Преодоление. Глава 5. Ослушники законов естества

Глава 5.
М. А. Волошин. "Ослушники законов естества"


Поэт и пророк Максимилиан Александрович Волошин прожил век, охвативший конец «постылого» девятнадцатого столетия, смуту трёх русских революций и пустыню духовного поражения десятилетия после гражданской войны.
– Я привык писать и говорить в одиночестве, – утверждал он.
– Пусть это только миг… В тот миг меня не трогай, я ощупью иду тогда своей дорогой. (И. Анненский).
В автобиографии, изложенной на исходе седьмого семилетия жизни, поэт сказал:
«Ни война, ни Революция не испугали меня и ни в чём не разочаровали: я их ожидал давно и в формах ещё более жестоких. Напротив: я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже. Проживя 15 лет на Западе, я с начала Революции никуда не хочу уезжать из России. 19-тый год толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моём отрицательном отношении ко всякой политике и ко всякой государственности, утвердившимся и крепко обосновавшимся за эти годы, – к борьбе с террором, – независимо от его окраски.
Это ставит меня в эти годы (1919–1923) лицом к лицу со всеми ликами и личинами Русской усобицы и даёт мне обширный и драгоценнейший революционный опыт. Из самых глубоких кругов Преисподней, Террора и Голода – я вынес свою веру в Человека». (М. А. Волошин. Автобиография <13>. С. 252).


Потомкам
(Во время террора)

Кто передаст потомкам нашу повесть?
Ни записи, ни мысли, ни слова
К ним не дойдут: все знаки слижет пламя
И выест кровь слепые письмена.
Но, может быть, благоговейно память
Случайный стих изустно сохранит.
Никто из вас не ведал то, что мы
Изжили до конца, вкусили полной мерой:
Свидетели великого распада,
Мы видели безумья целых рас,
Крушенья царств, косматые светила,
Прообразы Последнего Суда:
Мы пережили Илиады войн
И Апокалипсисы революций.

Мы вышли в путь в закатной славе века,
В последний час всемирной тишины,
Когда слова о зверствах и о войнах
Казались всем неповторимой сказкой.
Но мрак и брань, и мор, и трус, и глад
Застигли нас посереди дороги:
Разверзлись хляби душ и недра жизни,
И нас слизнул ночной водоворот.
Стал человек – один другому – дьявол;
Кровь – спайкой душ; борьба за жизнь – законом;
И долгом – месть.
Но мы не покорились:
Ослушники законов естества –
В себе самих укрыли наше солнце,
На дне темниц мы выносили силу
Неодолимую любви, и в пытках
Мы выучились верить и молиться
За палачей, мы поняли, что каждый
Есть пленный ангел в дьявольской личине,
В огне застенков выплавили радость
О преосуществленьи человека,
И никогда не грезили прекрасней
И пламенней его последних судеб.

Далёкие потомки наши, знайте,
Что если вы живёте во вселенной,
Где каждая частица вещества
С другою слита жертвенной любовью
И человечеством преодолён
Закон необходимости и смерти,
То в этом мире есть и наша доля!

21 мая 1921
Симферополь



Совсем не просто вынести веру в человека, павшего в безумие гражданской войны.
– Не за бога в раздумье на камне, мне за камень, им найденный, больно, – болело в ноябрьскую ночь 1906-го сердце Иннокентия Анненского.
Максимилиан Волошин искал уравнение между каменным бытием человека и его предназначением. Безумие преисподней он слышал и предвещал, и потому всеми силами пытался вывести из тупиков недомыслия и неверия каменные от испытаний человеческие души.
– Души пророков похожи на тёмные анфилады подземных зал, в которых живёт эхо голосов, звучащих неизвестно где, и шелесты шагов, идущих неизвестно куда. (М. А. Волошин. «Пророки и мстители». С. 189).
Монах с глазами греческого бога, Волошин пристально вглядывался в мир, в человека на лице земли, и его взгляд не только схватывал цвета и оттенки, цепи и отроги холмов, но и обобщал увиденное в удивительно ёмкой и единственно возможной форме – форме стихотворного произведения. Валерий Брюсов называл его настоящим мастером, ювелиром.
Впрочем, Максимилиану Александровичу всегда было чем удивить: он занимался астрономическими и метеорологическими наблюдениями, разрабатывал аспекты научной поэзии, размышлял об архитектуре и находил её связь с географическим ландшафтом, писал акварели киммерийских пейзажей и, более того, искусно мистифицировал пленительные женские голоса. Голоса, говорил он, «могут быть близко, могут быть далеко. Предчувствие лишено перспективы. Никогда нельзя определить его направления, его близости». («Пророки и мстители». С. 189).
В безмолвии, ощущая душу вещей, поэт для поэтов Иннокентий Анненский предчувствовал и переживал перспективу. Близость её болезненно ощутима: она на стёклах, покрытых туманом, она в поблекшей фиалке, позабытой в читаемой книге, она в слезах плакучей ивы. Скоро эту близость перспективы ощутит и Волошин. Пока же в ноябре того же 1906 года в «Предвестиях Великой Революции» он пишет:

«Я развернул книгу наугад, и мне раскрылась такая страница: “Весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны погибнуть, кроме некоторых весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали эти заражённые. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований.
Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нём одном заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать добром, что злом. Не знали, кого обвинять и кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии уже в походе вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех. Но кто и для чего зовёт, никто не знал того, и все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремёсла, потому что каждый предлагал свои мысли, свои поправки и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на какое-нибудь дело, клялись не расставаться – но тотчас начинали что-нибудь совершенно новое, иное, чем сейчас сами же предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало.
Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всём мире могли только несколько человек, это были чистые, избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса”.
Это последняя страница из “Преступления и наказания” – бред Раскольникова в Сибири. Я читал эту страницу много раз и раньше, но теперь мне казалось, что её никогда раньше не было и она только что выросла в этой книге. Я читал её другим, которые, я знал, любили эту книгу, и они тоже не могли вспомнить именно этой страницы. Очевидно, глаза наши до нынешних времён скользили по этим строкам, не видя их».

(М. А. Волошин. «Пророки и мстители». С. 188–189)



Чьи глаза сейчас видят эти страницы?
Сын фермера, теософ Тейяр де Шарден обращал свой взор на человека:
– Стремиться видеть больше и лучше – это не каприз, не любопытство, не роскошь. Видеть или погибнуть. В такое положение поставлено таинственным даром существования всё, что является составным элементом универсума. И таково же, следовательно, но на высшем уровне, положение человека. (П. Тейяр. «Феномен человека». С. 37).
Несбыточно мечтать о том, чтобы «глаза крылатой русской молодёжи», на которую так уповал Игорь Северянин, могли разглядеть пророческие строки Достоевского в 1906-м, хотя возможно знать, что язва погибнет вместе с организмом. Для новой жизни будет спасён новый род людей, но «никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса». Не потому ли, что творчество требует одиночества?
Волошин объясняет:

«Для того чтобы понять и разобрать пророчество раньше его осуществления, нужно не меньшее откровение, чем для того, чтобы написать его.
Только времена, надвигаясь и множа факты, дают ключ к пониманию смутных слов старых предвидений, опрозрачивая образы и выявляя понятия в невнятных рунах прошлого.
Нужно самому быть пророком для того, чтобы понять и принять пророчество до его исполнения. Пророчество Достоевского оставалось для нас невнятным, пока мы не ступили на самый порог ужаса.
Пророчества почти всегда бессознательны. Очень редко они бывают пророчествами знания, немного чаще встречаются пророчества глаза – видения, и на каждом шагу мы имеем дело с пророчествами чувства – так называемыми предчувствиями».

(М. А. Волошин. «Пророки и мстители». С. 192)


Lunaria

8

Змеиные, непрожитые сны
Волнуют нас тоской глухой тревоги.
Словами Змия: «Станете как боги»
Сердца людей извечно прожжены.

Тавром греха мы были клеймены
Крылатым стражем, бдящим на пороге.
И нам, с тех пор бродящим без дороги,
Сопутствует клеймлённый лик Луны.

Века веков над нами тяготело
Всетёмное и всестрастное тело
Планеты, сорванной с алмазного венца.

Но тусклый свет глубоких язв и ссадин
Со дна небес глядящего лица
И сладостен, и жутко безотраден.



Поэт и пророк Максимилиан Волошин уравновешивает стихии.
«Т<ак> к<ак> темой моей является Россия во всём её историческом единстве, и т<ак> к<ак> дух партийности мне ненавистен, и т<ак> к<ак> всякую борьбу я не могу рассматривать иначе, как момент духовного единства борющихся врагов и их сотрудничества в едином деле, – то отсюда вытекают следующие особенности литературной судьбы моих последних стихотворений: мои отдельные стихи о Революции одинаково нравились и красным, и белым. Я знаю, напр<имер>, что моё стихотворение “Русская Революция” назвалось лучшей характеристикой революции двумя идейными вождями противоположных лагерей (имена их умолчу). В 1919 году белые и красные, беря по очереди Одессу, свои прокламации к населению начинали одними и теми же словами моего стихотворения “Брестский мир”.
Эти явления – моя литературная гордость, т<ак> к<ак> они свидетельствуют, что в моменты высшего разлада мне удалось, говоря о самом спорном и современном, находить такие слова и такую перспективу, что её принимали и те и другие». (М. А. Волошин. Автобиография <13>. С. 252–253).



Аудиокнига на http://youtu.be/Zgt7BNDDUAs