Миниатюра номер девять. сентябрь

Колеса, проскальзывая, медленно проворачивались, утопая почти самую ось в жиже грязи. Старая кобыла, никогда не видавшая радостных дней в своей жизни, медленно тащила, тяжелую, нагруженную телегу. Два человека, укатанные в промокшие брезентовые плащи, еле вытаскивая ноги из грязи, брели рядом с телегой. Обоим хотелось, заскочить на нее, расслабится и подремать, но они боролись с искушавшим их желанием.
Телега вновь завязла. Кобыла вздрогнула, под ее шкурой заходили желваки мускулов, силясь вытащить увязшую телегу. Люди подскочили, и, навалившись с обеих сторон, начали толкать телегу, помогая лошади. Грязь чавкая, нехотя отпускала увязшие в ней колеса, не в силах совладать, с совместным приложением сил, одной лошадиной и двух людских.
Серая морось паутиной обволакивала бредущих по дороге. Серость не позволяла людям сориентироваться во времени, и им казалось, что они бредут уже целую вечность. Лошади ничего не казалось. Она за свою долгую жизнь, привыкла ко всему. В ее памяти не осталось воспоминаний о том времени, когда она была, беспечным молодым жеребенком, скакала по полю за матерью, белой кобылой, проработавшей свою жизнь на колхозном току, и закончившей свой век на живодерне.  Кобыла фыркнула, и затрясла мордой, пытаясь стряхнуть капли влаги, и поднатужившись, побрела дальше.
Дождь шел. Мелкий, противный дождик, который обычно  бывает в самом конце лета, или начале осени. Он шел уже сутки, превращая деревенский проселок, сначала в грязное месиво, а потом в жижу, липкую и вязкую.
Один из шедших возле кобылы людей, замедлил шаг, доставая из-за пазухи холщовый мешочек, в котором у него хранился собственноручно выращенный самосад, и куски нарезанной газетной бумаги, заменявший ему папиросную. Человек, не останавливаясь, скрутил на ходу самокрутку, сунув ее между редкого, почти коричневого, ряда своих зубов, спрятал мешочек за пазуху, достав обратно оттуда желтую охотничью гильзу, в которой хранил спички, и раскурил самокрутку. Огонек зажженной спички на мгновение вырвал его лицо, из серости дождливого дня, придав ему, лицу, живые краски, и затух. Ему не нужно было понукать кобылу: та свое дело знала, только нужно было посматривать за тем, что б колесо груженой телеги не завязло в грязной жиже, и вовремя подтолкнуть телегу вперед. Ему этой осенью исполнилось… Впрочем сколько ему исполнилось он сам толком не знал, только приблизительно, плюс-минус пару лет… Его дни рождения никогда не отмечались, и только мать-покойница, лежавшая уже без малого полвека за околицей на деревенском погосте, когда-то помнила тот день, когда он родился. Да и зачем ему это? Пусть о его возрасте знает бухгалтер, который раз в месяц выдает получку в конторе, а больше кому его возраст был нужен… Он поправил сбившийся капюшон плаща, и выдохнул ароматный дым деревенского самосада. Ему этой весной перевалил седьмой десяток, этого ему было достаточно. Семь десятков лет он жил на этой Земле. Семь десятков лет, за исключением из них тех двух лет, когда страна призвала его, себя защищать в войну, он прожил здесь, в этих местах. От родительской хаты давно уж не осталось и следа: ее срыли, когда строили тепличный комбинат. Теперь от комбината остались одни руины, растаскиваемые окрестным людом.
Под сапогом чавкнула раскисшая глина. «Ты гляди за кобылой-то!» - беззлобно прикрикнул он на своего спутника: «В ямину попадет, чем вытаскивать будем?». Спутник ему не ответил. Кобыла свое дело сама знала, она не первый раз шла этой дорогой в своей жизни. Она знала эту дорогу и зимой, когда тащила скрипучие розвальни, и летом, когда в небо из зарослей густой травы на обочине стреляли в небо жаворонки и перепела,  и весной, когда утренний ледок до крови резал ей кожу чуть повыше копыт. Человек пыхнул самокруткой. Кобыла фыркнула, отряхивая воду. Странный он, этот человек, который шел рядом с ней. Она знала его еще жеребенком и привыкла к нему, и он стал частью ее жизни. Он редко бывал веселым, чаще деловитым, но без суеты, а иногда, когда от него разило чем-то гадким, неприятным, он садился рядом с ней, и у него всегда был либо кусок белой вкусной штуки, или ломоть черного хлеба. Любила ли она его? Ей было не понятно это человеческое чувство. Скорее привязанность к нему, как ни к кому другому. Именно ему позволялось подойти первому к ней, когда у нее рождался жеребенок, остальных она гнала. Даже ветеринара. Человек брел рядом. От сырости у него ломило спину, и болело слева, под мышкой. По ночам его мучил кашель, к счастью не будивший домочадцев: он жил один. Жена его давно уже сбежала в город с любовником-агрономом, а сын, отслужив в армии, остался в городе, далеко, на другом краю света, там, где раньше всего всходит Солнце, которое так медленно идет по небу, что когда здесь день, у сына уже ночь. Он не обижался на жену: что с нее взять-то? Здесь красивой жизни не получалось, а с агрономом да. Только подло она, сука, поступила, бросив маленького сына. Сначала писала, что как устроится, заберет в город, что бы нормальную школу закончил, городскую, а потом пропала, забыв о своем обещании. Люди сказывали, что забыла она потому, что агроному детей родила, и не хотела, что бы сын напоминал ей о прошлом, но это возможно был простой треп. Собака лает, ветер сносит. А сына он сам поднял. Вырастил. Сын даже на тракториста смог в городе выучится самостоятельно. Он посмотрел на своего спутника, ему было жаль его. Самокрутка прогорела, и бумага, чье горение, ранее сдерживаемое самосадом, пыхнула. Он швырнул ее в грязь, не провожая взглядом, ускорил шаг.
Его спутник, жадно раздвигавший ноздри от запаха дыма, но не осмеливающийся попросить, зная заранее, что получит отказ, проводил падающий огонек взглядом, и вздохнул, тяжко, но надо терпеть. Эх-х-х, табачку бы, но не дадут, мал еще, вредно… Докурив, его напарник ускорил шаг, и зашагал быстрее, теперь не плетясь за телегой, а идя чуть позади кобылы, но ему ускоряться было не зачем: его задача следить за телегой, что б не увязла, или соскользнула в невидимую под водой колдобину…  Он не конюх, а только его помощник…
Помощник конюха! Казалось, что проще, выгребать из стойла лошади кизяк, да помогай конюху, ан нет! К его образованию подступили со всей серьезностью: старик готовил себе замену, и щедро делился опытом и знаниями, а век машин, профессия конюха исключительный случай, даже в деревне…
 Дождь! Он с детства любил дождь, но не этот, осенний, холодный и противный. Он любил летний, слепой, когда в небе играла радуга, а он, босоногий, шлепал по теплым лужам.  Казалось это было не давно, а может и давно… Смотря как считать… С точки зрения возраста - не давно, а вот с точки зрения прожитого - давно… 
Школу, за отсутствием требуемого количества детей в деревне закрыли. Обещали автобусом в райцентр возить, но автобус в деревне появлялся редко, осенью и весной мешала распутица, зимой от морозов старая машина часто ломалась, а летом были каникулы, и автобус не ездил. Отец, пришедший как-то вечером с лесопилки, заметил, что ему пора браться за ум, и мужиком становиться, работать надо, ему помогать, а не школами грезить. А он и не возражал, много ли поспоришь с отцом в девять лет? Сначала он на лесопилке возил тележку с опилками, выплетаемыми из чрева поглощающей целые бревна машины, потом, когда его настоятельно порекомендовали убрать ребенка из опасного цеха, он попал на ферму, но и там долго не задержался, поскольку весь фермерский скот был продан на мясо, и ферма прекратила свое существование. Потом попал подсобником на мехмастерские. Только техники в них не было: ее давно продали, или же она ржавела под открытым небом, в лопухах на задворках. В пристройке к полуразвалившемуся зданию  гаража обитала единственная тягловая сила колхоза: старая лошадь, заботливо опекаемая трудом и стараниями единственного в деревне конюха, угрюмого, но доброго старика. К нему-то помощником он и попал. Работы было не много: то за почтой съездить, то фельдшера в деревню привести… А годы шли…
Колеса громко заскрипели, и старая лошадь, почти в изнеможении тащившая телегу по грязи,  воспрянула духом. Она отчетливо почувствовала под копытами твердый грунт предвещавший близость хорошей, асфальтовой дороги, а значит и облегчения ей. Близится конец маршрута, а значит появиться возможность передохнуть, прежде чем идти в обратный путь…
Проселок закончился, его пересекла узкая полоса асфальта районной дороги, которая проходила мимо, виднеющегося вдали поселка, и шла дальше, в райцентр. В поселке, ждал отдых. Короткий, но все-таки, отдых…
В поселке, возле грязно-серого здания магазина, с яркой аляпистой вывеской, их ждала небольшая грузовая машина. Шофер, смуглый уроженец жаркого юга, сидел в машине и нервно курил: его время было расписано по часам, а ожидаемая им деревенская телега задерживалась. Он давно разработал эту, почти золотоносную жилу. Скупая за бесценок у деревенских выращенные ими продукты, он в райцентре перепродавал их, в двое накручивая цену. Пытался он закрепиться на рынке областного центра, но там ему объяснили, что его присутствие не желательно, в виду конкуренции. Ему было жаль, поскольку в областном центре люди зажиточней,   и цену накручивать можно было не в два, а три или даже четыре раза, в зависимости от сезона. Наконец на улице показалась тяжело нагруженная телега, ведомая древней клячей, которую сопровождали две фигуры в брезентовых плащах. Шофер сморщился, и выплюнул в открытое окно окурок.
- Где вы так долго шлялись! - закричал он, - я вас вынужден два часа ждать, а это время!
- Дорога плохая, не лето, - степенно ответила одна из фигур, старик.
- Э! Мне до вашей дороги, договорились, значит договорились! Жди вас теперь под дождем! - кричал, брызгая слюной шофер. По правде сказать, он ждал позже оговоренного времени не более получаса, но у него давно созрел план, который он успешно неоднократно реализовывал, сбивая закупочные цены. Старик ему не ответил.
Денег в деревне не было. Точнее были, у тех, кто работал в колхозе или в поселке не лесоперерабатывающем комбинате, но платили везде столько, что при посещении поселкового райпо, хватало на половину требуемого. Вот и собирал люд картошки-морковки, и раз в неделю отсылал деревенского конюха в поселок сдавать перекупщику, получал наличность, и конюх покупал по списку необходимое.
 - Я это брать не буду! - кричал, брызгая слюной, кричал шофер-перекупщик, - все мокрое, гнилое. Я до города не довезу. А потом, сколько в отход?! Нет! Это стоит…- он замолчал, сделав вид, что думает, и назвал цену вдвое меньше оговоренного.
- Не хочешь, не надо! - мрачно заметил конюх, он знал, что в райцентре привезенный им товар стоит гораздо дороже, но до райцентра далеко. - Все хорошее, сухое, от дождя было укрыто. Не нравиться, не бери, в магазин сдам… - конюх тронул лошадь, и телега двинулась в сторону магазина. Раз в две недели в магазин завозились продукты, и райповский шофер из райцентра, что б ни гонять порожняка, захватывал с собой деревенские продукты, которые продавала на рынке его жена, под видом выращенных ею на даче. Цена была той же, так что, разницы кому продать не было. Тем более, завтра был день привоза товара в райпо, так, что можно было у продавщицы взять на обмен все необходимое.
 - Эй! Старик, подожди – кричал вдогонку шофер-перекупщик, - так дела не делаются! Поговорим?!
- Мне с тобой не о чем разговаривать, - сплевывая желтую слюну, не оборачиваясь, бросил конюх.
-  Ладно! Ладно! Давай свой товар! Согласен, пусть мне будет хуже. Только из уважения к твоим годам, старик!
- Мне не нужно твое уважение! - бросил конюх, - ты гнида, паразитирующая на нуждах других. В райцентре ты продашь все привезенное гораздо дороже, и без отхода, а мне врешь, что товар плохой!
- Ай, старик! Что ты говоришь?! А бензин, а запчасти, а зарплату я платить должен?!
- Да не о зарплате ты думаешь, а о барыше своем! Люди ради тебя в дождь, почти двадцать километров грязь месили, шли, опоздали на полчаса, а ты орешь, что мы опоздали на два часа! Нет в тебе уважении! Только жадность! Уезжай, и не приезжай больше!
Шофер-перекупщик, видя позицию конюха, сменил тактику:
- Эй, старый! А ты мне бензин оплатишь?  Ты мне за то, что я гнал машину, заплатишь?! Эй, стой, старый, деньги давай, а не то  тебя, вместе с твоей клячей…
 Он замолк, не сообщить, что он собирался сделать. Видя, что старик не остановился, он сплюнул, повернулся, и сел в машину. Бросив взгляд на конюха, он завел грузовичок, и дал газу. Машина, фыркнув сизым дымом, дернулась, и, выбросив фонтан грязи из-под задних колес, уехала.
- Нам, что обратно с этим возвращаться?! – с тоской в голове спросил конюха его помощник.   Старик бросил из-под капюшона на него взгляд ничего не ответил, он взял лошадь под уздцы и повел к входу магазин со стороны пристройки-подсобки.
Конюх несмело потоптался перед металлической дверью, окрашенной в светло-серый цвет, с ярко выделяющимися оранжевыми пятнами ржавчины, и постучал. Лязгнул открываемый засов, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянула женщина.
- А, это ты! - буркнула женщина, продавщица магазина.
Райпо было ее вотчиной, где она была полновластной хозяйкой. Даже правление райпо, молчало, наблюдая ее коммерческую деятельность, поскольку, ассортимент товара магазина в поселке, был утвержден еще лет сорок назад, и существенно не изменялся с годами. Молодая бойкая девчонка, не нашедшая себя после окончания торгового техникума в областном центре, вернулась в родной поселок, где устроилась работать в единственный имеющийся магазин. Магазин находился в состоянии глубокого упадка. Годами ржавели, пылились, приходили в негодность товары, не имеющие спроса, забивающие торговые и складские площади. Их не списывали, поскольку это означало убытки магазина, а значит райпо. Молодая, бойкая, продавщица, проработав не больше полугода, избавилась от своей напарницы, выпроводив ее на пенсию, и стала полноправной хозяйкой. Через подруг, оставшихся после техникума в областном центре, она привозила в собственный выходной в магазин не виданные доселе в магазине товары, ради покупки которых окрестный люд раз в месяц ездил райцентр. Вскоре ее товары почти вытеснили райповские, почти полностью, а их доставка уже осуществлялась специально нанятой для этого машиной. За счет прибыли она выкупала залежалые райповские товары, создавая видимость спроса и имеющейся прибыли, что делало содержание магазина рентабельным, а значит нужным. Случались проверки, ревизии из районного центра, но на коммерческую деятельность продавщицы закрывались глаза.
- Что привез? - спросила продавщица конюха.
- Так, с огородов кое, что… - протянул конюх.
- А понятно! - усмехнулась она, - не взял?! Или не отдал сам?!
- Не отдал!
- И не отдавай! - приказала она. Она давно знала о пасущемся в районе перекупщике, который скупал у деревенских результаты их огородных трудов, и была крайне не довольна сложившимся положением дел. Кто-кто, а она знала цены, как на рынке райцентра, так и областном. Ей подруги давно предлагали организовать заготконтору при магазине, обещая доставлять товары в магазин фактически по их себестоимости. Она взвесила все за и против, наконец, решилась…
Она накинула полупрозрачный дождевик и вышла на улицу, к телеге.
Конюх развязывал мешки и показывал привезенное им. Продавщица кивала головой.
- Заносите в подсобку! - приказала она.
- Сколько даешь?! - поинтересовался конюх. Продавщица, немного замявшись, назвала цену, которая была даже чуть выше цены перекупщика, и добавила:
- Только деньги я могу отдать через неделю.
Конюх, молча, извлек из-за пазухи список, данный ему в деревне:
- Вот! Что надо.
Продавщица окинула взглядом список. Ее лицо просветлело. Такой вариант ее устраивал: платить живыми деньгами было ей маловыгодно: деньги можно в банк положить, валюту прикупить, а с товаром так не поступишь. Она согласно кивнула:
- Я согласна! Даю чуть ниже, чем на прилавке, цены, только вози мне, а пошли ты этого, своего, кому сдаешь, куда подальше.… А если будешь помогать, то и приплачивать тебе лично стану…
- Посмотрим! - степенно ответил конюх, - мне, старому, денег не надо, все одно помирать скоро, сподоблюсь ли я дите увидеть свое, не знаю, боязно в такую даль собираться. А подсобить, подсоблю, коль просишь. Людей ты не обижаешь, не обвешиваешь, и товар у тебя не плохой. Говори чего надобно, может и помогу.
Продавщица, почесав переносицу, села за стол список писать, в то время когда ее помощница передавала помощнику конюха товар по списку. Закончив писать, она окинула список взглядом, и сунула его старику:
- Вот, в принципе, если сможешь, через две недели жду, если, что надо, говори заранее, привезу специально.
- Надо с людьми поговорить, - заметил старик, складывая вчетверо список, и пряча его за пазуху. - А грибы то тебе зачем?
- Как зачем? Городские то же грибы любят! А в лесу их полно, вот соберите то, что нужно, и везите, чай, бросовый товар-то, под ногами валяется…- продавщица усмехнулась. Зачем ей говорить старику, что ее подруга, содержавшая в областном центре сеть ресторанов, давно забрасывала ее просьбами доставки лесных, именно лесных, а не приевшихся тепличных, грибов. - Только смотри, что б грибы не червивые были…
- Знаемо! - кивнул головой конюх, и, потоптавшись на месте, вышел на улицу. Следом за ним выскочила продавщица.
Она смотрела, как конюх заботливо подоткнул брезент, и взял вожжи. Кобыла, несколько отдохнувшая во время загрузки телеги, фыркнула, и, не торопясь, тронулась. Помощник конюха вытащил из-за пазухи купленные папиросы, и, вытряхнув одну из пачки, закурил. Конюх бросил на него взгляд, но не сделал ему замечания. Наверное, впервые, за все время, когда они вместе, он промолчал, заметив непорядок у своего подчиненного.
Может старик обдумывал предложение, сделанное ему продавщицей, хотя и понимал, что заработать денег, и доехать до сына, и увидеть внука, отпущенного ему на этой Земле времени не хватит, а может в его голову закралась мысль о том, с кем он останется, вскоре, поскольку его напарнику уже исполнилось восемнадцать, и самое позднее, через два месяца его заберут в армию, оставив без помощника, а доживет ли он до его возвращения, да и вернется ли его напарник в родную деревню, вкусив городской жизни, как не вернулся его сын. 
Помощник конюха закашлялся от едкого дыма дешевых папирос, и с сожалением выбросил недокуренную папиросу. Может прав старик, что говорит, что быть взрослым, это не значит идти за лошадью, дымя папиросой, а быть взрослым значит быть ответственным за свои поступки и действия. Магазин, с его аляповатой цветастой вывеской, продавщица, у которой под полупрозрачным шелковым  рабочим халатом, проглядывала добротная, не знакомая деревенским одежда, шофер-перекупщик… Все это другая жизнь. Не его… Чужая, но такая заманчивая… Как бы он выглядел  в кожаной куртке, которую носил шофер-перекупщик… Он смутно представлял себе другую, отличную от своей жизни, жизнь… Когда-то давно, еще мальцом, он ездил с матерью в райцентр покупать одежду для школы. Он помнил, как ошеломила его городская жизнь, суета, и совершенно другие люди, живущие подобно улиткам в своей скорлупе… Но с другой стороны, он понял свою серость, в ярком городе, живущем по законам своей, не ведомой ему жизни…
Помощник конюха бросил свой взгляд на телегу: под ногами асфальт заканчивался, сменяясь жидкой грязью проселка… Телега стала двигаться медленней, увязая в ней.
Старая лошадь напрягла мышцы: начинался самый трудный, для нее участок дороги. Люди, конечно, помогут, подтолкнут завязшую телегу, но тащить-то они ее не помогут. Ее утешало одно: дорога шла к дому, а значит, дотащив телегу, правда заметно полегчавшую, с нее снимут хомут, оботрут сухой соломой, отведут в стойло, где оставят в покое до завтрашнего утра, если конечно, кому ни будь из деревенских не понадобиться помощь фельдшера из поселка, тогда ее могут поднять и запрячь и ночью.  Скоро зима, с ее метелями и снегом… Зимой легче: разогнала скрипучие розвальни, и они сами катятся по снежному насту проселка.… За окном конюшни волчьими голосами будет выть вьюга… В маленький глаз окошка, стекло которого настолько загажено мухами и грязью, что смотреть сквозь него бессмысленно,  лишь на короткое время будет пробиваться солнечный свет, возвещая наступление нового дня, на смену которым придут долгие зимние ночи.… По утрам конюх будет страшно ругаться со сторожем, из-за того, что тот ночью бросил свой пост, печка, обогревавшая конюшню, потухла и остыла…  В итоге спор может дойти до рукоприкладства, и сторож будет бегать по двору, уворачиваясь от ударов огромной, фанерной, снеговой лопаты. В итоге сторож обидеться, и не выйдет на следующую ночь на работу, а конюх, наоборот, будет всю ночь не спать, сидеть возле нее, топить печь, и рассказывать ей о чем-то… От него будет разить чем-то гадким, от чего она будет громко чихать…
Старая телега, покачиваясь на скрытых грязной водой ухабах. Старая лошадь медленно тащила нагруженную скрипучую телеги по проселку, неизменному еще со времен домонгольского нашествия… Две фигуры в брезентовых плащах брели рядом… За их спиной расплывался в кисее мелкого сентябрьского дождя поселок…