Поэт должен быть худым, как щепка!

Дело было во втором классе. Прихожу я к Борьке Кацу, а он  говорит:
-Хочешь стихи хорошие послушать?
 Честно, скажу, я толком не знал, хочу или нет? Стихи не пломбир с изюмом, где все однозначно, стихи - штука сложная, сразу не скажешь, хочешь или нет?!
Но Борька пояснил, что  любой,  даже самый неотесанный пень, и любой, даже  самый последний козел,  если он, конечно, интеллигент, стихи послушать всегда очень хочет!
Я тогда еще не очень понимал, почему неотесанный пень и, особенно, последний козел обязаны хотеть послушать стихи?!
Прослыть козлом, пусть даже  неинтеллигентным мне не сильно хотелось, но, я решительно кивнул по козлиному в знак согласия,  и придал, насколько это было возможным,  своему лицу интеллигентность! То есть, выпучил глаза,  надул важно щеки и сложил руки на груди.
- Тогда слушай! – нараспев сказал Борька и начал орать, как ненормальный:
«… Эти губы меня целовали губами, в тихом шелесте диких трав! Эти руки меня обнимали руками, что-то нежное мне прошептав!..»
При этом он размахивал рукой, как Чапаев шашкой.
-Ну как?! – спросил он, отдышавшись.
Скажу честно, я был сражен!
 – Угадай, кто написал?- скромно опустил Борька глаза.
Я в то время знал двух поэтов: Бедного и Пушкина. Сделав значительное лицо, я сказал:
- Это не Бедный…  Его-то я хорошо знаю! Он про бедных в основном писал! И, кажется, еще, про это…  про демьянову уху!
- Точно, не он! – посмотрел на меня уважительно Борька. 
- Это… про любовь, да?- начал я тянуть кота за хвост.
- Про большую! - подсказал Борька.
Долго думать смысла уже  не было. Раз не Бедный, значит Пушкин, тут и коню понятно, особенно интеллигентному! 
- Пушкин!- выдохнул я, без тени сомнения.
Борька потупил взор, слегка зарделся и даже покрылся здоровым румянцем.
- Нет, не совсем Пушкин! Но, уже теплее!
- А кто же тогда?!- начал я не на шутку злиться.
Борька держал паузу.
-  Лермонтов, что ли?!- вспомнил я еще одного поэта.
- Это я! Стихи из личной жизни!
Борька подошел к окну и начал смотреть вдаль.
- Значит, ты целовался?! С девчонками?! – ужаснулся я и сел мимо стула.
- Совсем дурак,  да?! -  Девчонки  все жабы и дуры!..  И запомни:  настоящему Поэту никакие жабы и дуры не нужны, чтобы написать про
любовь. Надо только это, как ее… вдохновение, понял?! Но, главное, нельзя сильно сытым быть. Любой, если он сыт, он жиреет и становится ленивым, как бегемот…  Это дядя Гриша говорит, а он  знает, он в бане на весах работает… Вот ты, сколько весишь?
- Не знаю… наверное, тридцать!
- Не, для поэта это много!-  сказал Борька, оглядывая меня с ног до головы.  Для писателя, еще, куда ни шло!  А поэт должен быть худым, как щепка!  Я лично, уже второй день ничего не ем!  Все коту отдаю. Смотри, какой жирный стал, зараза, как  настоящий бегемот!..  Вот, слышишь, как у меня внутри журчит? Прямо, как ручей!..  А у ручья, знаешь, как хорошо стихи писать?! Рифмы так и прут из меня!.. Пирожное – мороженое! Стоны – макароны!.. Котлета мясная – селедка-форшмак!
- А где же тут рифма?!- хмыкнул я, показывая, что тоже не дурачок.
- Где?!- возмутился Борька.-  А ты послушай, как звучит?!
Он стал в позу метателя диска и, на мотив "Вставай, проклятьем заклейменный…",  продекламировал:

Котлета мясная – селедка-форшмак!
Не любит вас только набитый  дурак!".

 Этот стих меня просто потряс! Даже больше первого! Про форшмак было мощнее, и у нас обоих потекли слюнки! 
   Так я впервые ощутил на себе великую силу поэзии. А Борька вдруг спросил у меня с надеждой, может ли у поэта быть хоть один выходной?! И когда я однозначно кивнул и сказал: «Даже, два!», бросился, как угорелый, к холодильнику!
   Через десять минут в холодильнике, кроме полок и рыбьего жира ничего не было. Да еще пачка дрожжей, которая одиноко забилась в угол.
   А Борька, сытый и довольный, вдруг встал в позу Ленина на площади Ленина, выбросил правую руку вперед и изрек на одном дыхании:

Как на дрожжах растет поэт!
Который съел один обед!
А если съел он три обеда…

Но тут он запнулся, подыскивая подходящую рифму, потом махнул рукой и сказал:
- Ладно, после допишу, когда проголодаюсь, как следует!

Аркадий Крумер