – не революция, а переворот), до нынешнего времени. С его слов вторая мировая война, это продукт, порождённый тем же Октябрьским переворотом. И она была неизбежна. Но больше всего он говорил о людях, о судьбах народов и, вообще, о человеческих взаимоотношениях.
В беседах с Сашкой разговор всегда начинал со слов – я не понимаю зачем? Зачем было делать этот пресловутый переворот, если царь отрёкся от власти, и к власти пришло демократическое правительство? Да, во многом несовершенно, которое наделало много ошибок. Но по-другому и быть не могло. Ведь первая мировая война была изнурительной для России. Но эта же война дала толчок прогрессу, полёту человеческой мысли. Но стоил ли этот прогресс  тех человеческих жизней, которыми заплатила Европа? – это вопрос.
Сам переворот породил гражданскую войну, а гражданская война – это самая страшная, самая бесчеловечная и самая грязная война. Это война, в которой брат идёт на брата, сын на отца, сосед на соседа. В гражданской войне проявляются самые низменные человеческие пороки. И что самое страшное в гражданской войне, так это то, что в ней не бывает побеждённых и победителей. Проигрывает народ данного государства. Молодой человек, давно замечено – мир меняется очень быстро и очень сильно. В наше время – до неузнаваемости, а человек меняется очень мало. Людские страсти, пороки, добродетель – всё остаётся прежним, никуда не девается.
Ещё одной составляющей быстро меняющегося мира, есть культ личности. Он остаётся неизменным тысячи лет, хотя и с некоторыми нюансами. Культ личности – это самый низменный порок власти. И это, молодой человек, очень страшное явление. Страшнее бывает только тот же культ личности. Культ личности уродует сознание человека в отдельности и общества в целом, и так уже изуродованное тяжким историческим прошлым страны.
При культе личности на первом плане возникает вопрос о правовой защищенности человека.