Крепость. лотар-гюнтер буххайм перевод с немецкого

Продолжение:


    Раздается захлебывающийся лай 37-миллиметрового орудия и грохот спаренной двуствольной установки. Чертов шум! Я бы многое отдал за то, чтобы оказаться сейчас наверху. Но об этом и речи быть не может.
- Это «Москиты»! – раздается крик в краткой паузе выстрелов.
Москиты  – многоцелевые бомбардировщики! Во множественном числе – сколько же это их? И тут слышу:
- Два «Москита»!
Снова, в быстрой последовательности, следуют приказы рулевым и в машинный отсек.
Из этой быстрой череды команд могу представить себе всю происходящую наверху картину: Очевидно, самолеты летят довольно низко и заходят с нашего носа. Ловкие парни: Таким образом, наш собственный мостик оказывается преградой для нашей зенитной пушки на линии огня. Но если «Москиты» пролетят над нами, то им придется показать свои животы! Вот тогда у нас будет шанс...
Снова раздается захлебывающийся лай 37-миллиметровой пушки. На этот раз, однако, отсутствует грохот спаренной установки. А затем сверху доносится неистовый рев. Неужели сбили самолет?
Теперь я должен быть на мостике!

    Выскочив наверх, вижу лежащего в полный рост человека и кровь на досках настила. Другой сидит, скрючившись у поручней.
Унтер-офицер-санитар уже склонился над первым и слушает его.
- Жив! - докладывает он.
Узнаю, что произошло: Наши парни сбили один самолет. Томми вытянул самолет вверх и за-тем спрыгнул с парашютом. Теперь он в море. А его напарник? Что с ним?
- Другой сделал разворот и свалил, - слышу новость.
Парашют, напоминающий огромную белую медузу, лежит на воде в совершенной близи от лодки, слева по борту. Отдав пару команд, командир подводит лодку к вытянутой гигантской медузе. Номер 1 уже лежит на животе. Два моряка помогают ему затянуть парашют на верхнюю палубу. Затем они топчут его, чтобы исчезли два больших пузыря.
Быстро, как только могу, спускаюсь на верхнюю палубу и бегу вперед на нос лодки.
Чувствую, как мои легкие свистят. Пританцовывая, словно обкуренный шаман, оказываюсь на верхней палубе, стараясь сфотографировать, как из воды поднимают летчика Томми. А затем он сидит на решетках палубного настила полностью обессиленный и смотрит на меня скорбным взглядом Иисуса.
Парень дрожит как осиновый лист, хотя вода не может быть слишком холодной. Ему надо бы глоток водки, чтобы отойти от шока.
Командир обычно имеет бутылочку для «особых целей» в своем шкафчике.
Кофе тоже бы не помешал...

Забираюсь назад на мостик, где командир дает мне ключ от своего шкафчика, и я быстро исчезаю снова вниз в лодку. Еще на лесенке кричу кока. Но он уже и так стоит с кувшином в руке в ЦП. Кок сделал горячий напиток сразу, как только услышал, что человек в море.
Так, а теперь достать бутылку коньяка из шкафчика. При этом пистолет командира падает мне в руки. Вот черт, он даже не в кобуре! Но, по крайней мере, стоит на предохранителе.
Теперь надо чтобы кто-то помог мне, вытянуть все это наверх. С кувшином и бутылкой в руках я один не совладаю...
     Оказавшись наверху, слышу, как командир приказывает:
- Раненых не спускать вниз!
   Конечно – мы все равно больше не сможем нырнуть под воду.
Матрос с ранением бедра остается лежать, где лежит. Ему только подложили свернутую кожаную куртку под голову. Парню страшно повезло, что осколок не задел артерию. Но у него огромная, сильно кровоточащая рана.
Санитар, пожалуй, уже вколол ему болеутоляющее... Теперь он забинтовывает ему ногу. Парень еще может говорить. Обращаюсь к нему:
- Повезло – теперь поедешь домой рану залечивать – хотя и немножко неудачно...
Лицо человека кривится усмешкой.
Наверно парни на лодке настолько сильно уважают кровь, что никто и не думает выйти на палубу с переполненными ведрами-парашами.
То, что случилось с другим раненым, санитар еще, очевидно, не знает. Парень не истекает кровью, однако, не может стоять и сидит отстраненно. Тяжелая контузия, так это называется. Дьявол его знает, как его так ушибло.
С трудом верится, что больше ничего не случилось: В башне огромное количество попаданий. В дощатом настиле тоже.
«Москиты» несут на себе, по меньшей мере, по одной бомбе. Невероятное везение, что они не сбросили их.

Командир спускается из второго «зимнего сада» на верхнюю палубу и идет как на ходулях к лежащему перед башней летчику Томми, который время от времени громко стонет.
- Some Cognac?  – обращается к нему командир. В руке у него бутылка коньяка. Отступаю два шага назад и фотографирую сцену, так как знаю, что это поможет этому парню.
- Теперь нас 101, - слышу голос какого-то моряка, говорящего с таким равнодушием, как будто его заданием было подсчитать присутствующих.
Летчику уже принесли несколько одеял. Он отказывается от коньяка. Но затем все же хватает бутылку, когда командир еще раз подает ее ему.
- Не, ну ты только погляди! – произносит моряк, вытягивавший с боцманом пилота из воды.
  Летчик молод. Стрижка «ежиком». Это придает ему какой-то озорной вид.
Выпив, он рассказывает, скосив взгляд вниз, что он и его товарищ не могли знать, что за огневую мощь мы имели. Это звучит как извинение за то, что он вынужден теперь сидеть у нас на палубе, на своей мокрой заднице.
Боцман подходит ближе и делает такой вид, как будто это он собственноручно сбил летчика, а не только выловил его из воды. Он просит меня сделать ему «одну фотку с Томми».
Тут летчик с обидой бросает:
- I am not British - I am Canadian!
- Вы поняли? - Обращаюсь к Номеру 1. – Это никакой не Томми...
- Канадец? - удивляется Номер 1, открыв рот.
- Ну да. Они, кстати,  тоже участвуют в войне против нас. Вы этого не знали что-ли?
Если бы летчик заявил, что прилетел с Луны, то это не вызвало бы такого удивления у Но-мера 1 как то, что он из Канады.
Командир сразу оттаивает:
- Придти в порт с живой добычей, это редкость... Парашют доставим, конечно, тоже!
Мне следовало бы это предвидеть: Во всех обстоятельствах жизни – командир – это человек, осознающий свой долг.

    Морская вода стала мутной. Нет ни одного поблескивающего барашка, а лишь неподвижная, вязкая масса: цвета умбры, с небольшой примесью охры – как разбавленная навозная жижа.
Меня беспокоят невысокие широкие облака, которые закрылись почти в кольцо, будто нарочно.
Командир снова нервничает – как всегда. Его лицо беспрерывно движется, словно сжатое не-видимыми руками, и вновь вылепленное, словно неумелыми руками.
Где-то около минуты он вращается вокруг собственной оси. При этом осматривает линию горизонта, не забывая и о небе. Затем опускает бинокль, и некоторое время как гончая устремляет лицо вверх, словно нюхая воздух. Внезапно он резко говорит, будто бы про себя:
- Ничего другого не придумать, как только немедленно рвануть отсюда прочь!
 И затем добавляет:
- Не можем же мы ждать, пока нас поймают на лассо.
    Тут же раздаются команды машинному отделению и рулевым.
    Значит, будем следовать дальше к побережью на электродвигателях.

    Решаю быстро спуститься вниз: Отснятую пленку упаковать для безопасности, а новую зарядить в фотоаппарат. Размышляю: Заправить универсальную фотопленку или 21 DIN? Думаю, что 21 DIN вполне удовлетворит меня.
    В то время пока колдую над фотоаппаратом, слышу за спиной, как один мореман обращается к серебрянопогоннику:
- Они вернутся!
   Голос звучит злорадно.
- И тогда Вы сможете принять яд. Парни Вашего уровня всегда поступают таким образом!
- Как далеко мы еще от берега? – уныло спрашивает серебрянопогонник.
- Еще достаточно!
- А почему же мы тогда не ныряем?
- Сейчас со смеха лопну!
  Серебрянопогонник, кажется, не понимает, что происходит: Обернувшись, вижу перекошен-ное лицо: Из округлого открытого, словно у карпа, вытащенного на берег рта, раздается прерывистое дыхание.
- Что, страх Божий объял? Смотри в штаны не наделай, - произносит моряк – «и поносом не усрись!» добавляю тихо.
   
    Едва перебираюсь через переборку, как слышу новые команды дизелистам и тут же ощущаю запуск дизелей и затем быстрое ускорение хода.
   Значит, теперь будем идти полным ходом! Давно бы так...
   В следующий миг слышу шум голосов сверху, звучащий скорее как приглушенное ликование: Командир только что заметил маяк.
- Это может быть только маяком Ile d'Oleron или Ile de Re, - раздается голос оберштурмана, уже склонившегося над картой.
- Наверно вот здесь! - говорит оберштурман мне и слегка тычет иглой циркуля в карту на своем столике.
    Первый пеленг по береговым ориентирам!
    И, по-видимому, мы спешим туда. Оберштурман на какой-то миг словно освещается изнутри. Хочу похлопать его по плечу, но он уже снова занят своим циркулем: У него просто нет времени для проявления радости.
    Слышу, как он тихо ворчит себе под нос, проклиная северное течение, и затем отчетливо восклицает:
-  ... Прекрасно, прекрасно!
    Но я уже снова забираюсь по лесенке.

     Наверху кидаю быстрый взгляд без бинокля через фальшборт в направлении, куда направля-ет свой бинокль командир, и только тогда, когда не нахожу ничего интересного, приставляю свой бинокль к глазам: Ни хрена не видно! Беспредельный горизонт и мы одни как перст...
Оберштурман вылезает следом за мной.
- А теперь еще у нас также и низкий уровень воды!
   Его голос звучит с обидой.
- Здесь нам следовало бы шлюзоваться!
  Все же этот оберштурман странный малый:   
  Сначала он поступает так, как если бы мы, если бы только не это северное течение, уже давно вошли бы во вход гавани и оказались в Бункере La Pallice, а теперь он сердится, очевидно, из-за того, что не он был тем, кто обнаружил первый береговой знак.
    Если бы только не было так мелко!
    Если бы мы погрузились, и еще несколько миль смогли бы пройти под водой! Ведь если сей-час налетят сразу 3 - 4 самолета, то спокойной ночи, малыши!
Наши артиллерийские расчеты уже снова на своих местах и то и дело поворачивают спаренные установки на поворотных лафетах, но теперь нас спасти может лишь воля Божья!
Командир втягивает носом воздух, вертя им то в одну, то в другую сторону – так, словно может учуять самолеты на подлете.
И в это время поступает доклад впередсмотрящего по левому борту высоким, словно истерическим голосом:
- Берег на 300 градусов!
- Прекрасно! - только и отвечает командир. Затем приставляет бинокль к глазам и смотрит в заявленном направлении.
Так сильно как я теперь ни один моряк еще не желал себе, чтобы берег приближался как можно быстрее. Мы должны в темпе укрыться за мол, но лодка, кажется, стоит на месте, вместо того, чтобы оставить за собой это долбанное предполье побережья.
Ну и тягомотина! Проклятье, как тянется время!
Расстояние до берега и не думает уменьшаться. При этом носовая волна взметается высоко, как бывает только на самом полном ходу.
Не хочется думать о том, что братки могли бы теперь нас здесь прищелкнуть как муху.
Чтобы успокоиться, думаю: Эйнштейн! - с неприкрытым задом на раскаленной плите. Эх! Если бы время действительно могло удлиняться, как он говорил: «Время относительно»...
Здесь мы имеем похожий случай: Минуты, которые растягиваются, превращаясь в часы...

В бинокль, вплотную к линии горизонта, вижу ряд синеватых жемчужин. Они, кажется, парят в воздухе. Мне требуется некоторое время, чтобы различить, что эти жемчужины – деревья: Длинная аллея на плоской равнине. Теперь я нахожу также еще и шириной в миллиметр желтую сверкающую полосу, о которой наблюдение доложило как о береге. Я бы не назвал это «берегом»...
Различаю второй ряд жемчужин. Первый ряд сдвигается влево, второй вправо: Мы постепенно оказываемся в охвате этих изящных синеватых жемчужин.
Теперь мы уже ясно видим впереди полосу желтого песка.
Полоска утолщается, и теперь, несколько напрягая зрение, могу даже различить на этой поло-се ряд тонких игл. Никаких сомнений: Портовые краны. Скоро уже могу отчетливо различить их горизонтальные, мощные, решетчатые стрелы.
Там же вижу и маленькие суденышки. Они не движутся – наверно стоят на внешнем рейде, на якоре.
    Песчаный берег со стороны бакборта приближается все ближе. Его отчетливо видно по пят-нам травы на дюнах. Впереди я могу уже видеть молы, но вход не могу обнаружить. Наконец нахожу на заднем плане стоящие напротив друг друга два фонаря слева и справа от входа в порт – но все еще не вижу прохода. А теперь еще взгляду мешает насосный пароход.
Краны быстро становятся больше. Они смотрятся как скелеты жирафов. Возможно, мы при-швартуемся вплотную к этим кранам.
Находимся ли мы, наконец, под защитой зениток?
Вокруг La Pallice должны же стоять зенитные батареи?!

Сердце стучит высоко, кажется уже в самом горле. Только бы теперь не было воздушного на-лета! Еще бы пару минут оставались глаза Томми зашоренными!
Один из кранов развернул свою стрелу непосредственно на нас, так что выглядит, будто бы у него ее совсем нет. Различаю серо-освещенные ряды пакгаузов, черепичные крыши которых образовывают треугольники. Ворота пакгаузов – большие, темные отверстия. И тут же появля-ется вход! Два светомаяка в воде, на которые я до сих пор не обращал внимания, уже совер-шенно близко от нашего борта.
Много красного свинцового сурика и красно-коричневого цвета. Я так напрягаю взгляд, как будто впервые увидел вход в порт: Тусклый паром с целой батареей автомобильных шин вместо кранцев проходит мимо, вплотную к нам.
По правому борту проходим верфь. Ее слипы полого уходят во входной бассейн шлюза.
Теперь все идет быстро: Зеленый треугольник вспыхивает справа, красный квадрат слева на обоих молах. Желто окрашенные баржи, затем старые калоши – буровые суда? Паромы? Затем хаос кранов, которые, кажется, переплелись друг с другом, резервуары нефтехранилища, зенитные батареи за мешками песка...
И вот мы входим во входной бассейн шлюза: Мы без сомнения находимся в гавани La Pallice.

Господи, ну и теснота же здесь! Когда я первый раз попал в La Pallice, то совсем не заметил такую тесноту шлюза. Я едва помню этот вид. Здесь многое изменилось.
Справа впереди массивное бетонное сооружение – что-то новое, определенно. Бункер для подлодок? Едва ли. Для такого Бункера это корыто не достаточно большое.
    Командир произносит:
-  Шлюз, защищённый собственным бетонным бункером, - как будто услышав мой вопрос, - Да только, к сожалению, не готов...
    Остатки разрушенного воздушными налетами эсминца проходят по бакборту.
    Эти эсминцы всего лишь жестяные банки. То, что осталось от военного корабля, напоминает огромную, измятую консервную банку.
   
   Решаюсь оглянуться: Теперь аванпорт появляется как кольцо, разорванное лишь узким отверстием: Настоящая пиратская гавань.
   Наконец, вижу прямо по курсу Бункеры, угрожающе раскрывшие свои широкие пасти, с темными отверстиями, напоминающими входы в пещеру, один вплотную с другим, и над ними широкая полоса серого бетона: Конечно, здесь тоже потолок толщиной в добрых семь метров…
    Тишина, окружающая нас производит странное, гнетущее чувство. Мы тянемся по солоноватой воде, в этой торжественной тишине, на небольших оборотах двигателя, напоминая корабль-призрак.
    Где-то начинает долбить одна зенитка. Тут же вступают в разговор и другие, но уже далеко в стороне.
     Растудытьтвоюналево! Неужели воздушный налет...?
    Но также внезапно, как и начавшись, стрельба смолкает.


                5. ЧАСТЬ

   По правому борту простирается погрузочный пирс. Вроде там стоят машины скорой помощи?
Неужели мы должны будем сначала там пришвартоваться, вместо того, чтобы немедленно на-правиться в Бункер-укрытие?
- Совсем охуели! – пыхтит стоящий рядом со мной маат-старшина лодки, не опуская свой би-нокль.
- Ну и долбоебы! – эхом вторит другой.
- Да они просто издеваются над нами! Ведь они же должны были увидеть нас еще с сигнально-го поста! - возмущается теперь даже командир.
Ну и как нам пройти?
Мы просто не можем пройти в Бункер, словно автомобиль в гараж. Между аванпортом и Бункером шлюз запирает нам единственный проход.
- Здесь, наверное, еще лежат лодки в своих боксах! – задумчиво произносит оберштурман.
- Наверняка эти парни установили и не убрали противоторпедные сети, - доносится голос командира мгновением позже, - и еще боновые заграждения!
В самом деле, я тоже вижу теперь в бинокль сетевое заграждение перед шлюзом. Его никак не обойти. В темноте, идя straight ahead , мы могли бы легко врезаться в них.
Нас что, не хотят впускать в Бункер?
Для этого может иметься только одно объяснение: Они здесь все еще не поняли, что мы движемся к ним.
На крыше Бункера уже отчетливо различаю зенитные орудия, а затем еще несколько на крыше склада. Наверно 37-миллиметровки. Более крупные калибры будут стоять дальше.
Лодка стопорит ход.
Командир уселся высоко, на ОПУ подлодки, и, прильнув к окулярам бинокля, осматривает, верхняя часть туловища странно изогнута, окружающую нас местность. Слышу, как он бормочет при этом:
- Ни одной падлы не видно... Чудесная организация всего мероприятия – надо сказать.
Опять держу бинокль перед глазами и также осматриваю панораму: Еще никогда в жизни я не видел такую пустую гавань. Бункер производит впечатление совершенно покинутого и мертвого строения. Нигде в глубине темных пещер не признака жизни. Насчитываю 12 входов. В Saint-Nazaire Бункер тоже имеет 12 боксов. В каждом место для трех лодок или, если боксы служат в качестве сухих доков, то для двух подлодок. Этот Бункер, очевидно, такой же.

Ясный перец: Шлюз между аванпортом и внутренним бассейном, у которого лежат Бункеры, закрыт. А потому, мы будем должны сначала подойти к пристани, которая является одновре-менно молом...
С огромной осторожностью приближаемся к пристани! Буквально по сантиметру... Командир не решается теперь рисковать резким маневром. Сейчас это вовсе ни к чему.
Опять быстро осматриваю панораму: Гладкое как стекло море за нами, стекольный свет, игра теней между бетонными кубами, филигрань портовых кранов – нигде ни следа войны.
На пристани – никого, кто приветствовал бы нас хотя бы взмахом руки. Только несколько людей компании Тодта и еще несколько в полувоенной, полугражданской форме с тупыми рожами.
Поделом нам!
В конце концов, мы же не возвращаемся из длительного и успешного боевого похода. Почему мы должны были заинтересовать своим переходом из Бреста в La Pallice – как командира Флотилии, так и его штаб? В каком говне мы по самые уши, это никого не интересует в этом соединении. Здесь ценят только успехи. А мы не можем предъявить боевых успехов!
Там даже нет швартовщиков: никого, кто мог бы принять наши швартовные канаты.
- Не понимаю! – снова доносится бормотание командира. Голос звучит одновременно и удивленно и зло.
Боцман, по крайней мере, умеет подбодрить. Он кричит какому-то рабочему с фордека:
- Эй ты, Дед Мороз хренов, хватай конец!
Рабочий, пожилой человек в грязном комбинезоне, стоит с придурковатым видом и не ловит веревку. В то время как боцман вытягивает швартов из воды и, будто лассо, сильно размахивает им, один из моряков резко ругает старика:
- Засранец тупой! Тебя что, не учили концы ловить?!
-  Лови снова! – подбадривает боцман рабочего, и на этот раз дело ладится: Старик ловит линь, выдвигает им наш швартов и закрепляет его на кнехте.
- Merci, mon ami!  - восклицает боцман и затем с торжествующей улыбкой обращается к мостику:
-  Ну, кто бы сомневался!
Командир таким скрипучим голосом отдает свои команды, что кажется он обижен на весь свет. Он ворчит, обратившись к пристани, где уже собрались с полдюжины рабочих:
-  Привязывайте линь аккуратно!

- И не пялься на нас как придурок! - ругается боцман.
На пристани один рабочий постукивает себя, когда командир не может увидеть его, по лбу. – Вот я сейчас только выберусь, - грозит ему боцман, - Я тебе точно задницу надеру!
 Затем добавляет еще:
- И основательно – до самой шеи!
Слава Богу! мелькает мысль. Удалось!
И мы вновь связаны с твердой землей. Воистину это весомая причина для ликования и криков Аллилуйя! Но никто не кричит. Здесь воняет слишком тошнотворно.
Трудно все это понять!
Но ведь мы же доложили о себе. И то, что мы задержались, этому тоже есть объяснение!
Наконец установили сходни. Боцман проверяет их устойчивость. Теперь вниз с лодки и прочь отсюда – вот было бы правильное решение! Если бы только это удалось!

   Уже при первых шагах по верхней палубе меня прошибает пот. Неправильно оделся. Неправильно, во всяком случае, из-за царящей здесь на юге жары.
Командир забирается на фальшборт мостика. Увидев меня с фотокамерой в руках, он выпрямляется повыше, и даже напяливает свою измятую фуражку косо на голову, когда она и без того там косо сидела.
Никаких сомнений: Я должен его сфотографировать. Он забирается так высоко, что сидит уже одной половиной задницы на воздушной фурме, и направляет свой взгляд мимо меня в мнимую даль.
Приходится, чтобы построить выигрышный кадр стать на сходню. При этом устроиться так, чтобы не свалиться в воду или поскользнуться на левой цистерне погружения: У меня ноги словно ватные!
Командир, на своем странном месте, теперь выпячивает еще также и грудь: Словно всадник на лошади.
Из-за яркого солнца приходится применять затемняющие бленды. Даю нелепый знак рукой командиру, и при этом думаю: Что же это за внезапная перемена с этим человеком? Едва мы спрыгнули с острия иглы, как он уже хочет быть запечатленным в героической позе победителя на картине!
И это при том, что мы все еще не под крышей укрытия! Дьявол его знает, что еще здесь может произойти.  Шлюз, защищённый собственным бетонным бункером, и мы здесь как на тарелке.   
Будто заказали, но не съели.
Как-то сразу все происходящее напоминает мне некий фильм: Ворота шлюза, Бункеры-укрытия подлодок с установленными на крышах зенитками и огромные, выписанные белой краской слова: «КОЛЕСА ДОЛЖНЫ КРУТИТЬСЯ ДЛЯ ПОБЕДЫ!» , защищённый собствен-ным бетонным бункером шлюз, оснащенный башенкой Дома смотрителя шлюза...    
 Ничто не производит такой вид, словно имеет свое третье измерение.
Все – обман.
Тени как нарисованные: Они не могут соответствовать никакой действительности. Только летчик, сидящий у нас на верхней палубе, он не обманывает. Он реален для меня, реально то, как он судорожно поджимает свои босые ноги, и вопреки утреннему теплу дрожит на еще влажных решетках настила.
Лучше всего было бы спуститься на пирс и разлечься на серых тесовых камнях пристани, чтобы ощутить всем телом твердую землю под собой – да, вот это был бы кайф! Лежать вытянувшись, словно выплюнутый морем камень-голыш и балдеть какое-то время, чтобы суметь совершенно отчетливо понять то чудо, что мы и в самом деле, прибыли в La Pallice. Ускользну-ли от Томми – и теперь можем действовать по своему усмотрению.

Трое или четверо наших моряков стоят как истуканы на верхней палубе, рты открыты. Говоря по правде, мы все должны были бы свалиться на пристань, опуститься на колени и целовать серый бетон...
Странно: Мы уже вроде прибыли – а на самом деле еще нет!
   Надо бы сфотографировать эту измученную переходом подлодку еще раз в ее полной длине, можно также и с командиром – но не в этой его тщеславной позе господина, а между людьми, начинающими сейчас хозяйничать на верхней палубе, и с сидящим здесь, беспомощным летчиком.
Но где же опять командир? На мостике он больше не появляется. Внизу в лодке его тоже не может быть... И в эту минуту вижу его голову над выпуклостью огромного многотонного якоря, который черт его знает по какой причине лежит на пристани Бункера, и понимаю: Он сошел по второй сходне, которая вынесена с фордека. Хочет ли он просто размять ноги? Или ли он в таком беспокойстве, что больше не выдерживает свое нахождение на подлодке? Что с ним происходит? Сколько еще признаков своей нервозности он хочет нам продемонстрировать?
Когда я уже сделал несколько снимков, командир разом стоит рядом со мной.
- Должен быстро позвонить – ведь как ни суди, нам нужны санитарные машины! – произносит он взволнованно. - Где-то же должен быть телефон! Там впереди, у смотрителя шлюза, в любом случае. Вы пойдете со мной?
Доклад о прибытии по телефону?!
Ну и ну! Это что-то новенькое. Такого мы еще не имели. Я быстро киваю и хочу тут же от-правиться в путь, но командир говорит:
- Сначала я должен отлить!
    Я замечаю, что меня тоже уже давно мучит стремление помочиться. От сильного волнения я просто начисто об этом забыл. До бетонной стены всего пара шагов, но ноги буквально подгибаются под моим телом. С горем пополам открываю ширинку, и струя бьет из моего писюна: Толстая дуга мочи, шафраново-желтая, с силой бьет по бетонным плитам...
   Освободился!
   А теперь на пристань, на солнцепек, через крановые пути и кабеля на бетонной стене и между странными деревянными каркасами, а затем мимо огромных гребных винтов, к светомаякам и всяческим другим трудноопределяемым механизмам.
    Гранит и бетон. Никаких колебаний. Все неподвижно и твердо. Еще пара дней, и я буду уже так передвигаться, как будто для меня больше нет ничего необычного в твердой земле. Заме-чаю, как жизнь снова возвращается в мое тело.
- И все же, я не понимаю! - бормочет командир. - Никакой помощи! Я еще никогда не испытал нечто подобное - такого...
- ... пофигистского отношения, - помогаю ему.
- Точно! - соглашается командир так серьезно, как будто я сказал что-то очень важное для него. - Точно так!
    Мои ноги опять охватывает дрожь. Но не простая, а болезненная, и поясница тоже болит. Сказать точнее: Вся спина болит – от задницы до шеи.
Ну что тут скажешь!
Наконец, командир-то не жалуется, а старается двигаться проворно, и делает это не странно спотыкающимся способом как моряк, который только что сошел на берег, а словно и не был только что на борту.
- Кто теперь является здесь шефом флотилии? – спрашиваю командира.
- Рупп, - отвечает тот помолчав. - Рупп с Рыцарским крестом.
- По-видимому, слишком занятой господин.
- Судя по всему, так.
- Но все же, кто-то же должен был сообщить о нас?
- Должен был бы! - уточняет командир.
- Наконец, нас можно было наблюдать достаточно долго в море, на подходе к порту...
- Точно!
- Думаю, здесь же должно иметься нечто типа берегового поста службы наблюдения и связи, и он должен заниматься нами, конечно!
- Должен был бы! - повторяет командир.
  На все сто процентов верно! и думаю: Сон Спящей красавицы! Более верного определения не подберу. Гремящие призывы, а затем вот это, здесь! Великогерманское оружие подлодок – орущие пасти штабистов, в любом случае всего лишь ошибочные заявления.
    Внезапно командир ругается в полный голос, будто желая освободить себя от мучительного скопления сдерживаемых эмоций:
- Проклятье! Ведь, мы же должны сделать медосвидетельствование для серебрянопогонников – и для экипажа, так или иначе.    
   Комендант ругается, громко возмущаясь, как с цепи спустился: Он сыпет проклятиями так, что сбивается с дыхания.
- И здесь никакая свинья даже не позаботится о нас! Словно нас здесь нет! Что же это такое?!
   
  Чтобы попасть к дому смотрителя шлюза, мы должны пройти по коричневому ржавому же-лезному причалу шлюза. Там я вижу перед нами дюжину подсолнухов, аккуратно как солдаты выставленных по ранжиру: Между тесанных гранитных камней смотритель шлюза разбил са-дик, шириной 3-4 метра, но отгороженный бело-окрашеной, высокой, почти в рост человека, изгородью. Это выглядит совершенно по-немецки.
На углу изгороди приходится свернуть за угол. Дверь, кажется, находится на другой стороне. Командир спешит вперед, и в то время как я наслаждаюсь садиком, слышу, как он стучит по древесине: два, три раза. Затем глухой стук: Командир, должно быть, лупит сапогами по двери.

Спустя какое-то время снова подходит ко мне. Лицо искажено от ярости.
- Это невероятно! - рвется из него стон. – Ни одной свиньи не видно!
- Значит, возвращаемся? - спрашиваю подчеркнуто мягко.
- No, Sir! Идем дальше, к Бункеру!
- Здесь через верх, а затем по другой стороне?
- Точно! Здесь же должен где-то быть этот проклятый телефон. Не могли же они всех «Отпра-вить в почетную отставку»?!
Вполне может быть, говорю про себя.
Вся гавань лежит, словно вымерла: Призрачно все.

    Бункер никак не хочет приближаться. Ошибся ли наш слабонервный, что это были только 100 метров? Неужели он забыл, насколько расстояния в портах вводят в заблуждение и что можно иногда стереть ноги до самой задницы, если хочешь перейти с одной стороны шлюза на другую?

В голове, словно мельничное колесо поворачивается: Командиру следовало бы послать на поиски телефона либо Первого помощника либо Номер 1, да и еще пару человек, кроме того. Удаляться так далеко от лодки – это против всех правил. Но командир словно ослеп от ярости.
Пот струится у меня по всему телу, потому что приходится быть предельно внимательным, чтобы не споткнуться и не запутаться в тросах и обрывках канатов, словно слепому. Несколько минут движусь как пьяный, и меня не покидает чувство, что эту гавань придумал сам господин Потемкин. Яркое солнце, пожалуй, тоже виновно в этом. Брови невольно сводятся вместе, так сильно слепит солнце в глаза.
С зенитной батареи нас должны были уже давно заприметить в свои бинокли. Наверное, спрашивают себя, что это за фигуры там приближаются к ним – одетые как бродяги.

Так быстро, как хотелось бы, мы едва ли продвинемся: Значит, соскочить с лодки и прыгнуть в машину – вот что мне надо было сделать в первую очередь.   
    Иначе мне не удастся уклониться от традиционных торжеств возвращения подлодки: Как наяву возникает картина распределения медалей и сопутствующий ей шум, праздник прибытия, пьянка с серебрянопогонниками, большое факельное шествие с последующим братанием в каком-либо самом лучшем заведении в La Rochelle: Все сведется к этому.
Не хандри – дуй вперед!
Честно говоря, в La Rochelle я ориентируюсь с трудом.   
Помню отель с роскошной ванной, что назывался «У морского конька». По-французски я то-же должен был бы знать его. Трудное слово. Редкое. Бывшее тогда в употреблении только в La Rochelle. Эх, увидеть бы мне тот рекламный щит!
И только подумал об этом, как перед глазами тут же вижу его: «; l'Hippocampe». Там у меня была огромная кровать, на которой можно было валяться и вдоль и поперек, как пожелаешь. Воспоминания о том, как я тогда утешался на ней с проституткой, одетой в тенях и свете слов-но зебра – нахлынули на меня.
Внезапно вопреки всякому смыслу возникает образ аккуратной уборной. Белая седушка, фарфор или керамика под задом – это было то еще благо! Такая же седушка как в Италии, на которой в чаше унитаза каллиграфически было написано богато отделанное название «Niagara».
Несбыточная мечта! Высраться наконец-то, в полном душевном покое – и совершенно без всякой общественности! При открытом окне и в насыщенном свежим воздухом «кабинете» - мечты-мечты!
Хорошо, что здесь, несмотря на жару, дует легкий ветерок.
От нас должно быть страшно воняет, так страшно, что мы не можем появиться среди людей. Запах, пропитавший наши тела, скорее всего вовсе не напоминает приятный аромат. Уборная и ванна, а затем мы можем двигаться дальше!
Но лучше пока не думать об этом. Теперь нам не нужно ничего, кроме телефона... ничего, а лишь сраный телефон!

Мы тащимся куда-то вдаль, как будто бы все, что мы оставили за спиной не существует.
Несколько рабочих, встречающихся по пути, в грязном рванье, бывшем когда-то одеждой, ед-ва одаряют нас взглядом. А с какой стати они должны смотреть на нас? То, что мы прибыли непосредственно из ада, этого по нашему виду никто не может определить: Мы имеем головы на плечах и все члены наших тел находятся на определенном им природой месте. Мы двигаем ногами и руками. Мы совершенно нормально функционируем. Во всяком случае, можно было бы удивиться этому командиру: Грязный как черт, температурный блеск в глазах, кожа да кости на лице, задница в потертых брюках хэбэ – бродящее чучело в пятнистой, прежде белой командирской фуражке, сверху.
    
    Наконец вижу боковые ворота Бункера как одно большое черное отверстие, напоминающее мощные, армированные ворота входа в преисподнюю.
    Переход от ослепительного света в темноту тени так силен, что на какие-то мгновения не могу ничего разглядеть. Командир упорно идет через шланги сжатого воздуха и кабели к мастерской, из которой падает желтый свет. Там должен быть телефон.
     Присаживаюсь на какую-то отполированную чушку. Ясно: Верфь еле-еле работает. Сложные ремонты здесь, конечно, не делают.
     Ощущаю себя внезапно одиноким и покинутым и предоставленным только себе самому.
     Акустика Бункера заставляет каждый шум, даже произнесенное громкое слово звучать как в церкви. Сюда что, больше вообще не приходят подлодки? Неужели мы оказались единственными, кому удалось бегство с одной из северных баз? А где же те подлодки, для которых строился этот мамонт? Все утонули?
     Послать нас сюда, это же было чистое безумие! Что должна делать подлодка в La Pallice? Должен ли экипаж ждать здесь, например, до тех пор, пока не настанет время к самозатоплению?
     Командир как пропал в мастерской. Наверно никак не свяжется с нужными людьми по аппарату.
     Но вот он, наконец, появляется, держа голову прямо, кожаные перчатки в левой руке, фуражка сидит строго прямо на голове.
- Все! Доложил! – говорит он и при этом бьет одной рукой по другой. – Я доложил о нас.
- Отлично! О серебрянопогонниках и канадце тоже?
- Конечно!
- И что теперь?
- Люфтваффе забирает канадца. Серебрянопогонники будут сопровождены на медосвидетельствование во флотилию.
- Люфтваффе?
- Да, их предупредят по этому вопросу.
- Предупредят – кто?
- Адъютант флотилии. Это в совершенном соответствии со схемой «F»: Летчики – это забота военной авиации...
- Здесь что же, есть авиабаза и самолеты?
- Я бы так не сказал. Но, в любом случае Люфтваффе имеется.
- А если бы мы захватили моряка, то он принадлежал бы нам?
- Точно.
   Самолетов нет, но имеется военная авиация, думаю про себя.
- Санитарные автомобили тоже придут, - добавляет командир еще, уже направляясь в обратный путь.
   Я надеялся было, что мы подождем в прохладе Бункера пока нас не заберут, но нет, командир уже топает прочь. Путь к лодке кажется на этот раз длиннее, чем дорога к Бункеру, но это, по-жалуй, зависит от того, что командир больше не произносит ни слова.
   
    Вид прижатой к пристани подлодки глубоко трогает меня: Какая же она крохотная в этой перспективе – почти в положении нуль!
   Мы еще не подошли к передней сходне, как командир уже кричит Первому помощнику, стоящему с Номером 1 непосредственно перед башней рубки:
- Кому принадлежат эти чемоданы? Чьи сумки?
   Вместо того чтобы ответить, люди на лодке стоят словно оглохли. Что это значит? Почему никто не отвечает?
- Те парни забыли их, господин обер-лейтенант, - говорит наконец Первый помощник.
- Как, как? - недоумевает командир.
- Ну, эти шишки с верфи, они смылись с лодки, господин обер-лейтенант!
- Как это?! Что вы несете?! Хотите одурачить меня? Сделайте доклад по всей форме!
- Мы не смогли удержать этих господ, господин обер-лейтенант!
- Этих господ не смогли удержать? Что Вы имеете в виду?
- Да их как волной смыло, господин обер-лейтенант, - пробует объяснить Номер 1. - Там при-шли два грузовика, полуторки...
    Командир пристально смотрит, открыв рот, переводя взгляд то на одного, то на другого. Заметив мой взгляд, наконец, он пристально вглядывается в меня, как будто я могу объяснять ему, что здесь произошло.
    Бог мой!
   Я же не охранял этих братишек на борту! Ответственен ли я за серебрянопогонников? Лично мне эти засранцы по херу! Чтобы отчетливо продемонстрировать это, передергиваю недоуменно плечами. При этом поворачиваю еще и ладони вперед. Это должно сказать: Вы можете убить меня, но я не скрываю ни одного серебрянопогонника в кармане.
Меня бы не удивило, если бы командир утроил сейчас бешеный разнос всем присутствующим. Но он смотрит как мешком пришибленный.
    Довольно громко говорю:
- Чертовы засранцы!
    И привожу этими словами командира снова в себя. Он шумно глотает, осматривается вокруг, закусывает нижнюю губу, как это делал Старик, когда не знал что делать дальше, и что затем? А затем с силой бросает свои кожаные перчатки на пирс и делает несколько неуклюжих шажков, словно желая начать танцевать.
    Из разговора на лодке, доносящегося до меня слышу звонкий голос Номера 1:
- Это было как побег из тюрьмы, господин обер-лейтенант...
- Да, как заранее подготовлено. Большинство рванули через передний загрузочный торпедный люк..., - вмешивается Первый помощник.
- А почему люк был открыт? – орет командир на Номер 1.
- Да они сами отдраили его, господин обер-лейтенант.
   В это время корю себя за то, что мало беспокоился о серебрянопогонниках. Теперь, пожалуй, ничего не поделаешь!
  Что же это были за люди?
  Командир стоит как побитый, с поникшей головой.
- Проклятые свиньи! – цедит он сквозь зубы.
  В следующий миг над фальшбортом мостика появляется лицо оберштурмана. Оберштурман торопится по железной лесенке вниз на верхнюю палубу и затем приближается по качающейся сходне. Он еще не успевает сделать доклад, как командир уже ворчит на него:
- Они же не могут исчезнуть просто так с лица земли!
  Ответ оберштурмана лишь недоуменное пожатие плечами.
  Тут командир снова обращается к Первому помощнику:
- Вы должны были бы применить Вашу командную власть!
- Так точно! Но, все же, господин обер-лейтенант, это было невозможно, невозможно из-за званий!
Наконец командир успокаивается и приказывает теперь спокойнее:
- Начните еще раз сначала!
Первый помощник глотает так сильно, что кадык буквально готов выскочить у него из горла и начинает:
- Подъехал грузовик, господин обер-лейтенант ... а затем еще один...
- Так они что, знали, что мы прибываем...?
- Только эта сраная флотилия не знала ничего, - добавляю я.
- В это время мимо проходил грузовик, полуторка, - оберштурман приходит на помощь Первому помощнику, - И его останавливает этот, который с четырьмя полосками нашивок на рукавах, и реквизирует, так сказать...
  Четыре полоски нашивок на рукавах против одной, и еще командира нет на борту! Теперь он может бушевать, сколько хочет – но при этом не наколдует обратно этих засранцев серебрянопогонников.
  Оберштурман обращается ко мне:
- Как крысы рванули они с борта, господин лейтенант. Первый помощник просто не смог ничего сделать. Мы же не могли их всех просто перестрелять?!
 Оберштурман делает такое лицо, словно он должен мне сдавать рапо;рт. Пока он еще продолжает говорить, я не отворачиваясь, смотрю, как командир театрально трет лоб правой рукой. Затем он судорожно смеется и произносит:
- Хорошо хоть, что они еще и кингстоны при этом не открыли!
  Но затем слегка сгибается и несколько беспомощно бормочет про себя:
- Не понимаю! Просто не понимаю...
   Внезапно, однако, спасительная идея, кажется, приходит ему на ум: Он выпрямляется и спрашивает Первого помощника:
- А где больные?
- Тоже смылись, господин обер-лейтенант.
- Но это не может быть правдой! Ведь я, идиот, особо озаботился именно о санитарных автомобилях для них!
    Я обращаюсь к Номеру 1:
- Скажите-ка, что, наш канадец тоже исчез?
- Мы убрали его вниз, господин лейтенант. Он сидит в офицерской кают-компании - под охра-ной.
- Так сказать, готовый к отгрузке? - пытаюсь пошутить.
- Так точно, господин лейтенант!
   Вижу, как на пристань Бункера въезжает грузовик. Боцман несколькими большими шагами подходит к кабине. Доносится громкий голос водителя:
- Я должен забрать багаж господ с верфи!
- Слишком поздно! – орет ему боцман, а парень никак не может этого понять и с сомнением передергивает плечами.
- Двойная работа! Такие вот брат дела! - ругается боцман высоким голосом.
    Внезапно передо мной возникает Бартль: бледный, страшно сконфуженный, с поникшей головой Бартль.
- Для начала было неплохо, Бартль, - говорю ему и приподнимаю плечи в легком смущении. - Посмотрим, как все будет дальше продвигаться... Что, нравится Вам здесь или нет?
    Протест, который я ожидаю, отсутствует. Бартль смотрит на меня несколько укоризненно – так, как будто это я виноват в том, что он вынужден находиться здесь в La Pallice, вместо того, чтобы травить баланду своим парням в Бресте.
     Поскольку Бартль все еще не двигается, продолжаю:
- Нас неплохо поимели, не так ли, Бартль?
     Ожидаю от Бартля, которого помню по Бресту, что он сейчас небрежно передернет плечами и сделает успокаивающее движение рукой. Однако Бартль, своими водянистыми глазами одаривает меня взглядом побитой собаки, и стоит как в глубокой прострации.
     Ради Бога, мелькает мысль, чего же он стоит как потерянный?
     Бартль, со слезами на глазах – этого мне только не хватало!
- Где Ваши вещи? – спрашиваю решительно.
- Еще на лодке, господин лейтенант, - производит Бартль, наконец, и голос его звучит глухо, как из могилы.
- Я, на Вашем месте, лучше бы вынес их сейчас сюда!
- Слушаюсь, господин лейтенант, - колеблется Бартль и преданно смотрит мне в глаза. Приходится скомандовать ему:
- Ну, тогда – вперед! - чтобы он пришел в движение.
    Не думаю, что это была верная мысль Старика придать мне этого истощенного, старого боцмана в эту поездку. Собственно говоря, чудо уже то, что он до сих пор все еще движется, а не валяется в отсеке, как олень-подранок.
   Но я должен бы позаботиться также и о моих вещах!
   А потому вверх в башню и через рубочный люк снова вниз. При этом каждое движение причиняет невыносимую боль. Господи, до чего же болят мои кости!

  Хотя лодка уже довольно долгое время была провентилирована, едва могу выдержать этот страшный смрад внизу!
  Итак, быстро нырнуть в китель! Кобуру с пистолетом пристегнуть к портупее.
  Сумка уже уложена. Автомат косо за спину. Хорошо, что взял его с собой. Здесь я, пожалуй, едва ли получил бы автомат.
  А теперь еще переместить в нагрудный карман приказ на марш, самый важный документ, который у меня есть на сегодня.

     Когда снова оказываюсь в свете дня, на пристань въезжает кюбельваген , из которого вы-ходит человек в синем – словно из книжки с картинками: Адъютантский аксельбант на груди кителя, элегантно выглядящий человек в синей форме – ага, господин Шеф Флотилии прислал представителя. Человек смотрится распухшим, как будто наполнен газом. Фуражка сидит стро-го прямо, как у трамвайного кондуктора. Строго прямо – согласно инструкции. Давненько не видел таких фуражек с высоко задранной тульей.
    Эта нелепая фигура держит руки далеко за спиной. Может потому, что так он может предъявить зрителям свою пышную грудь. И тем создает еще большую синюю площадь, на которой толстый, плетеный адъютантский аксельбант видится наилучшим образом.
   Этот человек выглядит так, словно хочет позировать своим жеманством и нарядом в оперетте.
   Что за картина, когда оба, командир и эта реально фантомная фигура, стоят друг напротив друга и салютуют: Этот адъютант, должно быть, весит вдвое больше командира.
- Шеф, к сожалению, не может прибыть сюда лично, в настоящий момент, - слышу голос адъютанта, слишком высокий для его веса.
- Чудненько! - произносит командир визгливо, как возбужденная уличная дворняжка. - Осмелюсь спросить, как все должно быть здесь дальше организовано? Можем ли мы шлюзоваться, наконец, или должны все еще стоять в аванпорте?
- Все необходимые указания уже отданы, господин обер-лейтенант.
- «Уже» - это хорошо!
- Вас ожидали по заявке штаба на тридцать шесть часов раньше! - звенит высокий голос.
- Ах, вот как! И потому Вы подумали, что мы больше вовсе не прибудем?
  Адъютант стоит, как аршин проглотил и не знает, что говорить дальше. Я задумываюсь, с каким животным можно было бы сравнить его. Наконец соображаю: Он стоит здесь так, как вон там, на пристани огромный токующий голубь. Наконец, адъютант снова очнулся.
- Мы получили сообщение, что у Вас на борту находятся 50 высокопоставленных служащих с верфи. Где же Ваши гости?
- Гости! - передразнивает его командир. - Гости! – звучит эхом еще раз, - Эти славные господа просто смылись с борта! Они слиняли – так сказать, совершенно растворились..., если Вам будет угодно! - Командир произносит это уже истерически высоким голосом.
   Адъютант делает еще более наивное лицо, чем раньше.
   Меня так и подмывает зааплодировать командиру. Очевидно, он едва сдерживается от ярости, чтобы не послать ко всем чертям этого павлина и продолжать стоять перед ним по стойке смирно.
   Внезапно еще больше фигур в безупречных синих форменных одеждах появляются на пристани, кортики висят на перевязях и у всех высокозадранные тульи фуражек! Здесь на юге, очевидно, порядок в форменной одежде стоит на высоком месте. Только чего хотят эти статисты с их кичливым жеманством и взглядами полными любопытства? Они ведут себя так, будто на-ступил полный мир и будто помешанный на самоубийстве Томми не может появиться здесь в любое мгновение – а может и несколько таких сорвиголов.
   Надо бы выпить хоть глоток: Мое горло сухое как пустыня. Но откуда взять этот глоток? Воз-вращаться на лодку не хочется. И, кроме того: Я не могу пропустить весь этот спектакль.
- Осмотр начнется после швартовки в Бункере на территории Флотилии! - раздается голос каст-рата адъютанта.
- Осмотр на территории Флотилии? Что это значит? – доносятся голоса.
  Спрашиваю Номер 1:
- А кто останется при лодке?
- Они выставят так называемую «охрану прибытия», - получаю ответ.
- Ну, дают парни! – веселится кто-то рядом со мной.
   
   Случайно повернув голову,  вижу, как уводят летчика-канадца: В группе из трех человек он идет к машине, припаркованной рядом с железнодорожными путями. Странно, что я не слышал эту машину.
  Канадец отстает, и я думаю: Бедняга!
  Я охотно бы вступил в беседу с летчиком. Теперь слишком поздно. Этот человек вызывает у меня жалость тем, как он, в поношенных тряпках подводников сопровождается двумя парнями из Люфтваффе.
    Наверно ему столько же лет, сколько и мне.
Затем на пристань въезжают две санитарные машины. Одна для двух наших раненых.
  Слышу, как моряки передразнивают адъютантам:
- Шеф к сожалению не может прибыть! – Ты слышал это? – Они не мо-гут при-быть!
- Наверное, поносом просрался от радости за нас!

- Вы можете ехать со мной в кюбельвагене! - адъютант внезапно обращается ко мне. – Ведь Вы же военный корреспондент?
- Так точно! – отвечаю молодцевато. - Могу ли я взять с собой моего боцмана?
- Ваш ассистент?
- Ассистент? Нет, не военный корреспондент, но человек, который также не принадлежит к экипажу подлодки...
   Тут я останавливаюсь и не знаю, как должен объяснить этому надутому павлину всю ситуацию. – Видите ли, я отвечаю за боцмана Бартля.
- Ради Бога!
   Я бросаю автомат на плечо и испытываю фатальное чувство выглядеть преувеличенно воинственно – уже хотя бы потому, что я здесь единственный, кто имеет оружие.
    Нет! Бартль тоже имеет свою пушку, 7.65, в кобуре, а именно – как и раньше – на животе.    Мой же Вальтер соскользнул мне почти на спину.
    Водитель адъютанта вытягивается по стойке смирно, а затем заводит машину, когда адъю-тант приказывает ему «Назад, во Флотилию!».
   
    Кюбельваген так сильно бьется задком по мостовой, что невольно приходится держаться за верхний кант окна. Чертов «сырок»! Скачет как козел. Вместо того чтобы объезжать препятствия в виде ям и выбоин, водила просто гонит его упрямо по прямой. А может ему приспичило посрать и ломит в животе – тогда ему конечно до одного места, поломает ось он или нет.
    Наконец въезжаем на неповрежденную гранитную мостовую, и я говорю адъютанту в затылок:
- У меня здесь в сумке секретные вещи. Они должны попасть, как можно быстрее, в Берлин. Мне нужен транспорт!
    Адъютант не говорит ни слова, словно не слышит. Затем произносит:
-  Все чертовски плохо! Понимаете: Очень плохо! - И затем добавляет:
- Совершенно нет бензина! Вам следовало бы лететь с КПФ ...
   С КПФ? эхом звучит во мне. Что он хочет от меня? Хочет ли прощупать? Или выведать что-то?
    И я произношу как тупица:
- Но КПФ же сидит в Анже…
- Сидел! - я бы так сказал. - Однако вчера он был еще здесь, а затем улетел в Париж. Мы ожидали Вас раньше! Поэтому также и шеф Флотилии отсутствует.
- А он где?
- На рыбалке.
- Черт возьми! – вырывается у меня. Более всего мне хотелось бы сказать: Не тяни, выкладывай, что еще случилось?!
    Неужели сам КПФ в подвешенном состоянии? Теперь это становится действительно интересно.     Как командующий он мне нравится. Он всегда поступал правильно.
   Мне только любопытно, как Верховный произноситель лозунгов Дениц сумеет выпутаться из аферы. В Bernau он находится очень далеко от расстрела. К тому же у него еще есть какое-то время на выбор: Ампула с ядом или пистолет. Утопление, это, конечно, ему не грозит.
    Адъютант полуоборачивается и говорит:
- Вы можете рассчитывать впрочем, получить от комендатуры гостиничный номер. Но я бы этого Вам не советовал.
- Клопы? – спрашиваю заинтригованно.
- Не то чтобы, - отвечает адъютант, но таким странным голосом, что я недоуменно смотрю на него сбоку.
   Наконец его лицо потеряло выражение более соответствующее овце. Он даже косо улыбается и произносит:
- Или лучше сказать: И клопы, вероятно, тоже. Но не они являются проблемой. Имелись случаи нападений...
- Нападений?
- Так точно! Убили офицеров, отрезали им половые члены и засунули в рот.
- Их собственные члены?
- Да, половые органы.
- Это ужасная история!
- Однако, к сожалению, так и было!
- Вы здесь живете как на вулкане!
- Пожалуй, можно и так сказать! - отвечает адъютант. - Во всяком случае, я бы хотел посоветовать Вам оставаться во Флотилии.
- Великолепно! Я буду чувствовать себя там как дома!
   Я разыгрываю давно ожидаемое счастье и думаю: Значит, никакой богатой ванны... Черт возьми!
   
    Ворота на возвышенности рядом с Бункером – это та еще штука!
    Увеличенная работа лобзиком. Будки часовых покрашенные в черно-бело-красное, в косую полоску. За ними светло окрашенные эллинги, перед ними мотки колючей проволоки. Входы в бетонированные убежища, кажется, новые. У них стальные купола как у танков. А еще я замечаю также короткие орудийные стволы.
    Господи! У них здесь еще и эти проклятые бараки! Их неприкрытый вид приводит меня во внутреннюю панику. Бараки в Потсдаме и на Oberjoch. Воняющие смрадом матрасы набитые конским волосом. Мастика для полов. Пот и немытые *** – запах блевотины и обоссанного сортира...
 
    Въезжаем на площадь, окруженную бараками. Обязательные пустые бутылки из-под вина, зарытые горлышками вниз, обрамляют обе стороны только что прочесанной граблями гравиевой дорожки.
- Стоп! - приказывает адъютант, и водитель тормозит свой «драндулет» так резко, что гравий веером вылетает из-под колес.
- Ну, вот мы и на месте. В этом здании Ваш кубрик.
- Здание? - спрашиваю со всем имеющимся во мне цинизмом в голосе. Остаюсь сидеть и говорю:
- Хотел бы я знать, как было бы мне с КПФ...
   Адъютант делает знак водителю: Мотор заглуши. Затем говорит:
- Ваш боцман будет жить вон там,  - и бросает неопределенный жест на скопление нескольких бараков.
   Бартль понял его жест: Он вылезает из кюбельвагена, хватает свою брезентовую сумку, вытягивается по стойке смирно и тащится в направлении бараков. Сзади его вид и то, как он пересекает длинную площадь своей ковыляющей походкой, вызывает у меня жалость.
- КПФ хотел Вас, то есть весь экипаж подлодки вместе со служащими верфи, когда был здесь, - доносится голос кастрата.
- И?
   Смотрю, склонив к плечу голову, как фатально действует мой вопрос на адъютанта, и сразу же иду напролом:
- Земля горела у него под ногами, что ли? Или Союзники уже в Анже?
- Да недавно улетел, так сказать, прямо сегодня утром...
   Адъютант поворачивает и, судя по его виду, находится в большом замешательстве: Он дол-жен защищать своих господ и повелителей, и не может позволить проявиться сомнению в окончательной победе.
    Тогда, чтобы положить конец этому трепу, коротко говорю ему:
- Или Вы полагаете, что Ваша очередь еще нескоро придет? Все это является лишь вопросом времени... я думаю, в силу сегодняшней занятости Союзников.
- Ну я, так вот, не вижу наше положение...
- Конечно, нет! - И теперь целенаправленно закидываю ему крючок: - Вы вовсе не могли бы этого увидеть – при Вашей-то должности!

     Мой кубрик!
     Волосы становятся дыбом от одного вида стоящей там койки. Я думал, что раз и навсегда оставил подобное за спиной. К счастью, этот темный чулан для меня одного.
    Ладно, зато теперь никакого гремящего пердежа и пуканья, никакого перехватывающего дух зловония, как прежде в подлодке...
    Но как это самоуспокоение поможет мне?
    Мне бы в данный момент присесть где-нибудь снаружи и поразмышлять – но только в пол-ной тишине и покое.

     Когда подхожу к стене здания, могу видеть между двумя бараками полузасохшие луга, а также серо-коричневые пустоши сквозь ячейки высокого проволочного забора и мотки колючей проволоки за ним.
     Все же беру курс на незастроенный участок и обнаруживаю, когда оставляю его за спиной, опрокинутую, окрашенную в бело-красное, бочку. К ней и устремляю свои шаги.
      Пот сбегает по телу струйками. Это какое-то чудо природы, как он находит путь наружу даже из совершенно грязных пор кожи. Надо бы поискать тень, но это, так как солнце стоит уже высоко в небе, в этом лагере не так просто. Вероятно, говорю себе, все от жары стали настолько вялыми, что больше вовсе не способны к нормальной игре своих ролей. Наше прибытие уже было слишком большим потрясением для них.
     Присаживаюсь на бочку и пристально смотрю, словно арестант, на ландшафт за забором: Ну и что – мне все равно: Я должен побыть с собой наедине.
     Надо осмотреться, выждать, показать полное спокойствие. Своим нетерпением я могу только возбудить здесь подозрение. Как жаль, что в La Pallice не знаю никого, кто мог бы помочь мне.
     И затем бормочу как молитву: Ты хочешь пережить эту войну – ну так пережди, отдайся на волю Неба!
     Но довериться в руки Господни и в свою удачу, это больше не помогает. Помоги себе сам, и тогда Бог поможет тебе!
      Внезапно передо мной возникает Бартль.
- Как Вы устроились?
- Говно дело, господин лейтенант!
   Киваю ему с полным пониманием.
- Господин лейтенант, - начинает затем Бартль жалобным голосом, - я думал, они землю ради нас перероют – но это, конечно, последнее, то, как они ведут себя...
- Мы должны прежде осмотреться, чтобы найти возможность как можно быстрее смыться от-сюда.
- Там в Бресте у нас было, однако, больше возможностей для маневров! - настаивает Бартль.
- Кто знает! - соглашаюсь с ним.
- А могут ли Томми долететь сюда с противобункерными бомбами, господин лейтенант?
- Не имею представления. Наверно не могут...
- Жаль! - произносит Бартль. И затем добавляет после короткой паузы:
- Думаю, для всей этой херни здесь, хватило бы парочки зажигательных бомб. Не понимаю я, почему Союзники еще не сожгли все эти склады и бараки?
- Звучит не совсем в любви к ближнему своему... Полагаю, они хотят здесь наступать, если только зацепятся за гавань...
   Бартль рассматривает меня, склонив голову. Он смотрит как скворец, нашедший дождевого червя, и под этим его взглядом я невольно улыбаюсь.
   Когда Бартль видит это, он радостно оживает:
- А я-то думал, господин лейтенант, что Вы так никогда не думали.
- Нешто я да не пойму при моем-то при уму?
   Какое счастье, что я не удосужился посмотреть этот лагерь, когда уже однажды был в прошлом году здесь, говорю себе, когда Бартль снова пожимает повисшими плечами. Тогда «в го-роде» - в La Rochelle – была ярмарка. И мы жили в настоящих прекрасных отелях-борделях с плотными ставнями-жалюзями от жары на окнах, роскошными обоями на стенах, воланах с ба-хромой и кистями, коврами на полу – все плюшевое и пахнущее грехом и развратом.
   Так я сижу, и втайне жду, чтобы весь этот барачный лагерь взорвался и растворился как при-ведение, превратившись в ничто.
    В воздухе висит дымка. Она рассеивает солнечный свет, производя еще более сильное ослеп-ление. Мне видна часть улицы между Бункером и барачным лагерем. Там формируются транс-порты OT.
    Но что еще я там вижу?
    Там свободно ходят пьяные в стельку, и даже пьяные с женщинами под ручку. И это в светлый день!
    Сцена вызывает такое сильное отвращение, что я вынужден отвернуться. Так, отвернувшись где-то на 90 градусов, могу смотреть между двумя другими бараками прямо на лагерные ворота. И вижу, как сквозь ворота приближается колонна экипажа подлодки U-730. Она тянется без всякого порядка, будто на экскурсии, по дорожке – у каждого в руке свой узелок.
  Делаю навстречу этой колонне несколько шагов и жалею, что в руках нет «Аррифлекса »: Я мог бы получить замечательные съемки побежденного оружия.
  Белесый свет – солнце словно фильтром прикрыто тонкими облаками – безжалостно к людям: с кирками и страшно худым – одетым в поношенное дерьмо вместо одежды...
  Незаметно для себя присоединяюсь к группе и сопровождаю их несколько шагов. При этом слышу:
- Могли бы спокойно прислать нам какой-нибудь автобус к Бункеру!
- Это как же должен автобус сюда пробраться, ты, засранец! Просто перемахнуть через пути? Или тебя перенести к нему, как самого крутого, персонально?
- Но, вот же, парни из Люфтваффе были на машине...
- Давай топай вперед, на пристань! Ну, ты и тупица!
Невольно спрашиваю себя, откуда эти парни еще берут силу для такого трепа, и в следующий миг слышу голос, уже с раздражением:
- Осмотр во Флотилии – этта, блин, та ищще мысля!
- Каждый раз что-то новенькое!
- Процедура: глубоко на юге!
- Да здесь все кажется, дрыхнут целыми днями!
  Что за радость слышать беззлобную ругань этих моряков!

     Когда основательно осматриваюсь в лагере, настроение мое не становится лучше: Куда бы не обратил свой взор, меня встречают лишь смертельно скучающие рожи. Люди из личного состава базы едва вскидывают руки в приветствии, словно невыносимо ослабли. Между Административными блоками управления базой быстрым шагом движутся два перепоясанных портупеями унтер-офицера, с важным и неприступным видом, с папками в руке: Контора пишет. И по-другому быть не может! Они ведут себя так, как будто положение точно такое, какое было с давних пор и как будто Союзники вовсе еще не высадились.
В то время как я так стою, то в нерешительности переступаю с ноги на ногу: Я должен поговорить с шефом Флотилии и просить его предоставить мне машину. Пусть раздобудет необходимый для поездки бензин. Ведь, в конце концов, моей целью является не La Pallice, а Берлин. И если шефа Флотилии нет, тогда должен посуетиться адъютант и выбить необходимое для по-ездки.
Но прежде всего, он должен поместить мою сумку в сейф – это, по возможности, только на одну ночь. Моя теперешняя роль – это роль курьера, и именно это должен понять, и по возможности быстро, адъютант, включив весь свой мыслительный аппарат: Эта сумка должна быть самым быстрым способом доставлена в Берлин – а именно мной и никем другим и быть пере-данной моему капитану третьего ранга.
А потому сбросить с себя эту курьерскую сумку и поискать, есть ли здесь что-то вроде душа – лучше бы ванна, в которой я точно смогу размягчить грязь на своем исстрадавшемся теле.
   
   Здания стоят вплотную друг к другу, каждая лестничная клетка походит на предыдущую, и мне приходится немало потрудиться, пока, наконец, не оказываюсь перед правильной дверью, за которой, по моим расчетам, мог бы находиться адъютант.
Я еще держу руку на ручке двери, когда сообщают, что прибыл шеф Флотилии.
Ну что ж, вхожу!
Но с сумкой курьера в руке я не могу это сделать так просто. Адъютант тоже это понимает. Он берет ее к себе и закрывает в сейфе.
Рядом шумят: Ага, прибыл командир Флотилии.
А он уже орет через закрытую дверь, зовя к себе адъютанта. Когда спустя пять минут никто не появляется, я покидаю офис, беру фотоаппарат и иду к аппелльплацу.
Экипаж уже собран и стоит там под ярким солнцем. Зад брюк у всех свисает вниз. Люди полностью опустились: Если бы они раскинули руки, то смотрелись бы все вместе как чучела  - так они исхудали.
Теперь сделать общую панораму всех 50 и всю панораму, а затем поместить в киножурнал. Это будет поразительное зрелище для наших зрителей. Ведь они все еще помнят кадры с героями-подводниками, как те колесят в шикарных черных Мерседесах, наглаженные и разнаряженные и их везут в имперскую канцелярию на торжественный прием. И вот показать в сравнении то и другое, указав: Раньше – и сейчас!
Вот это была бы штука и прекрасная иллюстрация разъяснения народу всего происходящего.
Командир подлодки тоже приходит и приказывает экипажу стать по стойке смирно. Он одет в серые кожаные брюки и сверх этого полностью обтрепанный синий френч. Брюки тоже пузырятся на коленях и свисают огромными складками.
Хорошо, что я повесил фотоаппарат на грудь. Таким образом, всем понятно, почему не стою на правом фланге.
Тем временем солнце стоит уже так высоко, что нет никакой тени на этом плацу.
Боязнь пространства? Клаустрофобия от яркого солнечного света?
Служащие верфи не выходят у меня из головы. Эти чертовы серебрянопогонники, они нанесли командиру серьезный удар. Они, конечно, уже находятся в пути вместе со своими ящиками и чемоданами, в направлении Родины, а я вынужден топтаться здесь на жаре, переступая с ноги на ногу.
Все это предприятие похода подлодки было с самого начала авантюрой слабоумного. От Бреста мое целевое направление было Восток. Но мы прибыли на Юг, и теперь я сижу здесь, глубоко на юге, и не знаю, как быть дальше. И то, что должен делать этот экипаж, никто тоже, очевидно, не знает.
На этой лодке, напоминающей кусок металлолома, выйти еще раз в море? Пожалуй, едва ли!
   
    Если бы я только знал, как можно ускорить приход господина Шефа Флотилии! Он то при-бывает, то не прибывает и просто заставляет экипаж стоять на солнцепеке. Полагаю, что наши парни уже едва выдерживают жару: Но не вижу никого качающегося от недомогания. Крепкие орешки!
Пока я так стою и жду, что должно произойти, в моей голове внезапно возникает слово «ESTRAMADURA» . Я пытаюсь прогнать его, однако, это не получается. «ESTRAMADURA» свербит в моей голове. Оно крепко обосновалось и заполнило весь череп. Не имею никакого представления, что оно должно означать, это «ESTRAMADURA». Сыр? Творог? Что? Сыры Эстремадуры? Спелый сыр или творог с тархуном?
Закрытие век и покачивание головой не помогает. Слово вспыхивает прописными буквами в мозге. Остается только капитулировать перед ним. Впредь я буду вынужден жить со словом «ESTRAMADURA». Но, вероятно, говорю себе, это воздействие жары. Надо бы слинять в тень. Только не могу сейчас сбежать.
Лишь теперь чувствую, сколько часов отсутствующего сна мне не хватает. Когда же я в последний раз действительно спал? Хоть бы не вырубиться здесь, на плацу!
    Слово «ESTRAMADURA», снова и снова вспыхивает во мне.
Ко мне подходит незнакомец в серой форме подводника, на голове совершенно испорченная офицерская фуражка. Так как погон нет, не знаю, какого он звания. Он спокойно вытаскивает правую руку из кармана брюк и, приложив два пальца к козырьку, делает легкий поклон и представляется:
- Обер-лейтенант Крамер. Я являюсь здесь инженером флотилии, а Вы - военный корреспондент Буххайм, если не ошибаюсь...
   Если бы он сказал «I presume» , я бы не так удивился. Этот человек – прямая противоположность тупому барану-адъютанту. С этим Крамером я бы охотно поговорил. Но господин обер-лейтенант указывает кивком головы по направлению центрального барака, и произносит:
- Вы сейчас отправляетесь на медосмотр!
   И продолжает свой путь с подчеркнуто небрежными движениями, правая рука снова в карма-не брюк.
    В следующий миг большая, неприятного цвета дворняжка пробегает рысью, с важным видом, вывернув из-за угла барака, на плац.
   Не верю глазам: Что здесь делает эта гигантская скотина?
- Командир Флотилии! - доносится команда командира.
   И в ту же секунду, из-за того же угла, появляется кривоногий, в коротких штанцах, человек, в слишком большой фуражке на голове. Короткие штаны и гольфы!
  Неужели это командир Флотилии?
- Внимание! - каркает наш командир и откашливается от своей внезапной хрипоты. Затем хрипит:
- Смирно! К встрече командира Флотилии – равнение – налево!
Адъютант идет почти впритык к кривоногому, держа обеими руками нечто наподобие сигарных коробок перед животом: Ордена!
Как я рад, что в этот момент держу в руках фотоаппарат и могу играть тяжело занятого чело-века, вместо того, чтобы стоять в шеренге этого цирка.
Подхожу вплотную к фронту строя и слышу легкий шепот Второго помощника:
- Этот остряк мог бы также спокойно придти и на пристань.
Коренастый человек, одетый в хаки, встает перед строем. Его короткие штаны слишком широки. Икры толстые как кегли. Он раздвигает ноги и сжимает колена. На этом, теперь кривоногом фундаменте, напоминающем букву «Х», он держится твердо, выпятив вперед живот. А между отогнутыми уголками воротника его рубашки-хаки блестит настоящий Рыцарский крест: Что за молодец! А вокруг плаца страшный беспорядок, кучи мусора и хлама.
Черт его знает, как только этот коротконогий, толстожопый «герой войны» надумал нарядиться в гольфы и короткие штанишки. Почему он не оделся, к примеру, в матросский костюм фирмы Bleyle с воротником-гюйсом ? Вот бы расхохотался Старик, если бы он мог все это здесь видеть. А для меня стало настоящим открытием, что кривоногий в движении человек, может стоять, установив ноги буквой «Х»!
Командир Флотилии зычным голосом начинает свою речь, и в то время как я целюсь в него визиром моего фотоаппарата, слышу:
-... Борьба до последнего вдоха ... непреложная верность Фюреру ... немец никогда не станет слугой...
    Тут уж я опускаю фотоаппарат и удивляюсь: Тысячекратно произнесенные громкие фразы! Как можно их все еще лаять, еще и теперь, с такими вокальными усилиями?
   Как будто бы я был виноват в этом, от стыда за весь этот спектакль, опускаю взгляд – так, как будто ищу выброшенные вопреки Уставу сигаретные окурки.
   Внезапно раздается клич «Окончательная победа» и снова поднимаю голову. Галлюцинация? Неужто командир Флотилии и в самом деле произнес это слово?
- Окончательная победа! - звучит опять.
   Никаких сомнений. Нет, его голос не дрожал от цинизма. Кажется, нет и намека на moquerie . Эти его слова буквально пронзают все вокруг.
Не понимаю, как можно отважиться высказывать их ввиду тотального краха?!
Приходится сдерживаться, сжать зубы, чтобы не заорать: У Вас что, из башки еще не выветрилось все это говно?
Не поднимай взгляда! Приказываю себе.
Лучше, сфокусируйся на дворняжке, на этом черном адском животном, которое, если только приподнимется, этого коротышку, конечно, же превзойдет ростом. В своей лохматой шкуре эта скотина должна отчаянно потеть. Язык вывешивает далеко, толстая голова с болтающимся языком покачивается туда-сюда: Очевидно, дворняга ищет тень. Но только мы бросаем тени на этом пустом плацу. И дворняга, кажется, понимает это: Странно подпрыгивающей, но мягкой, упругой походкой пес трусит рысью во фронт строя, и затем вплотную втирается между Номе-ром 1 и дизельным механиком с такой силой, что весь передний строй дрогнул, а эти двое чуть не падают на плац. Наконец, он устраивается между первым и вторым непосредственно у их ног.
- Положеньице! - шепчет рядом со мной Второй помощник. Из строя доносится отчетливая ругань.
Болтуну перед нами все нипочем. Он вовсе не думает о том, чтобы немедленно отозвать эту черную скотину свистом или окриком. Это должно отчетливо показать нам за кого он нас считает, этот наш господин шеф Флотилии.
Я сосредотачиваюсь, в то время как ярость кипит во мне, своим визиром на командире под-лодки, который стоит сейчас почти впритык перед фронтом экипажа – а именно на его виде в профиль: слегка изогнутый в коленях, спина согнута, впавшая грудь, острый кадык. Тонкая шея, маленькая голова, остро выступающая скула.
А плечи? Как они свисают развернутые в мою сторону! Замызганный китель, на несколько размеров больше необходимого, и эта его фуражка, что сидит у него на темечке как на манекене. Такой вид, будто его птичья голова стала еще больше!
Что они только сделали с этим человеком!
Он не старше меня ни на год, а уже выглядит как трясущийся от дряхлости старик. И напротив – эта тугая, лоснящаяся рожа командира Флотилии!
А коротышка буквально гимнастикой занимается перед фронтом стоящего на солнцепеке экипажа и представляет себе, что он тужится имитировать оратора: Чистое сумасшествие!
Но чего я хочу?
В Бресте это было также, до тех пор, пока янки не придвинулись, не иначе чем здесь!
Кого интересовали в Нормандии те скотобойни?
Это относится также и к моему новому опыту, что где-то может бушевать война, настоящая война с тяжелыми орудиями и бомбардировками, а всего лишь в нескольких километрах от смертельной битвы, нам видятся только молнии и гром – в виде красивого фейерверка.
Теперь все изменилось! Теперь им приходиться всерьез рисковать в Бресте своими шкурами! - Как красиво это звучит – «своими шкурами»! В действительности у наших парней в Бресте будут в клочки разорваны взрывами тела, и жизнь больше не появится в них. Сейчас из них просто делают мясной фарш.
- «Дважды прокрутить?» спрашивал меня мясник, когда я приходил в лавку за мясным фаршем, чтобы бабушка смогла сделать кенигсбергские клецки .
    Бедолаги в Бресте будут также прокручены дважды. Тяжелая артиллерия и сверх этого налеты бомбардировщиков – мало не покажется! Все вместе равно пятикратной прокрутке фарша. А здесь эти идиоты ведут себя так, словно вовсе не знают, что идет война, и этот господин «Шеф» может позволить себе заниматься пустопорожним трепом...
               
 После медосмотра адъютант сообщает мне, что я должен предстать через 10 минут перед командиром Флотилии. А могу ли я позволить себе прежде принять душ или искупаться, интересуюсь у него.
- Нет, ни в коем случае!
Хорошо, будем вонять грязью и сраньем!

    На стук в дверь командира флотилии не раздается никакого ответа. Значит, снова сильно и отчетливо постучать согнутым правым указательным пальцем и затем нажать ручку двери.
Охренеть, как здесь все выглядит!
Шефа нет в его лавке – лично нет, но все стены заполнены им: В позах героя повсюду он.
При этом много фото дамочек и пластинок с музыкой, и все под стеклом и в рамках. Большая картина показывает его на балконе, а внизу многочисленные люди машут букетами цветов и высоко тянут руки в нацистском приветствии. Балкон, наверное, принадлежит ратуше. «Родина приветствует фронт!» – так должно быть звучит название картины.
В витрине со стеклянными дверцами стоят кубки. Хочу проверить, поступили ли они от Стрелкового клуба, кегельного клуба или еще откуда-то, когда с сильным скрипом распахивается дверь кабинета адъютанта: Коротышка с прилизанными волосами и одним лишь банным полотенцем на теле, которое едва покрывает больше чем его член входит в кабинет!
Тысяча чертей, господин шеф Флотилии уже принял душ! В сравнении со мной ему вовсе это было не нужно, но он позволил себе эту роскошь, заставив меня ждать.
Я настолько озадачен, что вынужден буквально откусить себе язык, чтобы держать рот на замке и лишь вполовину отыграть приветствие, едва вскинув руку.
- Вам надо бы пару-тройку часов под душем провести, - бросает коротко шеф Флотилии и это меня снова раздражает, так как он внезапно шепелявит и голос его звучит так, как будто раздается не от письменного стола, а из угла кабинета.
Я не знаю, следует ли мне улыбнуться в этом месте или стоять как истукану. Не имею никакого представления, сколько формальности должен я показать, когда военный начальник стоит передо мной, с него капает вода и он почти неприкрыт. Мелькает мысль: Как наездник на козле: В этом я разбираюсь. Мой опыт научил этому! Я, правда, не знаю, как я должен бы реагировать на этого ездока на козле, как должен был бы его приветствовать, если бы проходил мимо с вскинутой в приветствии рукой – в этой ситуации я ничего не понимаю!
- Итак, Вам пришлось, наверное, немало пережить за время этой Вашей поездки? - шеф Флотилии опять шепелявит.
   Стою и не знаю, что я должен сказать в ответ. Как я должен вообще реагировать? Держать морду топором? Или показать, как я настрадался? Желая все ускорить как можно скорее, отве-чаю вежливо-надменно:
- Прошу господина капитана, предоставить мне машину...
    Эти мои слова видно здорово озадачили Шефа. Он хмурит брови, так как не находит слов для ответа, втягивает губы и рассматривает меня с явным любопытством.
    А нет ли у него, например, уже сообщения обо мне из Парижа? Но если бы такое произошло, то имелись бы явные тому признаки. Коротышка, конечно, не является хитрецом или актером. Но почему он молчит? Неужели просто от того, что здесь никто не реагирует на слова нормаль-но?
- А вы знаете, - наконец он начинает, - мы рассчитывали встретиться с Вами немного раньше.
   Из меня прямо так и рвется: Да знаю я, знаю! Едва сдерживаясь, проглатываю слова.
- Командующий подводным флотом хотел встретиться с экипажем подлодки и затем взять Вас с собой в Париж, но Вы прибыли, к сожалению, с опозданием...
Это уже ни в какие ворота не лезет! думаю про себя.
Его слова звучат как упрек.
Единственное, что я могу теперь сказать, это:
- Я не считаю, что это вина командира, в том, что он упустил Командующего.
Меня бесит то, что я, вместо того, чтобы высказать все это как можно более холодно, произношу всю фразу с заиканием.
Либо Шеф впал от жары в полудрему, либо по другой причине, только он никак не реагирует на мои слова. Но затем, наконец, все же произносит:
- Я, конечно, знаю, что Вы нуждаетесь в транспорте. Только хочу привести одну пословицу: «Подлец, кто много обещает, но ничего не исполняет!»
Шеф флотилии аж сияет от уверенности в правоте своей литературно окрашенной речи, и да-же предлагает мне кресло.
Могу только удивляться своему визави: Ни следа торопливости или бремени забот. Этот человек производит впечатление человека довольного собой и всем миром. Лицо словно только что отполировано, румяные толстые щечки поблескивают. Всем своим видом буквально копия Наполеона. Он должно быть перенял способность бросать взгляды от Ганса Альберса . Там, дома, он, играет роль дерзкого ловеласа. Таким хочет народ видеть своего носителя Рыцарского креста – особенно дамы.
Соберись! Приказываю себе.
Ведь не могу же я позволить этому напыщенному ослу просто так от меня отделаться! Ну а теперь выложим на стол пластинку с военными формальностями и поставим иглу в звукоснимателе на полную громкость:
- Прошу господина капитана еще раз обратить особое внимание на то, что меня безотлагательно ожидают в Берлине!
- Вполне возможно, господин лейтенант, но даже я не могу приказать машине для Вас вырасти на пустом месте... Что это за такие важные для войны документы, что Вы тащите с собой? А где вообще вся эта Ваша хрень?
- Курьерскую сумку я сразу же приказал адъютанту закрыть в сейф, господин капитан. Все материалы секретны, господин капитан.
- Полагаю, это все должно было поступить к Командующему в соответствии с имеющимся служебным порядком!
- В Бресте уже понимали, что Анже не продержится долго, господин капитан. Кроме того, мои собственные пленки уложены отдельно и находятся там же – они предназначены для Отдела пропаганды Верховного командования вооруженных сил.
- А если кто-нибудь их у Вас украдет?
- Я ни на минуту не оставляю сумку без надзора, господин капитан.
- А что произойдет, если Вас захватят в плен по дороге?
   Я буквально киплю внутри, но все еще могу совладать с собой:
- Я бы хотел еще просить Вас выдать мне пару ручных гранат, господин капитан...
- Звучит довольно авантюрно, господин лейтенант.
   Как же это уже достало меня: Куда бы я не прибыл, везде наталкиваюсь на тупость и летар-гию.
- Черт, ну так что же нам делать? - произносит задумчиво мой визави и постукивает кончиками пальцев по крышке стола. Таким образом, он некоторое время играет задумчивость.
    Я же остерегаюсь молвить хоть слово. Бог его разберет, что он знает о своем адъютанте.
- Я предполагаю, что Вы уже готовы к выезду – какой пока еще есть в La Rochelle – и, пожалуй, смогу помочь. Я сейчас позвоню. Впрочем, мой адъютант позаботиться о Вас. Довертесь..., - и, говоря это, господин шеф Флотилии впивается взором мне в глаза, - ... ему.
- Нижайше благодарю! - отвечаю и слегка приподнимаю при этом зад из кресла.
- Теперь я должен одеться и идти – на рыбалку.
  А я думаю: Да этот петух, пожалуй, сумасшедший! Но показываю смиренное выражение лица и поднимаюсь из кресла.
- Надеюсь, мы с Вами еще увидимся! - говорит командир Флотилии.
   И тоже встает. Я салютую, и он отвечает мой салют гладиатора. При этом полотенце соскальзывает с его бедер, и он стоит в костюме Адама у своего письменного стола. Вид такой, как будто его пенис вырос непосредственно из столешницы письменного стола – ствол бонсая с темно-русыми лобковыми волосами, напоминающими плотную крону.

   Городской рынок, как я узнал, закрыт. Едят теперь здесь только в бараке у рыночной площади. Причиной в отказе от бывшей ранее роскоши называется недостаток горючего. Блажен, кто верует! Господа просто боятся того, что их, как куропаток перестреляют в рыночной толпе в светлый день или иначе как жестоко расправятся. Ну и дела!
- Здесь все изменилось в последнее время, - говорит инженер флотилии Крамер вызывающе громко, после того, как садится в этом бараке на стул прямо напротив меня. Скудость стола между нами лишь подчеркивается в худшую сторону заляпанной пятнами скатертью.
- Я так и понял! - отвечаю ему как можно равнодушнее.
- Подождите еще, пока еду принесут.
   Моряки приносят и ставят еду на стол в больших керамических суповых мисках. Когда под-ходит моя очередь наполнить черпаком тарелку, обер-лейтенант направляет на меня свой взгляд в предвкушении спектакля. Как под гипнозом, быстро хватаю ложку и пробую странного серого цвета густой суп.
- Ну? - спрашивает Крамер. – Разве эта бурда  не похожа на жратву для лосей?
    Я готов от смущения, от множества устремленных на меня взоров, под стол залезть. Но по-ступаю так, как будто должен опять попробовать, чтобы высказать наверняка свое суждение. Проглотив еще одну ложку варева, говорю:
- По вкусу напоминает еду из ресторана Tour d'Argent!
- Да что Вы говорите такое?! – орет Крамер через стол. Затем демонстративно откладывает в сторону свою ложку и объявляет:
- Я уже поел!
- Вот обрадуется зампотылу, - слышу голос соседа по правую руку от меня и спрашиваю:
- Почему?
- Так он получит больше корма для своего свинарника.
- Свинарника? - спрашиваю недоуменно.
- У нас здесь есть замечательная, просто процветающая свиноферма. Разве Вам еще никто об этом не говорил?
    Обер-лейтенант Крамер заметно наслаждается озадаченным выражением моего лица. Он не может знать, какие опыты я делал в Бресте со свиньями, и также то, что рядом находится Обер-свиновод Бартль.
- Третья Флотилия – это Флотилия с наибольшим количеством свиней! - гремит Крамер тут же. И затем громко орет через весь стол:
- Я только спрашиваю, почему эта жратва попадает на наш стол вместо того, чтобы непосредственно из котла поступать напрямую в свинарник?!
- Шеф Флотилии, вообще сюда не заходит!
  Слышен теперь голос адъютанта, который занимает место как раз за соседним столом.
- Он наверняка знает, что здесь подают! - заключает Крамер. А затем говорит мне:
- Ваш командир тоже еще отсутствует.
- Наверное, ему не сообщили, что сейчас обед. Он, скорее всего, принимает душ. Или лежит, отсыпается.
- Понятно! - бросает Крамер.
   Но внезапно изменяет выражение лица.
- В городе соблюдайте предельную осторожность, впрочем, особенно вечером, я так думаю. Примите это предупреждение как обычную предосторожность. Ночные прогулки могут дорого стоить...
   И в тот же миг еще один человек, сидящий напротив, обращается ко мне:
- Поскольку Вы здесь новичок, запомните: Не ходите в кино!
- А что в этом опасного?
- Блохи! Вас просто сожрут и не подавятся. Это что-то! Тигры, а не блохи! Дома они почти все вымерли – но не здесь!
   Господи! Мне просто необходимо, наконец, принять душ! И тут  мне приходит на ум: У меня нет сменного белья! Мне снова придется напялить на себя эти плохо пахнущие лохмотья, даже если я отдраю себя до блеска...
    Нет! Только не это! Все мое тело и разум противятся этому. Только не это! говорю себе еще раз.
    Надо выработать план действий: нижнее белье быстро простирнуть, затем рубашку цвета ха-ки, и отстегнув подкладку, напялить ее на себя – пока нижнее белье не высохнет на солнце. А после этого еще раз простирнуть рубаху и аккуратно ее выжать.
А подкладку разве можно стирать? Этот вариант, к сожалению, не годится. Ее материал слишком толстый, и не высохнет так быстро.
Допустим, говорю себе, но таким образом, как я это себе планирую, у меня между кожей и подкладкой все-таки будет хоть какой-то изолирующий слой.

Сказано – сделано:
Мое тело, промокшее до костей, стоит, наслаждаясь, под сломанным душем.
Что за благодать!
Я моюсь, ощущая каждую клеточку своего тела и ощупывая себя: Затылок, плечи, грудь. Я весь «в наличии» и данные мне Богом при рождении части тела – все при мне. Осматриваю тело спереди и при этом не обнаруживаю ни малейшего повреждения. И стоя в бьющих по телу и голове водяных струях думаю: Почему же я снова остался жив? Почему только я остаюсь снова и снова неповрежденным? Часто казалось речь шла буквально о нахождении на волосок от гибели, но смерть проносилась стороной. Неудивительно, что я уже давно начал верить в свою неуязвимость. Так оно и есть: Мое святое, благословенное тело – неуязвимо...
Мое тело совершенно: Оно гораздо лучше выдерживает волны перепадов давления от взры-вов, чем это делают фланцы в корпусе подлодки.
Моя кровь пульсирует, мои легкие качают воздух как кузнечные меха: Абсолютно все во мне функционирует.
Кладу средний и указательный пальцы левой руки на шею слева и нахожу там артерию, по биению пульса. Где-то, наверное, 70 ударов в минуту – здорово!
Когда я полностью отвертываю краны, то на какой-то миг пугаюсь вида падающей воды. Но я начеку и невольно декламирую стихи: «Бежит волна, шумит волна! / Задумчив, над рекой / Сидит рыбак...»
И тут ловлю на себе укоризненный взгляд человека, также желающего принять душ. Я, в гор-дом одиночестве, вообразил себе, что только я могу похвастать умением декламировать стихи в минуту релаксации, но внезапно этот человек встает и декламирует дальше:
- «...душа полна / Прохладной тишиной…» В следующий миг он, обнаженный, подает мне свою влажную от пота ладонь для рукопожатия.
- Я здесь Второй помощник.
  Знакомство в обнаженном виде – снова!
- Вы были довольно сильно удивлены при освидетельствовании...
- Как Вы это узнали?
- Совершенно просто: стоило только присмотреться к Вам – и все стало совершенно ясно. Ведь мы здесь больше уже ничему не удивляемся...
  Мой знакомый аккуратно намыливается, и при этом говорит:
- Собственно ему требуется разрешение на право ношения оружия при таких саблеобразных ногах!
   Ясно, что он подразумевает этими словами своего шефа Флотилии.
- А КПФ вовремя слинял, - продолжает говорить этот человек.
- Это я уже знаю.
- Его Вы должны были бы вволю наслушаться!
- КПФ?
- Так точно! Он здесь столько трепа навел, пересыпая свою речугу разными изречениями, а за-тем хлоп! и уже далеко в Париже – но, обратите внимание! по воздуху!
- Жаль, что я упустил этот момент.
- На самом деле это был целый спектакль: Герой войны с собакой. Целое гала-представление!
- Как? Кто? Командующий?
- Так точно! Ведь он всю свою речь провел с дворняжкой у ног. Вот уж радость нам всем доста-вил – и молодым и старым.
    В очередной раз вылить парашу словесного дерьма, мимикой изобразить веру в окончательную победу и затем спешно слинять – все в духе нашего КПФ!
- У Вас все хорошо? - спрашивает меня Второй помощник еще раз.
Это звучит как полный опасения голос психиатра. Я что, выгляжу как чокнутый?
- Хорошо – не то слово! Лучше всех – я бы так сказал.
    Так будет верно! Одобряю себя тайком. Будь внимателен! Следи за словами. Не наступи опять на те же грабли.
   Тем не менее, нужно насладиться и мылом и душем.
   Бороду оставлю до завтра.
   Я просто чувствую себя слишком слабым для бритья. Борода уже прилично отросла за 10 дней. Еще бы 10 дней и я точно стал бы дедом.
- Как Вы себя чувствуете после такого предприятия? - обнаженный хочет узнать у меня теперь.
- Как всадник на Боденском озере , - отвечаю ему и думаю при этом: Плохой пример привел.
   Как там было в конце: «Тогда он вздыхает с конем погружаясь / В холодные воды навек.»
- Я имел в виду ваших дополнительных 50 человек на борту…  – к счастью продолжает говорить Второй помощник.
- Ах, это!
- Не могу вовсе представить себе это – это непостижимо!
- По большому счету, я тоже не могу представить себе это, - отвечаю быстро и почему-то тут же начинаю заикаться. - Я имею в виду – сейчас уже тоже не понимаю, как все удалось.
    Он что, держит меня совсем за долбоеба? Наверно мы все немного чокнутые после этой по-ездки.
    Внезапно, как наяву, вижу перед собой Симону. Она сидит с распущенными волосами в саду и делает куличики из грязного песка, и болтает какую-то чепуху: «Я маленькая minouche  – я делаю прекрасные куличики из грязи. Какая чудесная рифма: Любовники – куличики, Куличики – грязнулики. Я придумала прекрасное стихотворение...»
Меня словно током бьет от мысли о том, как долго я не вспоминал о Симоне: Для Симоны в этом кавардаке просто не было времени.

     Еле-еле тащу ноги.
     Во мне нарастает немыслимое желание опуститься где-нибудь в угол и погрузиться в сон. Но тут же мозг свербят новые мысли-призывы: Теперь ни в коем случае не зависнуть в бездействии. Я должен бороться с моим утомлением и противиться глупости вокруг меня. Оставаться на стороже! Ничего не упустить! Не позволить обмануть себя!
   Здесь все буквально заражены тупостью. Я же должен иммунизировать себя. Я должен сохранять свою способность реагировать правильно и побеждать, хотя бы это стоило мне моих самых последних сил...
    Ни за что не хочу возвращаться в барак на рыночной площади. Там я был бы вынужден снова погрузиться в пустопорожнюю болтовню, а этого я уже просто не смогу вынести. Но куда же пойти? В выделенном мне душном темном чулане я также не хочу сидеть и предаваться грусти.
   Мы прибыли, а все еще находимся в трудном положении.
   Как тут мозгами не двинуться!
   Сегодня вроде все устаканилось, а завтра может быть снова придут в движение Небеса и Ад.

Слава богу, жара спадает. Как по наитию направляю свои стопы через лагерные ворота к Бункеру. Только когда приходится тщательно смотреть под ноги при пересечении многочисленных путей, чтобы не зацепиться за них ногами, чувствую себя как ковбой, ищущий утешение у своей лошади перед лицом гнусного мира.
Но как быть иначе?

Проходя между боксами, обнаруживаю одинокую подлодку, лежащую с зияющей дырой в распоротой верхней палубе в сухом доке – посреди путаницы шлангов, демонтированных деталей и запасных частей. Освобожденная от надстроек, она смотрится не как боевая морская машина, а как выпотрошенный, огромный труп. Едва ли вообразимо, что ее сердце, пламенный мотор, сможет когда-нибудь снова забиться. И она сама, пожалуй, тоже нескоро вновь оживет...
Совершенно ясно, что здесь, в Бункере, куда ни посмотришь, можно получить сильный шок от увиденного: Сначала общий вид, слегка расплывчатый и неяркий, а затем этот яркий, ледянисто-синий свет сварочных огней, просачивающийся вниз фейерверк звездных огней, резкое шипение сжатого воздуха, приглушенный грохот пресса – все это невольно заставляет сердце сильно биться.
Наша лодка лежит у левой пристани плавучего дока. Из открытого люка камбуза пробивается слабый, желтый луч света.
На причале часовой с автоматом на плече. Он молодцевато приветствует меня.
Присаживаюсь на кнехт и ощущаю его прохладу как благо.
Так я просто сижу и всматриваюсь, словно в забытьи, на нашу подлодку, контур которой едва выделяется перед темным причалом.
Что теперь сделают из нее? Ведь долго это продолжаться больше не может, Союзники уже добрались и до Lorient и до Saint-Nazaire, да и до La Pallice им недолго осталось. Единственная база, которая еще возможно функционирует, это Bordeaux. Но там, как говорят, сильно Движение Maquis, и конечно, там тоже больше нет работающей в полном объеме верфи.
Лучше всего, это я совершенно отчетливо чувствую, если бы я теперь прошел по этой слегка качающейся сходне на борт и снова занял бы мою койку. Я вздрагиваю при мысли о ждущей меня казарме.
Прибыл, дошел до конца – но к чему все это? Чувство внутренней пустоты охватывает меня всего. Думаю, что не пройдет много времени, как попрут нас по полной катушке.
Эта циклопическая постройка больше не имеет даже нулевой стоимости. Французам придется здорово повозиться, если они захотят когда-либо уничтожить ее. Отдельными взры-вами здесь не обойдешься.
   
   Не имею никакого представления, как я сумел найти дорогу в этот жалкий барачный лагерь.
   Но добравшись, тут же валюсь в своем тряпье на сине-белое заправленное одеяло моей койки и вихрь мыслей охватывает меня.
   Что за чертова глупость была только направить нас сюда! думаю я в десятый раз.
    В Норвегию – вот было бы единственно правильное решение. Через Датский пролив  на Bergen. Там, в конце концов, у нас пока еще есть флотилия и работающая верфь...
   Но только не на Юг!
   Мы – доказательство того, что нашим временем управляет безумие.
   Внезапно в двери стучится вестовой и сообщает, что меня ждут в баре рядом с рыночной площадью.

   «Бар» – это всего лишь стойка с несколькими табуретками и дюжиной затертых кресел. Никакого сравнения с обычным баром в ухоженном месте. Выкрашенные белым доски пола визжат при каждом шаге: прекрасный аккомпанемент для бессодержательной болтовни.
   Командира не видно, зато там сидят Первый помощник, Второй помощник и инженер флоти-лии Крамер. Натягиваю улыбку на лицо и опускаюсь в кресло напротив Крамера вплотную к переборке. Крамер пристально смотрит на меня и говорит:
- Командующий хотел лично встретить Ваш экипаж – но внезапно эти господа заторопились...
- Знаю, знаю! Нас известили, но никто нас больше не ждал...
    Крамер кивает понимающе. Затем достает из кармана брюк смятую пачку сигарет и зажигает одну тяжелой, самодельной зажигалкой.
    Бензин! Тут же мелькает мысль, у этого Крамера должен быть бензин.
    Крамер выпускает клуб дыма, а затем говорит:
- У меня есть Ваша книга: «Дни и ночи встают из реки» . Честно куплена – во фронтовом книжном магазине в Париже. Вы не могли бы подписать ее мне?
    Моя книга в La Pallice!
    Этими словами Крамер приводит меня в сильное смущение. Но это могло бы посодействовать нам в получении бензина. Какой инженер флотилии не имеет запас горючего под рукой?
- У Вас книга здесь? – спрашиваю его. – Я с удовольствием это сделаю.
    Но Крамер не двигается. Он дымит своей сигаретой так, как делал Бартль своей трубкой.
Я думаю: Ничего не выйдет, дорогая тетушка! И еще: Ну и сумасшедший же это тип. Он упрям как осел. И еще вопрос, есть ли у него вообще бензин.
- Вашего командира все еще нельзя нигде увидеть,  - продолжает вдруг Крамер спустя некото-рое время и делает глоток из стакана.
- Он, скорее всего, спит...
- Он погрузился в мертвый сон..., - говорит Крамер и делает это так, как будто процитировал строку из стихотворения.
    За соседним столиком слышу разговор двух обер-лейтенантов:
- Они все просто должны к нам приехать, и это для нас все упростит...
- Ясно, тогда мы не должны идти к ним туда.
Господи! Еще два чокнутых. Неужели все они, за исключением этого Крамера, здесь спятили?

  Сквозь сигаретный дым мне видно, как Крамер осматривается.
- В этом месте Вы просто должны заткнуть себе уши! - говорит он вполголоса. - От глупости еще не придумали лекарства. Радуйтесь тому, что Вам не придется слушать КПФ. Разумеется, Вы могли бы отлично улететь вместе с ним. Ну, теперь слишком поздно... Так всегда: Все слишком поздно! Слишком поздно! Всегда все слишком поздно!
     Крамер, пожалуй, сильно выпил, думаю про себя. Но внезапно он отчетливо произносит:
- В пору моей цветущей юности я представлял себе войну несколько иначе...
- Как же?
- Во всяком случае, гораздо умнее в управлении и руководстве...
  Его слова озадачили меня. Вот сидит предо мной некто, кого я едва знаю, и высказывает двумя словами то, о чем я уже давным-давно думаю: Умнее в управлении и руководстве! Ars militaria , так называлось это раньше. Но я лишь встряхиваю головой.
  Крамер воспринимает мой жест ошибочно и спрашивает:
- А Вы, разве Вы не так же думали?
  Издаю, хотя меня так и подмывает влезть в разговор, лишь несколько невнятных звуков. Де-лаю судорожный глоток, но горло пересохло и тогда поспешно хватаю стакан, и залпом выпиваю оставшееся там пиво.
  Меня буквально распирают сотни невысказанных предложений одновременно: Этот Крамер именно тот парень, который должен узнать, что мы пережили. Но я не знаю, как мне начать разговор. Поэтому просто киваю, чтобы выиграть время, словно высказывая свое согласие с его словами. Затем заикаясь, произношу:
- Конечно! Точно! Я только – прошу прощения – как с *** соскочил...
В этот момент кто-то кричит снаружи:
- Обер-лейтенант Крамер!
- Что такое? – шумит Крамер. – Кому я там еще понадобился?
   В растерянности смотрю, словно в замедленном фильме, как мой визави быстро поднимается, плотно застегивает китель, с силой отстраняет свое кресло в сторону, небрежно кивает мне, слегка бросив вверх, салютуя на прощание, правую руку, затем кивает и уходит.
- Будьте здоровы! – раздается его голос.
  Сижу как пришибленный. Когда Крамер выходит из помещения, мне хочется закрыть ладонями лицо от стыда за свои слова.

    Валяюсь без сна на своей необычно широкой койке. В какой-то момент чувствую себя путешественником во времени и прокручиваю произошедшие события.
    Когда мы швартовались в аванпорте, я думал, что, если бы только добрался до койки, то рухнул бы в беспробудный сон. Но шиш тебе с присвистом!
  И сейчас, вместо того чтобы оставить меня в покое, мои мысли возвращаются к Симоне.
  В деле Симоны чертовски много неизвестного. Суровость ее каждодневности, ее относительную «carpe diem»  едва ли можно смягчить...
  Когда-нибудь я должен буду поговорить с кем-то о ней. Но кому я могу доверять?
  Снова и снова ищу свою вину в ее деле, обвиняю себя в моем скепсисе, моем плохо скрытом недоверии, моих метаниях и моем страхе. Разве не имел я, глубоко внутри, страха большего за себя, чем за Симону?
А теперь?
Теперь я лежу, вытянувшись во весь рост на сине-белой клетчатой простыне, обнаженный, как Господь Саваоф  создал меня, отдавшись круговерти своих мыслей: Симона в тюрьме в Fresnes!   
  Там она наверно также лежит на жалкой, соединенной заклепками из стальной ленты койке, как я и наверное на такой же простыне. Мы зашли далеко, уже пора признать это: Симона в камере, я – в каморке казармы. Меня обуревает такая горькая жалость, что я готов зарыдать.
    Глухой стук в черепе снова усиливается. В размалывающийся, вращающийся шум в голове врываются щелкающие удары. Невольно открываю глаза, чтобы успокоиться – хотя бы наполовину! Но терплю полное фиаско.
    Когда-то я слышал о человеке, который постоянно жаловался на глухое ворчание и шум в голове, и ни один врач не мог ему помочь, и он терпеливо переходил от одного врача к другому. В конце концов, не выдержав этой пытки, он застрелился.
   Застрелился: В нашем сообществе это происходит удивительно редко. В целом конечно странно, что все так долго участвуют во всем этом действе, терпят муки и страдания, пока, на-конец, не поймут, что пора положить уже всему конец – и безо всякого факельного шествия, десятков взрывов и калипатронов на животе и кислородной маски на морде, совершенно про-сто, одним простым нажатием указательного пальца на спусковой крючок – и… БАБАХ!
Вот блин, а! Мне следовало бы съездить в город! Надо это продумать!
А пока переключусь-ка на другое!
Проститутка в костюме зебры тогда, в L'Hippocampe, не была, клянусь Богом, невинным дитятей. Кроме того, она буквально впечаталась в меня.
Кувыркаться с зеброй в кровати – это было для меня что-то новенькое. Яркие светлые полосы, покрывавшие все ее нежное тело, получались от поперечных разрезов в закрытых ставнях-жалюзях и яркого белого света, лившегося в окно от фонаря в переулке, перед отелем...
А жара стояла, помню, еще хуже, чем сегодня, и когда мы ложились друг на друга, то почти приклеивались от сильного пота...
Я тогда, скажу честно, не смог похвастать особыми успехами, полагаю как раз из-за жары. Но зебра была удивительно тактичной. Я еще и сейчас слышу ее голосок: «Tu te sens mieux?»
Во сне в моей голове царит один сплошной, гигантский, блестящий фейерверк: китайские огненные летающие фонарики, фонтаны алмазов, золотой дождь, серебряно-жемчужные метеоры, блестящие звезды, золотые кометы – и между ними снова и снова хлопки и треск световых бомб того вида, которыми пиротехники обычно открывают свое представление.
Моя койка ходит вверх и вниз, up and down: В крови все еще бьется ритм моря.


                La Pallice - 2 ДЕНЬ

    Утром вижу нашего инжмеха идущего со странно пустым лицом. Брови насуплены. Вчера он проспорил кучу денег, поясняет мне.
- О чем шла речь?
- Как слово «сигнал» делится на слоги.
   Я теряю дар речи от изумления.
- Си-гнал или сигнал, - объясняет инжмех.
   Охренеть! Пристально вглядываюсь в инжмеха. Ну и видок у него! Под глазами глубокие фиолетовые тени, круги, выглядящие как макияж куртизанки.
- Была довольно длинная ночь? – спрашиваю мягко.
- Это точно! Казалось, глаза из орбит вылезут!
  Таким я еще не знал инжмеха. Может он все еще не отошел от разгульной ночи?
- Радуйтесь тому, что Вы еще имеете с собой Ваш член... – начинаю я.
- Не понял?
- А Вы что, не знали? Здесь шлюхи прячутся вместе с Maquis под одной крышей и отрезают члены – таким же парням как Вы, прямо посреди сношения, а затем...
- Бррр! – передергивает плечами наш инжмех и демонстративно дергается, словно от сильного отвращения.
- Командира видели? - спрашиваю, когда он, кажется, наполовину снова становится нормальным.
- No, Sir! Он еще не вставал.

    На первую половину этого дня у меня уже есть полная программа: Достать карту улиц. Но прежде всего, раздобыть транспорт и бензин. Разжиться продовольствием – на всякий случай, на несколько дней. Также разжиться боеприпасами для автомата и пистолетов. И, возможно, у них здесь есть каптерка, где я смогу раздобыть свежее нижнее белье...
    И в этот момент ко мне подбегает вестовой и сообщает, что меня требуют в Административный блок.
   Меня вызывает адъютант.
- Командир Флотилии уже вернулся? - спрашиваю вестового.
- Никак нет, господин лейтенант. Он часто остается на два-три дня вне Флотилии.
- Здорово!
- Что Вы имеете в виду, господин лейтенант?
- Неплохо он устроился.
- Пожалуй, можно и так сказать, господин лейтенант.


                Продолжение следует...