Гениталии на брусчатке

I
Перформанс Петра Павленского 10 ноября 2013 года взорвался как праздничная бомба в честь двухлетия начавшейся в России эры протеста. Он был настолько неожиданен и эффектен, что даже полиция растерялась и через несколько часов отпустила «хулигана в законе», хотя как минимум пятнадцать суток тут честно заработаны. Художник-акционист, работающий телом, невероятно высоко поднял планку, превзойдя всех до него бывших. И отставшие на тридцать лет анти-КГБ-фаллописцы питерского моста, и подозрительно хорошо «оттуда-организованные» девушки Femen, действия которых порой напоминают назойливость «Гринписа», и смахивающие, как все мы, на просыпающихся роботов, плохо понимающие себя и свое дело Pussy Riot – все они остались далеко внизу, ибо Петр решительно сильно приблизился к диалогу человека и государства, устроив на сакральной площади свидание сакральных органов. Конечно, левиафан еще может «одуматься» и вплотную заняться Петром, дабы умиротворить свою паству, но в любом случае дело-то уже сделано. К тому же если извилины левиафана хоть чуть-чуть шевелятся, то он должен понимать, что займись он устройством дальнейшей судьбы Петра, он тем самым лишь придаст его акции дополнительную силу…
II
Похоже, однако, что столь скорым освобождением Павленский обязан, возможно, непростому участию в событии московских медиков, которые могли сказать силовикам, что этот парень «не того» и является клиентом врачей (правда, тогда тут неизбежен вопрос, почему его не повязали «белые халаты»?), а не солдат; с другой стороны, медики заверили нас через СМИ, что ничего опасного в процедуре прибития плоти гвоздем к брусчатке нет, все художником продумано и грамотно сделано по безвредной методе пирсинга. В глазах властей и всех им лояльных это сообщение о преднамеренности, продуманности и непосредственной физической безопасности содеянного призвано понизить его нравственную ценность, как бы указывая на его холодную подготовленность, заведомо лишенную искренности порыва спонтанного, подлинного, понятного народу, юродского правдолюбия. А значит тут опять возможен и привычный намек на то, что недремлющий за бугром враг подготовил акциониста и так далее. Однако надо быть совсем чудовищно тупым, чтобы при взгляде на действо Павленского 10 ноября не увидеть и не понять сразу, что такой поступок никак не может быть извне запланирован и навязан совершившему его человеку. Как ни трудно это представить людям, привыкшим думать о нас, отдельных лицах, лишь в политических и этноколлективистских формулах, человек-личность бывает способен на чисто субъективное в лучшем смысле слова решение и вытекающее из него действие. Пора отвыкать от вбитых в наши кровяные тельца ХХ веком представления, что каждый из нас всего лишь молекула внешнего вихря, несущего нас туда или сюда. ПОРА СНОВА НАЧИНАТЬ ВЕРИТЬ В ЧЕЛОВЕКА. Поэтому что бы там сознательно ни вкладывал в свое действие Петр Павленский, я прочитываю его перформанс как призыв к нам проснуться и сквозь будничный туман шкурно-государственных забот увидеть человека во всей его внешней и внутренней хрупкости, дефицит внимания к которой и создает почву для тоталитаризма…      
III
«Да, – скажет тем не менее несгибаемый обыватель, твердо верящий в своих трех китов, – это все же долбанутый, нормальный человек такими делами не занимается».
Ну, разумеется, нормальный человек деньги зарабатывает, размножается и не берет в голову, для него и свечка в церкви. И не подозревает о своей долбанутости будничным белкиным колесом. Нормальный человек этим колесом ежеминутно формируется и даже идеологизируется, кручение колеса ведь само по себе весьма убедительно и содержит в себе мощный логический заряд. Колесо крутится и превращается в кокон, который нормальный человек гордо несет на себе как свой зрелый менталитет. Скорлупа кокона толста, она призвана у человека играть защитную роль наподобие кожи носорога и, конечно, демоническая изнанка жизни и близко к ней ходящая истина бытия проникают сквозь эту скорлупу с трудом, если вообще проникают. Так нормальный человек, он же обыватель, он же этнопопуляция, выживает в нашем невозможном мире. Поэтому когда он встречается с непонятными и вызывающими явлениями, вроде перформанса Павленского, его защитные механизмы срабатывают, и он выносит свой вердикт о ненормальности случившегося, даже не взглянув внимательно на действователя. Но что удивляться отрицательной реакции закоконенного «нормального», если даже и у тех из нас, кто склонен с пониманием относиться к подобным акциям, и то в первую секунду неизбежен вопрос: «Адекватен ли человек?» Ситуация-то ведь отнюдь не каждодневная. В данном же случае спасибо телеканалу «Дождь», который уже на другой день взял интервью у Петра, показав нам симпатичное лицо человека в здравом уме, человека лица, а не стада.
IV
«Но если это художник, – продолжает сомневаться ревностный защитник нормы, – то что он нарисовал?»
Ответ: то, что вы видели на Красной площади 10 ноября, то и нарисовал.
V
Хотя акционизм и перформанс существуют в новейшей западной истории лет пятьдесят, а у нас лет двадцать, мы до сих  не можем войти с этими законными явлениями новой жизни в контакт, воспринять и услышать сообщение, сделанное непривычным языком. Нам мешает связанность традиционными представлениями об искусствах. Нам трудно отвлечься от этой впитанной с молоком внушенности, что, подобно слесарю, обязанному крутить гайку, художник должен рисовать свою нравственную березку, – и снова вернуться к исходному смыслу присутствия искусства в жизни и понять, что все искусства есть лишь средства для осуществления человека, а не объективные данности, которым человек что-то обязан и которым он должен соответствовать. Мы обязаны только себе, своей внутренней свободе. Даже тот, первый, палеолитический, график, что охрой запечатлел на стене пещеры своего быка, даже он, куда более нас духовно незащищенный и беспомощный, и тот действовал не ради того, чтобы угодить каким-то внешним ему нормам первобытного социального закона, а чтобы присвоить и преобразовать этот страшный мир, сделать его осмысленным и человечным.      
VI
«Но этот древний, – не унимается благонамеренный «порядочник», – хоть быка начертил, а эти merde d’артисты что делают?!.» «К тому же ты, умник, от ответа уходишь, – говорит он мне, –  от пещеры до нас сколько времени прошло, у человечества вырос тысячелетний институт культуры, формирующий и художника, и всех нас, а тут, в этих перформансах, – что мы видим? Где позитивный эстетический и нравственный прирост?! Одно глумление над обществом, разрушение ценностей, да известная политика, использующая эти инструменты против нас! Это – бездари, поджигатели!»      
VII
Логика у нашего обывателя железная, но память, верней ее отсутствие, его подводит. Впрочем, некое смутное подобие памяти есть и у него. Это –  страх перед революцией 17 года, который думскими политиканами-реакционерами мифологизируется, превращаясь в его запуганной голове в страх перед революцией вообще как перед абсолютным злом. Мифической противоложностью этому Абсолютному Злу Революции представляются  Абсолютная Стабильность и Абсолютная Охрана, к которой рефлекторно жмется слепой этногосударственный циклоп, когда начинает дубасить вокруг себя все, в чем ему чудится угроза «порядку». (Мы хорошо помним известного циклопа ХХ века, который был очень пристрастен к Ordnung’у и в нем уникально щепетилен: к примеру, простое существование еврея в жизненном пространстве (Lebensraum) циклопа было катастрофическим нарушением Ordnung’а.) Когда я вижу, как Дума начинает один за другим лепить законы, направленные не на  развитие жизни в стране, а на охрану жизни от самой себя, то возникает впечатление, что наш циклоп тренируется и набирает силу, чтобы однажды, встав во весь рост, эту нашу с вами жизнь решительно и напрочь остановить, заживо превратив ее в древнерусский музей за частоколом ядерных ракет, чтобы он как крепость стоял на страже «тысячелетнего института», «формирующего нас» и так далее, то есть, всего того, о чем долдонит все тот же нравственно-эстетически озабоченный блюститель-обыватель.
И как ему, добродетельно спящему, не негодовать? (Напоминаю случай нескольколетней давности.) Его сладкий сон должна окружать лепота, а ему под нос – на тебе! – банка с экскрементами затейливого француза, нагло-издевательски подписанная «Merde d’artiste» (!?!). Конечно, парижанин слегка перебрал, не найдя более пристойного материала для самовыражения, тем не менее, мысль его послания вполне постижима. Он напомнил мне где-то когда-то вычитанную речь старомосковского юрода, который кричал ближнему: «Ты – кал еси и гной еси!..» Французский юрод от искусства здесь даже выигрывает – он никого не обвиняет и добродушно относит определение к себе: моё, художника, мол, безе… Тут, может быть, с его стороны есть и рисовка, но, – кто знает? – может, и смирение. Попробуй отдели у поэта одно от другого! Ну, а если смирение, то это уже, согласитесь, для художника и подвиг…         
VIII
Демократическая эпоха, в которой многое зависит от тугой реакции пресловутых «широких народных масс», – ибо они, увы, электорат, – породила искусства прямого действия, когда художественное высказывание, минуя слово и другие традиционные средства проявления, такие как краски, графит, шарик, кисть, карандаш и прочее, делает своим материалом непосредственно тело человека как наиболее наглядную вещь. Если традиционные искусства обращаются каждое только к одной какой-то стороне нашего существа, к одной из способностей, зрительной, мыслительной или ритмической, тем самым предполагая, что эти способности определенным образом развиты, то есть давая презумпцию восприятия, то прямое «голое искусство» делает универсальный посыл всей неприкрытой совокупностью человеческого, в котором форма и содержание неразрывны настолько, насколько они неразрывны в живом человеке вообще. Здесь в отношении зрителя нет презумпции восприятия, потому что в средней школе никого пока еще не учат истории перформанса и других уличных визуальных искусств, это дело будущего. Поэтому здесь, напротив, предполагается удар «по мозгам», тут расчет на шок и, соответственно, на то, что получившие его проснутся от будничной спячки, от скотской безмятежности существования, ибо лихорадящие политическое поле проблемы хлева это проблемы живота, но еще отнюдь не человеческие проблемы. Но если получившие этот удар кинулись к власти с жалобой, чтобы им не мешали и дальше спать, и мигом получили в свою защиту услужливо протянутый государственный кнут, как это произошло в случае с Pussy Riot, то это тревожный сигнал, говорящий о том, что у нас в стране нет общества как гражданства, состоящего из лиц, а есть лишь опекаемая властью масса населения, из которой, как и шестьсот лет назад, при Андрее Рублеве и Сергии Радонежском, высовываться не рекомендуется, если не хочешь, чтобы твою балалайку и твой позвоночник разбили о родную березку, как о том доходчиво рассказано в фильме Тарковского… Но заметьте, ныне эта государственная опека возрастает по мере приближения к церкви, как будто в этой организации сосредоточилась вся безмятежно дремлющая животность нации, требующая бережной госохраны;  церковь – как бы лежащая в необходимой умственной неподвижности-расслабленности матка русского муравейника, вокруг которой снуют-хлопочут полчища силовиков. Если бы Павленский прибил себя перед храмом Христа Спасителя, он бы не отделался так дешево. Еще бы! Наши государственники по традиции ценят госидею (а церковь сегодня – запасная идея государства, все больше входящая в оборот) выше даже самого государства, они всегда готовы служить ей, как уравнивающему всех божеству, но и рядовых, «подданных», нас с вами, – не жалея, согнуть перед ней в дугу. Это рефлекс русской идеократии, а не большевицкое изобретение, как казалось нам при коммунизме, когда мы ощущали у себя на горле удавку ленинской цензуры, порожденную этим рефлексом. Самой церкви, в ее нынешнем посмертном существовании, такое идеократическое устремление светской власти очень выгодно. Снаружи она, «отделенная от государства», вроде как бы и не при чем – не ее вина, что государство превращает ее в идею и водружает над собой. Государство идолопоклонствует, а церковь «терпит» свое положение в качестве имперского идола, и всем хорошо. Так почти незримо мертвое прошлое вновь воздвигает нами свой морально-полицейский колпак. 
IX
Демократическое искусство прямого действия, имеющее свою родословную в скоморошестве, карнавале, юродстве, уходит корнями в глубокую древность, к началу нашей, в широком смысле западной, культуры, когда, наряду с ее «общественными» формами, развивающими идеи, почерпнутые из коллективной памяти, возникали и «антиобщественные», выражавшие прямую реакцию на мир индивидуального человека. Так, например, в Афинах V века до нашей эры Платон строил свою гуманитарную систему, опираясь на эллинскую мифологию, то есть был органически социален; полной противоположностью ему был Диоген из Синопа, предполагаемый автор афоризма «что естественно, то не безобразно». Платон создал первую утопию тотальной власти общества над человеком, Диоген был первым космополитом, то есть тем, кто утверждал примат индивидуальности и личности в мире, отрицая общественную форму жизни и, соответственно, притязания общества на власть над человеком. Между ними был Сократ, чей образ жизни и мысли был недалек от диогеновского – вспомним хотя бы его знаменитый перформанс, когда Сократ неподвижно простоял на месте сутки, пока не додумал мысль, – и чей способ мышления мощно обогатил Платона, взрыхлив его индивидуально-гуманитарную проблематику и не дав ему завязнуть в узкой социальности. Смерть Сократа – еще одно, великое, представление этого художника индивидуальности, завершающее юродство во имя личности. Его этнические и политические судьи, вынесшие ему приговор, поняли бы его, если бы он воспользовался имевшейся у него возможностью бежать в надежде продлить свои дни, но дело его жизни тогда непоправимо бы измельчало. Подчиняясь закону в руках неправедных судей, он утверждал верховенство не социального закона, – который того не стоит, ибо он, как известно, «что дышло» (ему он отдавал тело, то есть за четыреста лет до Христа отдавал «кесарево кесарю»; теперь, впрочем, мы не думаем, что тело наше всегда и безусловно принадлежит кесарю; это, может быть, была последняя уступка Сократа роду-племени), – а Закона Высшего, Закона Лица-Личности-Индивидуальности, то есть закона СОБСТВЕННО ЧЕЛОВЕКА, о котором он говорил как о «демоне» внутри себя. О том же самом в себе Иисус говорил как об Отце. Этически активные позиции Сократа и Христа, услышавших голос Бога в своем сознании и пожелавших передать свое слышание человечеству, роднят их в трагическом противостоянии этносоциальной инерции, не желающей сходить с мертвой точки родо-племенного понимания божества: нет Бога кроме Аллаха-Зевса-Яхве-Саваофа-Спаса и так далее. Радикальный же выход Диогена и Будды за пределы социума, не к углубленному сократо-христову постижению божества, сбрасывающему с духа племенные покровы и приводящему к Богу в человеке, а к пустоте бездействия кинизма и нирваны, позволил им избежать ярости и мести племенных богов, возмущенных нашим стремлением к динамике, независимости и самостоянию, но против пустоты, бездействия и статики ничего не имеющих…
X
Может быть, Диоген и Будда правы, и «оно того не стоит»? Вопрос риторичен, потому что после них «оно» живет и действует уже две с половиной тысячи лет. Правда, со временем выяснились шаткие основания этого оно», жалкая относительность его социальной обусловленности, подверженной периодическим разрушениям, а в ХХ веке эпохально рухнувшей в ничто. В культуре это предстало как бессилие ценностей перед стихией и, соответственно, развенчание человека. Мы вступили в период кризиса, то есть снова стали перед выбором, к кому прислушаться: к Христу или к Будде? Сейчас льнут ко второму, с ним легче, не надо напрягаться, достаточно плыть по течению, растворяясь в природе; это релакс, красивый на высотах цивилизации, но бесплодный в космической перспективе. С первым труднее: Христос – это усилие. Но если человечество захочет выжить как нечто отличное от природы, осмысленное и ответственное, то оно захочет и усилия, а значит вспомнит и о Христе.    
XI
Голгофа стоит в начале нашей культуры. Перформанс Христа, не только представление, но и скрытое в нем превращение, заключается в том, что тогда, на кресте, в принципе кончилась нравственная власть внешнего мира над человеком. Все вещи, вся телесность, все оболочки и покровы над человеческим духом, от природы до общества, потеряли свою серьезность, сакральность, значимость. Об этом и было слово Иисуса, что ветхий человек, старый Адам, умер. Человечество еще не расслышало толком это слово и тысячи лет по инерции влачит на себе эти дряхлые покровы и смыслы, воображая, что оно занято чем-то стоящим и пытаясь в этом духе воспитывать человека, но на деле препятствуя его свободному росту.
XII
Двадцатый век стал рубежом, в его пропасть окончательно рухнули все ветхие ценности, вся самоуверенная ложь социальных институтов, их выражающих. То, что по видимости уцелело и пытается реставрироваться, гордо претендуя на звание восстановителя и продолжателя древней  традиции, есть лишь склеенные этно-племенные черепки, мешающие новым силам лепить новый, чисто человеческий, сосуд. Время подлинного Христа только брезжит на горизонте. И если кто-то из нас сегодня близок к нему и  манифестирует собою надежду на просветление нашего духа, то в первую очередь это люди – такие, как Петр Павленский.               
11 ноября – 12 декабря 2013