Ангел боли

                Ангел  боли
               

                Свет он в окне одиноком увидел,
                думал – боги  в ночи ниспослали
                приют милосердный, пищу и кров
                от шальной непогоды…
                демоны там ожидали поживу.
               
                "Подражая Гомеру"

     Незадолго до того, как рассвет  кровавыми толчками начал вливаться в серый сумрак комнаты из-под  задёрнутых небрежно штор, тяжко дышащему, мечущемуся в пароксизме кошмара, бьющемуся, словно рыба о стенки садка, о глянцевито-чёрные края сновидения, виделось ясно, до душевного потрясения.  Над ним склонённый, Морфеус, до сей поры плавно покачивавший край невидимой смертному колыбели и напевавший тихо и невнятно, но как-то умиротворённо, внезапно возрос до величины колосса, пальцы его вытянулись, увенчавшись острыми, загнутыми вовнутрь когтями, на бледный провал лица упала тень, чудовищной густоты, из которой всё также тихо, но весьма зловеще полились слова заклинания. Спящий замер, словно предчувствуя что-то. Глазные белки, полу - прикрытые веками, лихорадочно и хаотично вращались по внутренней орбите, видимо, отыскивая в ирреальном мире сна то, что несло в себе ужас, до сих пор выражавшийся в форме тяжкого и неумолимо подступающего предчувствия беды. Знаки её виделись на громадах псевдоготических строений, разом подступивших со всех сторон и зажимавших бегущего вдоль них человека в некое подобие каменного мешка. По мере сужения тропы, ведущей в непроглядный мрак, скорость бегущего замедлялась, воздух, с силой втягиваемый в лёгкие, застревал в них терновыми шипами, и словно впитав в себя ужас происходящего, уходил из них не традиционным путём, а проламывался сквозь лабиринт кишок наружу, взрывая плоть огненными гейзерами сквозь озарённые кратеры пор, отдаваясь острой, гулкой болью в налившихся свинцом ногах, с каждым шагом замедляющих паническое, лихорадочное бегство. Он не мог отдать себе отчёт, зачем и куда он бежит. Время от времени, во мраке вспыхивал и исчезал какой-то символ, несущий смысловую нагрузку, к разгадке которой мозг был невероятно близок. В какие-то доли секунды ему казалось, что позади раздаётся неуклюжий до странности топот, то плавный, но довольно отчётливый шорох перепончатокрылой темноты, то шёпот насекомых, несущихся рваными клиньями в пространстве, рассекаемом надвое бегущим в неизвестность. Внезапно, тусклый луч взметнулся к небесам, где ревущим потоком чёрных, грозовых облаков ночь гнала к горизонту бесчисленных всадников тьмы, и пропал промеж их грохочущих армий. Бегущий потерял пространственный ориентир и остановился, словно вкопанный. Тот час же, из необыкновенно низких подворотен, сточных канав и изломов изуродованных стволов, опустивших руки деревьев, вылезли в большом множестве и медленно направились к замершему странные существа, шепча что-то,  беззвучно и несвязно, так, что пребывающее в состоянии оцепенения сознание различало лишь неумолимо нарастающий шорох, наполняющий пространство. Первые из приблизившихся, время от времени вздымали над бесформенными головами  фонари, из которых, замерший готов поклясться, проистекал чёрный, словно уголь, свет, или нечто, производившее тёмное, вкрадчивое свечение. Они обступили его, они теребили его одежды, они беззвучно произносили странные, но до невозможного знакомые слова, то ли не слова, а сам их смысл, то ли мысли, не нуждающиеся в словесных выражениях. Замерший во мраке склонился, услыхав обрывок звука, напомнившего «...eos», как вдруг темнота, стоявшая позади него вздыбилась, обвивая кольцами, словно гигантская рептилия. Земля разверзлась, выбрасывая клочья синего пламени. Падающий схватил за некое подобие рук находившееся по близости существо, намереваясь удержаться от падения в огненную пропасть, и с ужасом, потрясшим его до основ обнаружил, что держит в своих руках окровавленные части плоти, а озарённое вспышкой синего пламени лицо исполнено зубов, кривых, желтоватых, в таком несметном количестве, словно позаимствовано у целой стаи акул. Голова существа отделилась от его туловища и стремительно бросилась в сторону падающего в ревущее пламя. Удар.
Резким рывком тело приведено в сидячее положение. Сердце проломило грудную клетку, вырвалось наружу, пронеслось по захламленному коридору, оставляя кровавые следы на несвежем половике, зажав импровизированной, внезапно отросшей ручонкой разорванную аорту, с размаху ткнулось в дверь ванной комнаты, издав вопль на такой высокой ноте, будто бы этот крик принадлежал некоему животному, и исчезло в её недрах. Человек ошарашено разглядывал дыру в груди, с торчащими наружу полукружьями рёбер, из которой валил жидкий, белесый дымок, как вдруг, повинуясь мощному импульсу рвущегося сквозь толщу воды на поверхность, за глотком воздуха, дающим ещё один шанс на спасение, он вздрогнул всем телом, и в следующую секунду обнаружил себя забившимся в угол, до исступления сжимающим рифлёную рукоять табельного ПМ, небрежно брошенного перед сном на нечто, исполнявшее обязанности ночного столика.
Близился серый, наполненный скудным свечением осени рассвет нового дня. Комната ещё полна кошмаров, забившихся в углы, заполонивших немногочисленные впадины и углубления, образованные хаосом мебели и вещей, замерших в неопределённом положении. Какую-то долю секунды они шевелились, издавали потрескивающий шорох; громогласно произнесённые фразы в мгновение ока становились беззвучными и исчезали вовсе, либо приобретали осмысленные, земные выражения, как то гул внезапно ожившего лифта, чья кабина со скрежетом устремилась вниз, шум низвергающейся из бачка в унитаз воды, шлёпанье чьих-то босых ног в обратном от туалета направлении, сопровождаемое невнятным бормотанием  в адрес разбудившей в такую рань собаки, которая, лёгким повизгиванием выражала крайнюю степень нетерпения в предвкушении прогулки. Замерший на измятой, всклокоченной постели, вслушиваясь в звуки пробуждающейся жизни, испустил короткий, беззвучный смешок, вообразив, каких трудов стоит несчастному бассету дотянуться до изголовья спящего хозяина, чтобы напомнить ему о святой ежедневной обязанности выводить это нелепое существо, чьему гипердлинному телу лучшей опорой послужил бы огромный и толстый, словно палка московской колбасы хвост, чем коротенькие, словно куриные, лапы, на скудный свет Божий.   
Кошмар медленно отступал. Будучи по природе своей человеком волевым, склонным к мгновенному принятию решений и следующим до конца в их выполнении, человек медленно отложил тускло поблескивающий воронением пистолет на место, затем пружинисто вскочил. Плавно опустясь вслед за тем на корточки, посреди хаоса комнаты, уже начинавшей обретать всё более чёткие очертания, принял позу сидячей медитации «дза-дзэн», свёл пальцы рук в некое подобие сферы и, выровняв дыхание, стал по памяти воспроизводить сутру «Хання-сингё». Память всё ещё пребывала в оцепенении, вызванном явственно ощутимым ужасом, проломившим казавшуюся прочной оболочку защитных реакций и текст сутры, путаясь и вычурно извиваясь, утратил первоначальный облик. Человек отбросил её, словно заклинивший в бою пистолет, разбираться в причине перекоса затворной рамы которого не было и доли секунды, и, вызвав самое приятное из своих воспоминаний, начал медленно, поэтапно воспроизводить его в проясняющемся сознании.
«… вай сюда!» - лежавшему  на устланной галькой поверхности пляжа, с проплешинами светлого, тщательно вымытого морем песка, не сразу дошёл смысл обрывочных фраз, части которых, в виде «ай», «вай» или «уда», долетали, казалось из пучин морских. На самом же деле, кричала она. Кричала, забравшись чуть ли не в нейтральные воды, и теперь звала его присоединиться к излучаемому ей самой восторгу, вызванному пребыванием в относительной отдалённости от земной тверди, от необыкновенно пьянящего коктейля из свободы, даруемой мерно раскачивающими пловца морскими волнами и сумрачного страха неизвестности, поднимающегося из зеленоватых глубин, но звучащего как-то приглушённо, словно текилла в «зелёном мексиканце» и лишь сообщающего смеси некоторую пикантность. Лежащий не шевелился. Опираясь на локти и прищурив глаза от низко нависшего над морем солнца, он всматривался в даль моря, чётко разделённого с небесами полосою горизонта. Небольшая гряда окрашенных в розовые тона облаков, едва не задевая краями бесконечную гладь, медленно пересекала небосвод в сторону чужих берегов. На какое-то мгновенье он погрузился в странное состояние безмятежности, навеянное магией двух стихий, столь противоположных и вместе с тем, так похожих одна на другую, что не сразу сообразил, что выходящая из волн морских, в ореоле розовато-золотистых лучей закатного солнца, решительно направившаяся в его сторону, роняя солёные капли, и есть главная причина именно этого состояния.
«Ты что же это, каменный гость, не слышал, как я тебя звала»?! – прозвучало полу- вопросительным – полувосклицательным меццо-сопрано.
Он медленно, словно нехотя приподнял голову. Видение из прошлого  стояло перед ним, озарённое свечением, изливавшимся из-за спины, наклонив голову к правому плечу и слегка похлопывая себя по уху, очевидно, пытаясь изгнать воду, имевшую неосторожность попасть туда. 
Он не отрываясь смотрел, как его только что высвободившаяся из объятий моря спутница,  время знакомства с которой насчитывает не более  двух суток, корчит незлобные гримасы, пытаясь вытряхнуть воду из уха. Она сделала ещё одну, весьма энергичную попытку, не сводя с замершего на широком полотенце, явно «стыренном» из гостиничного номера, пристального, но какого-то отсутствующего взгляда,  и, наконец, выстрелила фразой в его прищуренные глаза: «Не смотри так, а то я начинаю бояться»!
«Как»?
«Что «как»? Ха-ха-ха, бедняжка, так вот в чём причина твоего напряжения! «Как» не идёт»?!
«Как я смотрю на тебя и чего такого в моём взгляде страшного»?
Она скорчила  ещё одну забавную гримасу и затем, слегка нахмурившись, заявила:
«Иногда мне кажется, что внутри твоих глаз кто-то разлил чёрные чернила. Не ты смотришь, а что-то особенное, сидящее внутри тебя, причём видит своим, не зависящим от твоей сущности зрением, смотрит своим взглядом. И во взгляде этом ни черта хорошего, мой дорогой нет. Лишь какое-то странное любопытство. Это отнюдь не безобидная стариковская или детская  любознательность, которую выражают их глаза, это нечто иного рода. Скорее, это любопытство патологоанатома, обнаружившего во внутренностях покойного какое-нибудь не такое сердце, либо что-то не свойственное человеческой природе. Это…ну, я даже не могу точно сказать…Да ну тебя, пойдём на верх!
Она повязала вокруг талии какой-то полупрозрачный платок, отчего сразу стала похожа на мифическую фрейлину морского царя из недавнего карнавального шествия берегом моря, по случаю праздника Нептуна, заключила свою ладонь в его руку и всё время пути, сначала вдоль пенистой полосы прибоя, затем по извивающейся тропе наверх, к освещенной огнями террасе небольшого ресторана, сосредоточенно вспоминала вслух какое-то событие из не так далеко ушедшего детства. Периодически они соприкасались плечами, и шедший рядом недоумевал, как густое тепло её кожи может запросто сочетаться с леденящим холодом, исходящим от узкой, гибкой ладони, с длинными, музыкальными пальцами, увенчанными  ухоженными ногтями с безумно дорогим маникюром.  Их связь была, как и всё в этом переменчивом мире, случайна и весьма быстротечна. Любители шаблонов именуют такие вещи курортным романом, приключением на отдыхе, et caetera, что не мешало сосредоточенному на своих ощущениях  заключить о некой предопределенной закономерности во всём происходящем на свете, особенно учитывая его природный и весьма мрачный фатализм. Он считал, что рок ведёт идущего по извилистой и кривой дорожке, выписанной синусоидами случайностей, усаживая её в источающий запах соседствующих в дальней дороге людей вагон. Не переменяя уверенности в истинности единожды сделанного вывода о роковой предопределённости самого ничтожного события в жизни, он подтолкнул в гулкий тамбур её единственный, небольшой и очень изящный чемодан жёлто-коричневой кожи, совершенно равнодушно воспринял прощальный поцелуй, ибо в мыслях своих давно успел не только попрощаться, но и забыть её навсегда. Расставание было лёгким. Никто не рассчитывал увидеться вновь. Судьба, по его ясному определению сводит одних на краткий миг, других - на долгий срок. Он плавно развернулся на каблуках, и не спеша, ушёл в потрескивающий зной, едва поезд с лязгом тронулся с места.
«До ужаса дорогая птичка» - изрёк жилец из соседнего с ним номера, жуткий циник и полный неудачник на ристалище боёв за женскую благосклонность. «Здесь оттянется, и поедет к своему хахалю, жлобу богатенькому, будет трогательно рассказывать, как скучала без него да от мужиков отбивалась. Я бы её одну ни за что на курорт не отпустил»! Сидящий в довольно потрёпанном шезлонге человек рассеянно слушал собеседника, теребя иссушенную солнцем и давно утратившую запах напитка пробку от «пепси-колы». В конце обращённой в никуда тирады, на самом деле адресованной ему, он волчьим чутьём уловил тщательно прикрытую зависть и глубокую личную неудовлетворённость.
«Перестань. У него не было выбора.  Этот богатенький жлоб, как ты выразился, наверняка женат, и пребывает в том  милом возрасте, когда подобного рода увлечения являются последним подарком судьбы. Теоретически, он давно и безошибочно предполагает, что его «прелесть», мягко выражаясь, ему не верна. Он вполне способен пережить её измену с абстрактным мужиком, где-нибудь вдали от места обитания. Оттого и мирится с этими поездками. И сам же их оплачивает. Это есть необходимое зло. Так сказать, издержки, плата за красоту и юность. Она столь благоразумна, что не даёт ему поводов к ревности, находясь рядом с ним, ибо её благополучие зависит от него целиком. Вот такая штука, эта жизнь, сосед».
«А ты не психолог, случаем, а»? 
«Я-то? Я сам не знаю, кто я. Я вижу изнанку жизни,  И то, что находится там, ужасно».
Сидящий в медитативной позе вздрогнул.  Вызванное усилием воли воспоминание мгновенно покрылось трещинами и медленно, словно в замедленном покадровом воспроизведении отснятого материала, подалось вперёд, смещаясь частями по всё увеличивающимся разломам, затем беззвучно рухнуло, придавив градом осколков засевший глубоко в подсознании страх. Усилием воли, сидящий на полу на миг задержал один из самых крупных осколков рухнувшего мира перед своим внутренним оком – её образ, который, почему-то не воссоздавался с отчётливостью, свойственной его холодному уму. Как бы в двух ипостасях виделись её светло-русые, до белизны волосы, то бурным потоком ниспадающие на его лицо и грудь по ночам, то смешно схваченные у макушки заколкой при купании в море, от чего в разные стороны свешивались импровизированные «сосульки». Совмещая пространственно-временные наслоения, охватывая мгновенно все дни, проведённые вместе, сквозь толщу прошедших эпох, огромные, зеленоватые звёзды её глаз, светивших с лица, словно с холодеющего августовского неба, отражали разнообразнейшие симфонии чувств, обуревавших её без устали и остановки. Огромный осколок взорвался фонтаном мельчайших брызг, рухнувших с высоты стрельчатого готического окна опустевшего и захламленного храма его души, скрывая последний из многочисленных её образов: овал лица на фоне позитива обманчиво бесконечных, устремляющихся к горизонту морских далей, на террасе небольшого ресторанчика. Он усадил её с таким расчётом, чтобы  облик её, сочетаясь с беззвучно потрескивающими углями заката, гаснущими в морских глубинах, органически дополнял  растущую радость предвкушения слияния двух крошечных огоньков в одно ревущее пламя, на краткий миг озаряющее бесконечный мрак одиночества,  в которое погружены души идущих по извилистой тропе бытия...
Сидящий на полу вновь едва заметно улыбнулся.   Странно, но облик её почти не воспроизводился в сознании, погружённом в некое подобие медитативного транса. Память настойчиво выдавала лишь некоторые ракурсы или самые незабываемые впечатления о чертах её лица, однако же, в целом, образ «читался»  в едином ощущении спокойной радости, даруемой пламенеющим закатом, распростёртым над колеблющейся гладью зеленовато-серых морских волн, музыкой в духе Фрэнсиса Монка, звучащей позади, вкрадчиво и интеллектуально, от чего сознание погружается в состояние застывшего, статичного блаженства, давая переживающему  ощущение того, что он вплотную приблизился к пониманию абсолютной гармонии этого мира… 
…Тело находилось метрах, эдак, в ста в стороне от шоссе. Неторопливо приближаясь к нему издали, идущий всё более отчётливо различал мелкие детали на угольно-чёрной, вздувшейся пузырями, местами лопнувшими, коже; сведённые, словно судорогой в «позу боксёра» руки, обращённый к безликим небесам оскал безгубого, искажённого до полной неузнаваемости лица, обезображенного недавно погасшим пламенем. Присевший на корточки подле тела судебно-медицинский эксперт районного бюро СМЭ, в чьи должностные обязанности  входило участие в работе на месте происшествия, вяло отреагировал на приветствие, продолжая извлекать что-то с поверхности земли из-под тела, с помощью длинного пинцета, зажатого между нервных, обтянутых желтоватой резиной пальцев. Подошедший не мгновенье остановился, разглядывая отчётливо видимое входное пулевое отверстие, расположенное чуть выше того места, где совсем недавно росла левая бровь.  Метрах в сорока от  местонахождения, тела, образовав круг и беспощадно дымя дешёвыми сигаретами, сложившуюся ситуацию обсуждали остальные чины: местный участковый, заместитель начальника по оперативной работе, начальник розыска; в стороне от них невозмутимо и сосредоточенно корябал пером старший следователь районной прокуратуры, грузный, страдающий одышкой мужчина, лет сорока пяти, по закону -  старший на месте происшествия. Троном его прокурорскому величеству служил раскладной стульчик, с которого некоторые удят рыбу после выхода на пенсию. Письменный стол заменял видавший ещё гибель Помпеи  дипломат. За спиной у «прокурорского», в дежурном автомобиле скучало двое «понятых», чья задача заключалась в подписании протокола осмотра места происшествия и протокола осмотра тела. В отличие от «конторских», эти люди в своей жизни не так часто сталкивались с вещами подобного рода, и потому глаза их светились осторожным любопытством, с трудом превозмогающим отвращение и чисто человеческим состраданием, в то время, как первые, невозмутимо покуривая, обсуждали происшедшее с профессиональной точки зрения, бросая на распростёртые посреди недавно убранного поля останки, взгляды, полные циничного хладнокровия. Внезапно, зам. по оперработе, неопределённо отмахнувшись, двинулся в направлении каких-то автомашин, сгрудившихся вдали, зажимая под мышкой кожаную папку с золотым тиснением: «Делегату 28-й областной конференции животноводов». Из лесополосы, разделявшей поле надвое, к югу от места происшествия, выбралась фигура в форменной одежде. Одёрнув полы кителя, техник-криминалист местного районного органа внутренних дел, а это был именно он, неторопливой походкой направился к распростёртому на земле телу, подойдя - уселся на корточки подле судмедэксперта и принялся рыться в своём чемодане. Обменявшись рукопожатием со всеми присутствующими, вновь прибывший остановился в стороне от всех, имея возможность слышать и видеть всё одновременно.
- Ну что, отснял? – прозвучало из уст прокурорского работника в адрес милицейского эксперта. Он говорил с акцентом, характерным для данной местности.
- Отснял, Зиновьевич. Узловую, детальную, панорамную. Как положено, всё сделал.
- Я там тебе в постановлении на проведение экспертизы все вопросы распишу. Когда будешь образцы направлять в Институт судебных экспертиз, меня там интересует, какое горючее применялось для сожжения тела. А ты сам как думаешь?
- М-ну… Да скорее всего бензин. На заправке в канистру набрал, и всего делов. Может чистый, а может, масла домешали, чтобы подольше горело, всё выжгло, кто его знает. Приеду на место, посмотрю.
- Посмотри – прозвучало механически, ибо следователю что-то вдруг пришло на ум и перо, явно оживившись, вновь принялось выплясывать по несвежему бланку протокола.
- Гильзу не нашли? -  стоящий в стороне только сейчас разглядел автомобили представителей Главка, севернее, метров за двести  от данного места. К ним, слегка подпрыгивающей походкой подгребал «зампоопер».
- Да нет – отвечал начальник розыска, мужчина лет сорока, невысокий, с фигурой борца и тёмными кругами под глазами – может, через носок стрельнули, может, нашли потом сами и тю-тю. Через носок, оно вернее. Ствол в носок спрятал, только дульный срез через дырочку, чтоб выглядывал. Бах, и привет семье. Гильза в носке, отложений копоти на рукавах нету, и смазки ружейной нигде нету. Опять же, «пальцы» самоуничтожаются. А ты чего думаешь?
- Стреляли явно здесь. От трассы до места убийства, по перепаханной земле, довольно чёткие следы обуви, предположительно четырёх человек. Следов волочения нет. До места убийства «терпила» шёл своими ногами. «Вещдоки» какие-нибудь есть?
- Ничего, всё ж згорело на х… Фрагмент плавок, «рыжьё» всё на нём. Оплавленное так, что хер теперь завод-изготовитель установишь, а тем более – ювелирный магазин. Надо ювелира искать, типа - эксперта по этим делам. Ну, чтобы установил, как эти цацки могли выглядеть до этой геенны огненной. Одно смутно выясняется: «вальнули» не с целью ограбления.
- Здесь помогу. Помнишь, в прошлом году – разбой на «Госзолото»?
- Ну, ориентировку получали и по сводкам слышали – начальник местного «угро» задумался с видом человека, которому всё на белом свете до печёночных колик опротивело – как, бля, в Чикаго. В масках, со стволами. Охрану мордами в пол и «рыжья» с камнями, лимонов на двадцать вынесли! А ведь их менты охраняли. Не побоялись, значит, что они огонь откроют.
- Оно самое. Я по этому делу практическую помощь оказывал. Сам едва не стал экспертом по ювелирной части. Человека нужного тебе подвезу.
- Хоп – начальник местных оперов, преимущественно пацанов, которые не задерживаются в возглавляемом им подразделении более чем на два-три года, вовсе не из-за крутости его нрава, но, следуя общей тенденции: найти место тихое и «сладкое», ведь платят везде одинаково, раскурил новую сигарету, пряча огонёк в кулак и морщась от дыма, назойливо лезущего в глаза, указал на приближающихся со стороны автотрассы двух людей, один из которых был в  форменной одежде, в сопровождении собаки – вон кинолог из полка ВВ идёт. Может, чего нанюхал своей собакой.
Кинолог, парень лет девятнадцати, со знаками различия младшего сержанта внутренних войск, выглядел жилистым и выносливым. Судя по испарине, которую он размазывал по лицу выгоревшей пилоткой,  четвероногая подруга достаточно его погоняла по окрестным хлябям. Небольшая и невообразимо пушистая немецкая овчарка, издающая душераздирающий запах псины, повинуясь короткой команде, уселась подле своего повелителя, вывалив на бок розовый язык, казалось, достигающий земли, и учащённо дышала, вибрируя боками. Метрах в двадцати позади, плёлся опер, мужчина лет тридцати с лишком. Лицо его, уже несущее на себе следы чрезмерного пристрастия к алкоголю, выражало Танталовы муки, а ноги, обросшие пудовыми комьями земли, повиновались с превеликим трудом.
- Ну что, Василий, нашли чего-нибудь?
- Ох, Петрович…дай отдышаться – Василий остановился, разом согнувшись в поясе,   упёрся руками в колени, от чего стал похож на легкоатлета, преодолевшего приличную дистанцию и выложившегося в ноль – ох…курить бросать надо…
- И бухать. Бухать – в особенности.
- И бухать бросать надо…Сейчас сдохну…- от Василия исходил такой запах перегара в вперемежку с потом, что собачий дух выглядел жалкой тюлькой, затесавшейся в стадо китов – ох…какого чёрта я в «следаки» не пошёл? Сидел бы, как белый человек,.. в отдельном кабинете…отдельные,.. опять же.., поручения.., через канцелярию вам…посылал… «установить то, изъять сё»…ох…
Частота сокращений диафрагмы постепенно уменьшалась. Посекундно вытирая довольно замызганным рукавом не катящийся, но льющийся с одутловатого, красного, словно сицилийский апельсин лица пот, Василий, наконец, выпрямился. Переместив одну руку на необъятную поясницу, вытянул другую, словно был Лениным  на броневике, он, дыша с хрипотцою, произнёс:
- Ну, в общем, ситуация такая…- начал было Василий, устремив в начальника ОУР мутноватый, ещё хранящий следы «вчерашнего», разбавленный муками сегодняшнего, так нелепо и непродуктивно начавшегося дня, взор, но Петрович, втягивая дым, едва заметно кивнул головой в сторону стоящего чуть поодаль – в общем, ситуация такая - Василий плавно развернулся в указанном направлении: следов вокруг трупа не много. Почти все принадлежат одной группе людей. Человека три. Ушли в сторону трассы. Собака туда довела и заскулила жалобно, мол, потеряла, не взыщите. Ещё один след увёл в Светлое, вон туда – Василий ткнул похожим на сардельку пальцем в сторону темнеющей на Западе, километрах в трёх отсюда лесополосы, у края которой уютно  расположилось то самое село. Это из местных. Тот, кто милицию вызвал. Шарился он по лесу, соломку какую-то собирал…
- Для чего?
- А? Что для чего? А! Да плести из неё какую-то ерунду. Ну, типа, аппликации, там инкрустации всякие. Евойная баба на базаре потом продаёт. Да там у него весь дом завален этими ху…
- Василий! – строго произнёс начальник розыска – к делу ближе.
- …дожествами. Ага.  Мы ж к нему домой первым делом. Собака довела. Он как раз на опушке был и вдруг услышал, как сзади, за деревьями, что-то полыхнуло. Ну, сперва значения не придал. Спиной стоял. А потом оборачивается…
- А сколько времени прошло с того момента, как он услышал звук зажёгшегося огня и до того, как развернулся?
- М-м-м…- Василий явно не задавал очевидцу подобный вопрос и теперь лихорадочно соображал, что бы такое ответить, чтобы не пропасть впросак - …да, минут через пять-семь, говорит, поначалу внимания не обратил, а потом услышал треск, как будто кострище такой большой горит, обернулся и увидел огонь, метра в два высотой.
- А звук от выстрела он слышал?
- Да…нет. Не слыхал, говорит.
- Василий – тоном, не предвещающим ничего приятного, вдруг произнёс главный опер района, глядя на подчинённого снизу-вверх и при этом, лузгая семена подсолнуха, несколько штук которых, вперемежку с табаком и комочками шерсти он извлёк из кармана куртки: - халтуришь, дружище.
- Ну, Петрович, да я устал, по оврагам за этой собакой бегая, как долбо…
- Васенька – змеиным шёпотом продолжил его шеф – за пять-семь минут пламя опадает настолько, что его уже может быть и не видно с той точки, где находился этот мужик. А ведь он, думая, что терпила этот жив, пытался огонь погасить. Чего скажешь?
- Да в каком сне ты это услышал, Петрович?! Мужик к трупу подошел, видит, тот уже натурально труп и ходу в своё Светлое, нам звонить! И собака так повела, сначала от трупа в лес, потом снова к трупу, потом в сельсовет, откудова он звонил в райотдел, аж потом к нему в дом!
- Вот видишь, Вася, ты к выполнению своих обязанностей отнёсся не профессионально. Формально, записал, чего он рассказал и всё. Вопросов наводящих не задал. Да ****ью последней буду, что он этих стрелков хреновых, хоть со спины, да  видел. Видел, зуб дам. Молчит, потому, что бздит, Васенька. Думает – придут ещё и самого грохнут, чтоб языком не молол. Раз они средь бела дня человека застрелить не убоялись. А дело, скорее всего так было: он, как увидел, что мужику ствол к башне приставили, так и повалился на землю, с мысленными воплями: «Господи, пронеси»! Он не только слышал, а ещё и видел, как стреляли, мсье Полищук!  До места казни, того, скорее всего, вели с мешком на голове. Руки связаны не были. Или его перед смертью долго «метелили», и уверены были, что сопротивляться не станет, или шанс давали, одно из двух. Как говорит известный анекдот – «вскрытие покажет». Лежит на спине, хотя, чаще всего после выстрела тело вперёд падает. А впрочем, всё это лирика. Может, перевернули, чтобы лицом вверх. Приметы все сжечь, чтобы наверняка. Не будут же они стоять над ним и ждать, пока обгорит весь, как полено, ёжика мать. Ты, Василий, к работе с ценным свидетелем, да какой хер, очевидцем преступления подошёл, как последний лентяй. Ты то место, где мужик грибы свои собирал…
- Солому на гербарий.
- Не перебивай старших. Мне по хую, чего он там собирал. Я спрашиваю, ты на том месте был? Ты осмотрелся, как далеко оно, хотя бы от точки, где стоим мы? Ты его к месту убийства «привязал»? Что видно с него? Насколько отчётливо? Завтра ты поведёшь свидетеля туда, а он ни черта не вспомнит, где вчера находился, а? Не каждый день на глазах у простого мужика кого-нибудь убивают. Он сейчас «шары зальёт», стресс, так сказать, снимет, а завтра его и передопрашивать уже резону не будет! Ни черта не вспомнит! А то ещё, чего доброго, на хер тебя, Василий Владимирович, вместе со всем райотделом пошлёт! «Чего, мол, вам надо от меня?! Допросили, будет! Я всё сказал, добавить нечего!» – начальник розыска внезапно успокоился и язвительно-вежливо переспросил у нахохлившегося Василия: - повестку на завтра ему вручил?
- Обижаешь, Петрович. На десять ноль-ноль.
- Значит, ты ещё не совсем потерян для нашего движения. А где Борисыч?
- Да там, с начальником УУР и начальником «убойного» трут – Василий указал на замершие вдалеке автомобили областного руководства.
- Твои там, а ты здесь – обратился главный районный опер к стоящему неподалёку.
- У них задача другая, Аркадий Петрович. Они выезжают. Дальше по делу работаем с тобою мы. Ты же в курсе дела. Сколько лет эта канитель тянется…
- Да уж, не первый год. Господи, где все эти годы делись, ума не приложу. В декабре выслуга полная. Дожить бы.
- Не канючь. Скажи лучше, с чего начнём личность устанавливать?
- А то ты не знаешь?! – Петрович даже обиделся, или сделал обиженный вид – сейчас ориентировки-шмориентировки, сопредельные районы-шмайоны, области-шмобласти, БП* с похожими приметами…
- Какими приметами? Сгорело же всё к Бениной матери?
            * БП – без вести пропавший

- Да какие-нибудь остались. Зубной аппарат. Обратная сторона тела должна уцелеть. Может на ней шрамы, наколки, родинки…
- Шмодинки.
- Ага, остались наверняка. Гадом буду, из города он. Завтра - послезавтра его родственники хватятся.
- Сложнее окажется, если «залётный». Снимал квартиру, мутил что-то по-тихому,
       или «бандитствовал». Такого не скоро родственники искать начнут. Для них он               гипотетически где-то живёт. Своей, мол, жизнью. Трудится, деньги присылает. Или не        присылает. Иногда звонит. В общем, оторванный ломоть.
- Ага. Накаркай мне здесь. Да из столицы он. Не могу объяснить, откуда я это знаю, но знаю. И мне кажется, мы это дело быстро приведём к общему знаменателю.
     Через месячишко, наверняка, раскроем. Как пить дать – в Пинкертоне районного разлива начал просыпаться заглушаемый бытовыми неурядицами, бессонными ночами и частыми мыслями о близкой пенсии профессиональный интерес: - Василий!
- А?
- Да хрен тебе на! Садись в машину. Поедем на оба поста ГАИ. Может, информация, какая проскочила. С утра «Перехват» работает. Ты с нами?
- Езжайте – холодно вымолвил стоящий в стороне. Я тут поразмыслю. Встретимся в отделе, ближе к вечеру.
Начал накрапывать дождь. Белесые небеса источали холодные слёзы осени, разбивающиеся оземь звучно, в трагический унисон  с видом распростёртого тела, воздевшего изувеченные огнём руки к едва различимому вверху  движению серых, набухших влагой туч. Стоящий приподнял воротник светло-серого, под стать погоде, а точнее – непогоде пальто, обратил к небесам ничего не выражающий взгляд. Боль нарастала. Повинуясь упорядочивающему сознание созерцанию извечного движения  облаков в недосягаемой вышине, мысль из хаотично мечущегося по гранитным валунам и перекатам горного потока, плавно преобразилась в неторопливые воды равнинной реки. Идти по следу. След пока что ведёт только до автомагистрали. Здесь он оборван, и по всему видать, оборван наглухо. Для таких, как Вася. Петрович может пройти мимо тайного знака, ниспосланного Тьмой для разгадки одного из её бесчисленных проявлений, скрытых от постороннего взора. Здесь  нужен посвящённый.  Искать знаки. Что-то подсказывает, что разгадка недалеко. Где-то по ту сторону воображаемой мрачной реки - автодороги, словно Стикс, отделяющей  реальность от царства Мрака, в леденящей душу тьме скрыты  тысячи путей, по которым отошёл опасный и неумолимый враг. Он прибегает к многочисленным ухищрениям, путая следы, но существует один путь, на чью извилистую сущность внезапным, интуитивным озарением грозовых небес падёт свет молнии, выхватывающий на мгновение глубоко вдавленный в раскисший грунт, раздвоенный отпечаток недавно прошедшего зверя. Где-то по ту  сторону света, в придорожных кустах и кюветах, неумолимый рок до времени скрыл  не узнанную и ничем не обозначенную отметину. Идущий по следу определяет её, и внезапной болью, разверзшимся ужасом посреди незнакомой, погружённой во мрак местности, наполненной рокотом приближающейся грозы, всеми фибрами обострённого сознания, сквозь вой сотен демонов, молнией проносящихся вокруг, безошибочно распознаёт разнесённый ветром во все стороны смрад его близкого дыхания. Темнота оживает миллиардами шорохов, стонов,  тысячными долями секунд неясные сполохи рождают тёмные символы, указующие на место, где, затаившись, поджидает нечто. Но происходит странная метаморфоза: куда-то исчезает страх. Торопливо анализирующий свои внутренние ощущения, не находит привычно забившегося в подсознание, испускающего мощные токи ужаса, просящего пощады, исходящего рыданиями маленького, затравленного человечка. В хитросплетении мозговых извилин  вспышкой проносится тихое, невнятное слово, и его состояние меняется на крайне противоположное. Он выпрямляется во весь рост, игнорируя шквальный, грозовой ветер, рвущий в клочья косые струи сжигающего всё и вся, ледяного ливня. Страха больше нет.  Бегущий во мраке высвобождает свои руки, отбросив жалко пискнувшее человеколюбие, и, внезапно, легионы демонов шарахаются в сторону, испуганно скуля, ищут защиты у Покровителя: бегущий навстречу лишён глаз. Вместо них лишь чёрные провалы со слабо мерцающими на дне их сполохами, указующими направление. Искривленные кинжалы пальцев, тускло отливают воронением; зловещая фигура бегущего  овеяна дымом погребальных костров, низким шлейфом стелящимся по испуганной хляби, кутающейся в спасительный мрак. Он извергнул из себя грохот чудовищной силы, и тысячи смертей, рождённых оранжевыми вспышками, сливающимися в ослепляюще-безумную пляску истребления, девятимиллиметровыми брызгами заключённой в свинцовую оболочку стали, пробуждённые от сна силой дыхания мгновенно расширяющихся пороховых газов, потянулись в распадающийся сумрак.  В порванном небе парил ангел, несущий в облике своём печать ярости.  «Я лишился покрова Твоего над домом моим, сделав его местом казни…»

                * * * * * * * *

Он видел до невозможного чётко, не как воспоминание, ибо даже самое яркое, оно не в состоянии воспроизвести события пятнадцатилетней давности. Он перенёсся в прошлое ровно на этот промежуток времени, и прошедшее вновь ожило, повергая видящего в то тревожно-напряжённое состояние, которое оставалось единственно неискажённым  временем и событиями, успевшими стереть даже самые значительные детали. Это ожило вновь. Сквозь спасительные годы, имеющие свойство окутывать пеленой  забвения самые волнующие, самые тревожные, а равно как и самые горестные события жизни, словно из непроницаемых глубин бездонной Леты, встало это видение, обдавая запахом раскалённой брони и пота, насквозь пропитавшего хлопчатобумажную ткань полевой униформы. Из памяти, таинственно и по наркотически величественно выплывает запах «чарса», тонкими, нервными пальцами обволакивающего сознание, изгоняя оттуда ужас увиденного и пережитого, с каждой затяжкой приносящего в обожжённые лёгкие свежесть морского бриза, а в истерзанное сознание чувство исчезновения вины за совершённое, порождающее бесконечный кошмар бытия. Он вновь видел остро, до боли, до неимоверной правдоподобности являющейся порождением процесса  распада рассудка события, восстающие из мрака, словно тени богов на поруганных и осквернённых языческих капищах…
     Ледяной холод, принесённый на землю тьмой, царил над миром, сменив испепеляющий зной, как обычно бывает в этой части света, изолированной от мира бесконечным горным хребтом. На недосягаемой высоте, там, куда не поднимаются надсадно гудящие на немыслимом удалении от земной поверхности сверхзвуковые бомбардировщики дальней авиации ТУ-2М3 м, где вечный сумрак не разрежается светом бесконечно далёких звёзд, в окружении лёгкой, едва различимой глазу, серой облачной ряби, висела холодная, чужая, словно минарет, одинокая луна. В её неверном свечении, по петляющей среди скалистых отрогов Гиндукуша дороге, утрамбованной многими поколениями завоевателей до состояния сверхплотности, низко и мощно гудя моторами, медленно двигались бронированные монстры БТР-80ПБ отдельной диверсионно-разведывательной роты десантно-штурмовой бригады специального назначения, дислоцированной за  пятьдесят километров от места проведения рейда. Группа находилась на броне. Озарённые ледяным магическим лунным светом фигуры, застывшие в драматическом напряжении, следили за каждым движением командира, сухого, с лицом, покрытым преждевременными морщинами и сожжённым яростными дуновениями «афганца», швыряющего встречному песок прямо в лицо, словно вечный вызов стихии человеку, пришедшему её покорить из бесконечных, белоснежных равнин. Приближалось место, где дорога плавно, огромной дугой забирала влево. Колонна, натужно рыча, уже достигла поворота и теперь втягивалась в него длинной вереницей стальных чудовищ, в свете ночного светила казавшихся серебристо-синими. Струи выхлопных газов, подхваченные порывами ветра, взлетали вверх и опадали бессильно, низко расстилаясь по мгновенно остывавшему пути. Внезапно командир, находившийся на следующей второй от конца боевой машине, взметнул в небеса руку, затем, плавно отмахнувшись, соскользнул по наклонному броневому листу, и несильно оттолкнувшись, приземлился у лоснящегося боками валуна на краю дороги. Группа проделала аналогичный манёвр почти одновременно, позже всех  плюхнулся радист; вещмешок с помещённой вовнутрь радиостанцией Р-353 "Протон", на миг пригнул его к земле, однако радист тут же выпрямился и вскинул руку в знак того, что пребывает в полном порядке. Прапорщик, носящий в группе боевое погоняло «Удав», молчаливо взиравший на командира группы, словно на некое божество, обретшее телесное воплощение, не двигался с места, но когда радист, принимая вертикальное положение, едва не задел его, беззвучно выругался и переместился в сторону хранящего гробовое молчание командира. Попав в поле командирского зрения, радист вновь отсалютовал, воспроизводя древнеримское приветствие «Ave Cаesar!», выражая полную готовность к дальнейшим действиям, но последний весьма выразительно воздел вверх свою, согнутую в локте руку, резко повернулся к сидящим на корточках солдатам спиной и коротким взмахом вперёд выразил команду: «Группу веду я. За мной!» Радист отошёл в сторону, пропуская солдат вперёд, и пристроился в хвост, замыкая шествие. Выстроившись в колонну по одному, издали напоминающую гигантских размеров рептилию цвета «хаки», разомкнутую членами на расстоянии шага, группа, бесшумно струясь по нисходящей горной тропе, устремилась к ориентиру, более угадываемому в призрачном свете луны, чем видимому глазом. Обострённое чутьё командира, выработанное специфическими условиями войны и многократно помноженное на ранее полученный опыт подсказывало, что интересующая  диверсантов едва различимая во мраке горная тропа, ведущая к отдалённому кишлаку,  еще поднесёт не один неприятный сюрприз. Малейшая оплошность на едва видимой в холодном и величественном лунном сиянии тропе, пролегающей вдоль чёрных провалов пропастей, может привести к совершенно непоправимым последствиям. Группа продвигалась в полном молчании. Десять пар ног, обутых в разбитые кроссовки, вместо форменных ботинок, тщательно ощупывали почву и выполняли короткие, осторожные шажки. Удав, следовавший за командиром, периодически вслушивался в скользящий шорох, производимый подошвами идущих сзади, пытаясь определить, не отстал ли кто. Вроде бы шли все. Труднее всего было распознать шаги замыкающего группу радиста, но в скудном лунном свете периодически возникал силуэт антенны, маячивший сзади, словно хаотично дёргающийся «дворник» на автомобильном стекле. Командир полуобернулся назад, Удав тут же приник ухом к его иссушённым губам. «Не успеваем. Сколько до места ещё?» «Километров двенадцать» почти беззвучно ответил Удав. «Если не нажмём, к кишлаку до рассвета не выйдем». «Рискованно. Тут сорваться – как поссать выйти». «Через два-три километра начинается спуск в долину. Если мы здесь ещё пару часов промудохаемся,  по долине будем идти уже при свете дня. А в кишлаке все уже будут знать, что мы идём в их сторону. Объект свалит». «Есть варианты на крайний случай»? «Практически нет. На дороге его брать нельзя. С ним охрана на двух «джипах» и сзади полная «бурубахайка»  с ДШК. Дорога проходит по открытым местам. Засаду ставить практически негде». «М-да. Все можем там лечь, к такой матери. В лоб идти не резон. Хотя…Километрах в пяти, от поворота из кишлака, по маршруту его поездок,
     есть брошенный дом. Он почти разрушен…» «Не пойдёт. От него до дороги метров сорок. Простреливаемых с борта, словно с господствующей высоты. Ни камешка, ни ямки». «Там можно посадить пулемётный расчёт и Макара с «мухой». Отсекаем грузовик почти с ходу. Большая часть группы нападает с противоположной стороны, с нулевой дистанции. Грунт у дороги песчаный, зароемся. Не заметят, мы прямо под носом у них появимся». «Не идёт. Там, у дома, высокий дувал*. Прямо на линии огня. Почти закрывает сектор обстрела. Под ним «Пэ-Кашку» не поставишь. Дувал с внутренней стороны просматривается с поворота дороги. Да и они не лохи. Небось, возможность постановки засады именно в этом месте, уже обсуждали неоднократно. Вышлют вперёд один джип, для разведки, так, чтобы самим быть на удалении, а его держать в поле зрения и пока не получат подтверждения, что всё чисто, дальше не сунутся. А если напорются там на Макара с Абдуллой, тогда хана пацанам и нашему идеальному плану». «Мы можем его валить, в случае»? «Я получил приказ доставить его живым. Хотя бы ценою жизни всей группы». «Мать моя - женщина, да это же так и выйдет! Мы не успеем оторваться до гор, как на нас всех собак спустят. И что? Группы не будет, а этот ублюдок вернётся в свой кишлак, как ни в чём не бывало? И чем они там, в Кабуле думали, на стадии постановки задачи? Как всегда, жопами»? «Всё, кончай трёп. Или хуже не бывало? Бывало, сам знаешь. Давай, нажимай. Выйдем в долину, остановимся на минуту. Прикинем наши шансы на победу. И будем решать, как и что делать дальше, исходя из реального положения. Я группу не отдам. Пусть с меня погоны рвут, пусть сажают, хер им. Но потом. Когда всех домой приведу. Колонна подберёт нас  том же месте». «Ага. В тот же час». «Давай, Удав. Нажми». Прижавшись спиной к отвесной скале, насколько позволял туго набитый РД-54, висящий за плечами, прапорщик, словно выпускающий на борту, лёгким хлопком по плечу, пересчитывал проходящих мимо людей. С той только разницей, что выпускающий отправляет личный состав в пронизанную ветрами бездну, а Удав заботливо придерживал за локоть проходящих мимо, ибо шли они по узкому, в полметра толщиной карнизу, который обрывался по левому краю непроглядной и бездонной пустотой, в глубине которой смутно слышался шум воды. Мимо один за другими прошли крайние –  Табаров, по кличке «Абдулла», таджик из  Куляба, носящий сержантские лычки, Воеводин, по кличке «Макар». Белобрысый зубоскал. Несмотря на небогатырское с виду сложение, Макар нёс девятилограммовый ПК с необычайной лёгкостью, словно какой-то дробовик. Замыкающий шествие радист осторожно прошёл мимо и Удав, став автоматически замыкающим, двинулся с места. Время в темноте тянется однообразно. Ориентируясь по луне, значительно изменившей своё местоположение, командир вёл группу к двум скалам, всё чётче обозначавшимся в окружающем сумраке и лихорадочно соображал, как можно поправить положение, по мере течения ночи становившееся всё более безнадёжным. Объект предстояло брать на рассвете, тихо «просочившись» в кишлак. По данным информатора, собак в деревне почти не было. Имеющихся в наличии следовало «вывести из строя» с помощью кусков мяса, обработанных специальным  ядом быстрого действия. Дом, в котором ночевал интересующий начальника разведки армии и национальную службу безопасности «ХАД» фигурант, стоял на возвышении и почти не охранялся. «Они там расслабились напрочь. Охрану передавим тихо. Захватим транспорт и выедем, насколько можно ближе к горам. Там нажмём изо всех имеющихся сил. Бросим всё к чёрту. Оставим только боекомплекты. Только быстрее, быстрее…Господи, если ты есть, задержи на небе эту проклятую луну! Выход к долине уже близок. Вон две скалы, приблизившиеся почти вплотную. Между ними       
довольно широкая тропа, по которой  можно и бежать! За этими скалами начинается ровная, словно скатерть, местность  и у нас будет ещё час, чтобы попытаться наверстать упущенное». Командир, не сбавляя темпа, полуобернулся назад, и произнёс громким шёпотом: «Удава ко мне». «Удава к командиру»! – пронёсшееся от одного к другому, шёпотом передаваемое сообщение  замерло в конце колонны. Теперь все значительно снизили темп, поддерживая проходящего мимо Удава, словно передавали из рук в руки. Прапорщик уже почти достиг идущего впереди группы, как вдруг из-под ног оказавшегося в хвосте колонны радиста, с треском вылетел камень. Чёрная фигура, нелепо взмахнув руками, с быстротой молнии мелькнула в бездну. Шорох осыпающегося гранитного крошева заставил группу сосредоточить на нём всё своё внимание. Крика, обычно сопровождающего падение, не услышал никто. Падая с высоты в несколько десятков метров, радист, вопреки присущему всем инстинкту, не издал ни звука. Накрепко вбитое в мозг, в процессе прохождения специальной подготовки определение: «Ночью, в горах, даже незначительный шум слышен далеко и настораживает боевое охранение противника, что может повлечь демаскировку группы и поставить выполнение боевой задачи на грань срыва», заставило радиста намертво сцепить зубы и чудовищным, последним, сверхчеловеческим усилием воли побороть непреодолимую тягу излить в прощальном крике смертную тоску и последнее прости всем, кого в сотые доли секунды ещё удерживала память и продолжало любить ещё бьющееся сердце. Там, внизу, на вражеской земле оборвалась ещё одна жизнь. Оцепенение, сковавшее солдат, прошло не сразу. «Командир! Морзе сорвался. Мы остались без связи». «Это конец…я ничего не слышал». «Он оступился на краю. Камень, на который он перенёс вес тела, не выдержал. Он упал молча. Группу не «засветил». Командир подавленно молчал целую минуту. В условиях жесточайшего дефицита времени, это было непозволительным расточительством. Придя в себя, он прошептал: «Я представлю его к награде, когда вернёмся. Это подвиг, Андреич. Я не уверен, смог ли  бы я так». Удав едва заметно вздрогнул. То, что командир назвал его по отчеству,   случалось буквально пару раз, и это было дурным предзнаменованием. «Командир, держись. Мы все за тобой. Если не сможешь придти в себя, нам всем, точно, хана. Не бросай нас, командир». «Я в порядке. Продолжаем движение»… 
 …Группа находилась на подступах к кишлаку, на правом берегу неглубокого ручья, своим журчанием заглушавшим тяжёлое, надсадное дыхание восстанавливающих силы после стремительного броска по долине людей, отчетливо раздающийся шорох трущейся о жёсткую землю ткани амуниции и глухое позвякивание металла, при неловком повороте с боку на бок. Командир наблюдал кишлак в полевой двадцатикратный бинокль, машинально отмечая малейшее движение у всё ещё окутанных мраком, глинобитных домов, окружённых группами фиговых и тутовых деревьев. Рассвет протянул миру свою длань, осторожно касаясь края темнеющих за чужим поселением гор, от чего те стали напоминать слегка розоватые, сахарные головы на прилавках магазина, из далёкого детства. Лёгкое дыхание рождающегося дня коснулось небес на восходе, и словно познав необычайную радость воскресения из небытия, из наполненного ужасом смерти мрака преисподней, предрассветный ветер, усиливающимся порывом, пробежал по ряду застывших в настороженных позах людей, неся запахи замшелых камней, дыма отдалённых очагов, вызывая в огрубевших душах смутное, и  безотчётное чувство тоски. Смотрящий не шевелился. Он осуществлял боковое охранение, по приказу Удава. Чёрный зрачок дульного среза АКС – 74 ощупывал пространство в несколько десятков метров влево – вверх по течению ручья. Сектор предохранителя сдвинут на автоматический огонь, но смотрящий доподлинно знал, что приказа на открытие огня не было. Лишь в самом крайнем случае, если вдруг из-за поворота, вопреки ожиданию и только что переданному наблюдателем сигналу «всё чисто», скользя по-змеиному тихо, в затылок друг другу, покажутся молчаливые, бородатые, увешанные оружием люди, смотрящий пропустит их на голую, усеянную мелким каменным крошевом  полосу берега вдоль места расположения группы, и будет ждать, удерживая  на мушке крадущиеся фигуры, смещая прицел по ходу их бесшумного передвижения, отрывистой, негромко, но с отчётливостью, врезающейся в подсознание, произнесённой команды. В коротком, убойном шквале перекрёстного огня, рвущего плоть, люди в просторных одеждах и разноцветных чалмах, метнувшись во все стороны, через ручей, на противоположный берег, назад, под защиту спасительного скального выступа, вверх – навстречу неминуемой смерти, полягут мгновенно, орошая ярко алым твёрдую поверхность земли, протянув по водам ручья длинные, кровавые полосы, застынут в нелепых позах, устремив в пространство изумленно ненавидящий, остывающий взгляд, сжимая хищные тела АКМов, так и не успевших сказать своё грозное слово в последнем бою. «Удав, Плакса, Макар, Моро – контроль»! – почти физически ощутил смотрящий команду, должную прозвучать из командирских уст после того, как ветер отнесёт в сторону кисло пахнущий пороховой дым, и всё более отчётливо проступит сырой, сладковатый дух пролитой крови. Воображение и память воссоздали тени трёх фигур, методично обходящих распростёртые на берегу тела, и при обнаружении признаков жизни у кого-либо из замерших на жёсткой земле, вскидывавших диагонально, неестественно длинные из-за цилиндров ПБС* стволы в направлении головы лежащего. Раздавался сухой, похожий на отрывистый кашель звук и сопровождающий его лязг затвора, отбрасываемого в крайнее заднее положение вихрящимися в канале ствола пороховыми газами. Тело, крупно вздрогнув всеми своими членами,  неестественно вытягивалось, будто стремясь увеличиться в росте. Затем короткий ток агонии исчезал, глаза, наполненные мукой и невыразимой болью, замирали, напоминая подёрнувшиеся изморозью окна брошенного дома, и солдат переходит к следующему телу, всматриваясь в выражение лица лежащего навзничь человека. Наблюдающий был четвёртой тенью. Никто не должен послать длинную, несущую смерть очередь в спины уходящей с места быстротечного боя группе. Смерть собирает дань. Это необходимое зло. Смотрящий с тревогой, растущей на дне души, ожидал появления в поле зрения врага, но к монотонному журчанию ручья не примешивались иные звуки. Всё было тихо. Наблюдатель, метрах в двадцати слева, на невысоком холме, полого спускающемся к ручью, замер, не подавая признаков беспокойства. У ручья этот холм обрывается скалой, за которую прячется узкая тропа. Смотрящий с трудом преодолел наваждение: ему показалось, что в поле бокового зрения, на тропе за скалой, мелькнула хлопнувшая на ветру чёрная рубаха,  перечеркнутая ремнями «разгрузки»; он машинально оглянулся на остальных диверсантов, но те не проявляли беспокойства. «Расслабься» - скомандовал он себе и в тот же миг, с правого фланга, по ряду лежащих людей пробежала  искра тревоги: кто-то обозначился на пустынной тропе. «Всем замереть, ни звука»! – взметнулась согнутая в локте правая рука командира, со сжатыми в кулак пальцами. Жест продублирован Удавом и обе боевые пятёрки диверсионно-разведывательной  группы мгновенно изготовились к бою, разбив пространство на секторы ведения огня, сопоставляя с ними директрисы прицеливания, ощетинились стволами в сторону внезапно возникшей опасности. Шли минуты, воздух наполнялся тревожным ожиданием, будоражившим  воображение и несущим, вместе с нарастающим предчувствием боли, маленькую толику надежды. Вдруг, это не патруль. Уже пора. Тот, который должен отправиться сегодня в далёкое путешествие, и попасть в казематы «ХАД» любою ценой, в чём бы она ни выражалась, в деньгах ли, стволах, человеческих жизнях, досматривал глубокий, предутренний сон. Скоро намаз. Надо идти. Вдоль берега ручья, в направлении вверх по течению, что-то перемещалось.  Сейчас это стало отчётливо слышно. Группа вжалась в каменистый грунт. Пальцы, обхватившие спусковые крючки, одеревенели. Абдулла отогнул усики гранаты РГД-5, готовясь катнуть её под ноги идущим, как только те вытянутся на
пустую, усеянную небольшими обломками сланца и гранита, идеально простреливаемую кромку берега. Наблюдатель, замерший на верхушке холма, обрывающегося к воде невысокой скалой, пропустив под собой идущих, отрезал, таким образом, им путь к отступлению. Шаги раздавались всё отчётливее. Абдулла мгновенно прикинул расстояние до цели, сравнивая со временем горения замедлителя запала, и поменял своё решение. Теперь он намеревался подбросить  смертоносный эллипс гранаты навесом, чтобы оранжевый разрыв, брызжущий противно жужжащими, несущими гибель осколками, пришёлся  на уровне голов идущих по тропе. Палец пролез в маркированное красным кольцо, согнулся пополам, почти без усилия извлёк его, ставя гранату на боевой взвод.  Рука, сжимающая предохранительный рычаг, расчётливо медленно скользнула вдоль тела назад, будучи обращённой внутренней поверхностью ладони, с гранатой, зажатой в кулаке, к противнику, должному вот-вот показаться из-за поворота. Мелькнула небольшая тень, встрепенулась на ветру линялая, серая материя. Голос, прозвучавший в предутренней тишине, заставил вздрогнуть от неожиданности даже привыкшего ко всему на свете командира, хотя раздался он приглушённо, и мужчине явно не принадлежал. Вдоль берега, подхватывая с земли маленькие, плоские камешки и забрасывая их в ручей, строго параллельно поверхности воды, так, чтобы те «жабкой» выпрыгивали на противоположный берег, шёл мальчик, лет одиннадцати-двенадцати. Небольшая, сонная отара овец, степенно двигалась пологим противоположным берегом, ненадолго приникая к редким кустикам желтоватой, выгоревшей на солнце дня, травы. Абдулла, чертыхнувшись негромко, лёг на спину, продевая сведённые вместе усики чеки, в небольшое отверстие на горлышке гранатного запала УЗРГМ-2. По замершим фигурам пробежал ветерок облегчения, однако мальчик, минуту разглядывая крупный валун, лежащий на самой кромке воды, взгромоздился на него, и замер, оперевшись на расставленные за спиной руки и свесив с валуна босые, грязные ноги. Уходить он, по всей видимости, не торопился. Командир жестом подозвал Удава к себе. Когда тот по-пластунски преодолел десять разделявших их метров, командир зашептал в его ухо: «Вот, ****ь, принесло сюда этого бачу*. Что делать будем»? «Обойти надо, командир. Метров на сто в сторону и на кишлак…» «Нет времени. Да и не даст это ничего. Видишь, как этот гадёныш головой по сторонам вертит?  Разведчик. Такие всегда на пути наших колонн и групп попадаются. Дети ведь. Никто внимания особого не обратит. А духи, с их помощью, всё о наших перемещениях знают. А если знать, куда ты идёшь, худо-бедно догадаться можно, зачем туда идёшь. Он нас издалека заметит». «А как знать даст своим»? «Не важно, как. Стрельнёт в воздух, по рации передаст. А может он не один. Может в стороне пара этих, бородатых, за камнями лежат. А у них всё есть. И рация, и бронепоезд». «Какие будут приказания»? «Убирай пацана. Тихо, быстро и дальше пошли». «Командир, а может, обойдём»? «Не успеем. Мы уже должны быть на подходе к кишлаку». Удав задумался ненадолго. Прошло каких-нибудь десять секунд, как он поднял на командира едва различимый в ранних сумерках взгляд, и внезапно спросил: «Командир, а у тебя дети есть»? «А ты разве не знаешь? Или разжалобить меня хочешь? Или не помнишь ту расстрелянную на перевале колонну? Там ведь такие сопляки  духам сведения об её перемещении и прохождении контрольных отметок передавали! Давай, выполняй приказ, о морали потом, дома поговорим». «Да я не о том». О чём хотел сказать Удав, он так и не сказал. Отложив в сторону оружие, сбросив с плеч свой РД, Удав покопался в его недрах, затем извлёк на поверхность плитку шоколада «Гвардейский». «Ты бы ещё бутылку с собой взял»! – попытался съязвить Макар, но прапорщик взглянул на него так, словно валун скатил, и тот примолк, удерживая на мушке тщедушную, обтянутую серой, пузырящейся материей спину, замершую на тёмной гранитной глыбе. Выпрямившись во весь рост, Удав направился к мальчику, нарочито громко топая и мурлыкая что-то
себе под нос. Тот встрепенулся, резко обернувшись в сторону приближающегося, чей внешний вид мог устрашить кого угодно, но диверсант, широко и гостеприимно улыбаясь, нёс в протянутой руке плитку шоколада, словно прошёл вот так вот с ней всё бесконечно длинное расстояние от места высадки до этого самого камня. Испуг, затаившийся в глазах мальчика не растаял, он продолжал изумлённо разглядывать прапорщика, прижимая шоколад к замызганной груди. Удав, довольно сносно говоривший на «дори», негромким голосом задавал ему какие-то вопросы, слегка обнимая за плечи, но тот испуганно мотал головой. Группа, лёжа неподвижно, наблюдала за этой, с виду совершенно мирной картиной с всё возрастающим чувством тревоги. Время шло. Время выходило. Правая, свободная  рука Удава скользнула к нашитому на бедре карману для универсального ножа НРС-2, в ту же секунду прапорщик слегка толкнул мальчика вперёд, словно приглашая спрыгнуть с валуна, затем прижал его голову к своей груди, погашая едва не вырвавшийся крик, удерживая бьющееся в конвульсиях тело. Проделывая манипуляции, сопровождающие убийство, Удав внимательно осматривал окрестности, вращая головой по сторонам. Убедившись в том, что всё тихо, и никто не собирается с сумасшедшим воплем «Аллах акбар»! выскакивать из складок и из-за возвышений рельефа местности, диверсант рывком извлёк клинок из полости левого межреберья, обтёр об одежду оставшегося в сидячей позе «бачи», и отправил на место. Спокойно поднял шоколад, водворив в карман. Внимательно осмотрев жертву, Удав взвалил почти невесомое тело на плечо с лёгкостью, свойственной чрезвычайно развитым физически людям и бегом направился вниз по течению ручья. Находящийся в боевом охранении на левом фланге группы, внезапно испытал чувство смертельной тоски, налившее свинцом конечности, сжавшее горло спазмом, потрясшее тело крупной дрожью, словно он окунулся в ледяные воды горной реки и теперь стоял на продуваемом жестоким ночным ветром возвышении. Он уже не спал. Эмоциональный всплеск молнией прошёл наслоившиеся друг на друга пласты забытья, вышвыривая из пронизанного пунктиром «трассеров», наполненного сотрясающими барабанные перепонки звуками разрывов гранат, леденящим душу, утробным воем раненных и выжигающим лёгкие на бегу, раскалённым воздухом мира сна в бесконечный мрак действительности. Бодрствующий на измятой, отдающей запахом пота постели, преследуемый кошмарным видением из безвозвратного прошлого, трясущимися руками нашаривал в темноте сигареты, о которых давно уже успел забыть по причине того, что бросил курить. Он проделывал это механически, видимо, бессознательный рефлекс ещё не  растворился в методичном хаосе новых привычек и ощущений. Картина сна спуталась, медленно и безостановочно погружаясь на дно подсознания, куда бодрствующий пытался упрятать её всю свою долгую, послевоенную жизнь, но так и не смог похоронить  под бременем новых дел и впечатлений. Последовавшие за смертью пастуха события помнились чрезвычайно трудно. Яростный грохот боя, взорвавший тишину кишлака, где группу ожидал находящийся в засаде и значительно превышающий по численности отряд «духов», стремительный отход на рубеж ручья, с последующим занятием огневых позиций под гибельным, «кинжальным» огнём врага, четвёрка диверсантов, оставшихся прикрывать отход группы: Карлос, Плакса, Макар и Удав, чудом выживший и нагнавший группу практически в точке эвакуации, постаревший и согбённый командир в пустых и гулких коридорах штаба, тупо и методично терзаемый особым отделом за провал операции и гибель половины группы. Шок, словно внезапный свет в глаза, посреди глухой, безрадостной ночи. Но самое ужасное, что довелось испытать, не было вызвано прямым стечением обстоятельств, а являлось их логическим следствием:  жутко и беспросветно пьющий прапорщик запаса Сологубов И.А., утративший окончательно, вместе с человеческим обличьем мощь и силу первобытного самца, чья сущность периодически прорывалась наружу сквозь наслоения дисциплины и цивилизованности, там, за разделяющей надвое сон и явь, пограничной рекою Амударья. Он нашёл бывшего «замкомандира» в грязном, зачумлённом городишке, в глубине страны. Далеко не сразу определив, кто находится перед ним, бывший Удав, покрытый повсеместной сединой, с кожей лица, испещрённой глубочайшими бороздами, приобретшей зеленоватый, землистый цвет, тут же потребовал боевых сто пятьдесят, и, получив вожделенное, низкосортное пойло, заглотнул его в один приём. Большую часть времени они молчали, сидя друг напротив друга в дешёвом заведении, более напоминающим притон, каких в изобилии довелось увидеть потом, на службе, что опасна и трудна, она же никому и на хрен не нужна. Говорить было совершенно не о чем. С окончанием службы в армии исчезло, распалось  вызванное отличными от прочих условиями «того» бытия, связующее звено, превращающее обычные отношения в узы братства и духовного родства. На улице, прапорщик плакал, уткнувшись головой в полусгнивший забор и содрогаясь всем телом. Из мрака времени, насквозь прожигая душу, смотрели широко распахнутые, угольно-чёрные детские глаза, пронизанные ужасом и смертельной болью, когда высоколегированная, дважды закалённая сталь проворачивалась в полости груди в поисках сердца, чтобы оборвать тонкую нить едва начавшейся жизни, повергая в черноту небытия, за которой нет уже ничего. Удав смертельно ненавидел неведомого того, отдавшего приказ на введение войск в государство «А», того, кто из безопасных кабинетов штаба армии распорядился отправить группу в этот последний рейд, того, кто продал «духам» информацию о численности и боеспособности группы, о времени, месте и конечных целях проводимой операции. Командир, отдавший нечеловеческий по своей сути приказ на убийство ребёнка, в длинный перечень лиц, по адресу которых изрыгались богохульные, жуткие проклятия, не входил. Сгинув в отдалённом гарнизоне, он утратил связь со всем, что было в их общем прошлом, неся в израненном сердце вечную и неумолимую боль, которую мужественно, по капле, предстояло испить за всё оставшееся, отпущенное Всевышним время жизни. Бодрствующего передёрнуло от неприязни, вызванной видом  «в сопли» пьяного, прочерченного дорожками влаги,  обличья бывшего боевого товарища, но следующая фраза, вылетевшая из роняющего слюну рта глухо, но неожиданно трезво, обожгла, рванула присохшие бинты с раны, едва успевшей затянуться: «Содеянное против ребёнка - содеяно против Бога». Очевидно, в краткий миг просветления, прапорщик различил выражение лица своего собеседника и узнал в его глазах отражение собственной боли. «Вот что, Моро. И запомни то, что я тебе скажу. Ты думаешь, я своего вида скотского стесняюсь? Да ни ***, ****ь. Просто ты – живое напоминание обо всём. О том, что я потерял. О Карлосе, Плаксе, об Абдулле, Морзе, обо всех тех, кого я терял в этой жизни, когда ты ещё мямлил на уроках в школе и ни сном, ни духом не ведал, в какой сортир тебя эта жизнь загонит. О нём, который выгреб за всё, и виноватым остался за все те дрова, что наломали без него от Кабула до Москвы. О том, что я не виню его, хотя никогда не прощу. И уважать так не могу больше.  Обо мне, наконец. Я себя потерял. Забил в яму и зарыл. А теперь хожу, как идиот и ищу то место, чтоб цветочки положить… Нету меня, Моро, понимаешь? Нету. Всё, вали. И не приходи больше. А то мне жизни после ваших визитов нет». И ещё долгое время, прежде чем значительно побледнеть на страницах памяти, его фигура, утратившая мощь, заметно сутулящаяся от давнего ранения в спину, последствия которого проявились, как казалось, именно в день их встречи, возникала в лишённых покоя снах в неизменном виде – удаляясь из его жизни в направлении заросшего грязью, дешёвого, отвратительного бара, на задворках которого, при таком раскладе, Удав довольно скоро обретёт долгожданный покой. А что было потом? Он не мог ответить на данный вопрос всю свою последующую жизнь. Угли подёрнулись пеплом. Способность воспринимать что-либо чистосердечно, глубоко переживать происходящее, казалось, атрофировалась напрочь. Но эти сны опровергали кажущееся окончательным убеждение. Из чёрных вод подсознания, смутно освещаемых трепетным язычком крошечного огонька детских воспоминаний, первых впечатлений ранней юности, словно тусклого фонаря  на корме одинокой лодки рыбака, лёгким поскрипыванием вёсел в изношенных уключинах выдававшего себя посреди мира, погружённого во мрак, и постепенно растворяющегося в хаосе эфира,  на чёрных крыльях бога ужаса Фобоса во сны, более напоминающие серые, лишённые красок, однообразные этюды в духе примитивной живописи, яростно и неумолимо, разрывая в лохмотья спокойствие забытья,  эти воспоминания врывались с убийственным постоянством, превращая сон в бесконечный кошмар, переплетённый с явью наистраннейшим образом.  Он медленно поднялся со скрипнувшей с болезненным надрывом кровати, явственно ощущая царивший в слабо отапливаемой квартире холод, разом вцепившийся мёртвой хваткой в вынутое из нагретой постели тело и приблизился к заплаканному оконному стеклу. Двор молчал, погружённый в пучину сна. С удручающей монотонностью, вызывающей лёгкое раздражение, в оцинкованный подоконник, с недалёкой крыши били веские капли, мерно: «там», «там», «там», словно крошечный жестянщик, не знающий усталости и лени, находил в тяжком и изнурительном труде желаемое забвение от ежеминутных горестей своего существования, равномерными ударами игрушечного молотка напоминая смотрящему сквозь истекающее холодными слезами окно о существовании какого-то иного измерения, где всё имеет совершенно другой вид и смысл. О том, в котором немеркнущее солнце освещает закатными лучами узкие, выложенные вытертым камнем улицы, с жизнерадостным смехом пробегающие вдоль бесконечной полосы прибоя; о ветре, налетающем с безграничных, не имеющих направлений океанских широт, миллионы лет гонящих волны к изменяющим очертания берегам; меланхоличной музыке кафешантанов, подающейся навстречу вечернему бризу, невидимыми пальцами спутавшему тёмно-каштановые, отливающие медью волосы Isabel, воспринявшей его неожиданную шалость со свойственной красоте беспечной радостью, запустив растопыренные пальцы левой руки в пришедшую в движение шевелюру, а правую, с зажатым между указательным и средним пальцами бокалом, наполненным бросающим тяжёлые блики «Шабли», эффектно отведя назад, отчего её спутник, ощутивший горячий вал, ниспадающий от сердца к основам, поспешил на секунду прикрыть глаза, однако,  мимолётным движением губ неосторожно выдал своё состояние… О тихом свете, струящемся с прозрачных небес, и лёгком дребезжании колокольчика едущего навстречу, юного развозчика вечерних газет, с его неожиданным «bonsoir»!, заставляющим резко обернуться и сопровождать взглядом его старый велосипед, исчезающий за плавным изгибом улицы, образованной белыми строениями, в чьих устремлённых к верху окнах преломляется золото уходящего дня.  О настоящем, лишённом горести, созерцании непрерывных метаморфоз бытия, где нет места удушливой тяжести апокалиптических видений застывших в характерных позах тел, изувеченных выстрелом в упор, где-нибудь за издающими зловоние мусорными баками; в захламленной лесополосе, с разбега налетающей на шоссе, в бесконечном поле, придавленном безжалостным, налитым свинцовым гневом, осенним небом.   О том, где нет прошлого. Того прошлого. Прошлого, в котором клубы угольно чёрного, удушливо-смрадного дыма,  устремляются к безразличному солнцу от сожжённого напалмом  кишлака, в котором к безумному женскому вою примешивается жалкое, предсмертное блеяние овец, долетающие из объятых адским пламенем, оставляющим после себя оплавленную до состояния вулканического стекла землю, глинобитных домов, прошлого, которое со дна тёмной реки времени, мрачной тройкой чёрных, роняющих пену коней проносилось по сущности сознания, мгновенно преображающего тяжёлый, конский топот в разрывающий душу стрёкот вертолётов огневой поддержки МИ-24, с рёвом проносящихся над истекающим кровью, зажатым меж раскалённых скал в безжалостный «клинч» круговой обороны, исходящим захлёбывающейся яростью пулеметных трелей, десантом.
Он тщетно вглядывался в непроницаемый сумрак осенней ночи, поводя плечами от холода, обнимавшего с настойчивостью нелюбимой и бесконечно надоевшей женщины. Память, действующая избирательно и как-то некстати предлагающая к повторному осмыслению картины давно минувшего, словно  подтверждая бытующую аксиому о смещении приоритетов, при оценке одного и того же события на различных, значительно удалённых друг от друга этапах бытия, извлекла из архивов очередной эпизод: тучи янтарно-серебрянных брызг, поднимаемые двумя смуглыми телами, яростно и самозабвенно взрывающими водную гладь, смех до судорог и последовавшее за этим созерцание лёгких белесоватых облаков,  несущихся с совершенно невероятной скоростью  над неширокой, стремительной рекою, туда, где рождается мир, как им тогда казалось, опираясь на поверхностный опыт жизни. На обращённый к нему вопрос, «что ты будешь делать после армии?», он, глядя на товарища детских лет, застившего солнце, светившее ему в затылок, от чего его слегка оттопыренные уши казались рубиновыми, сквозь наполненные кошмаром годы, беззвучно разевая рот, кричал, мучительно стряхивая дыхательные спазмы: «Боль…Боль…Боль…»  Темнота, в которую был погружён двор, ожила неожиданно вспыхнувшим в ночи окном в доме напротив. Мрак не отступил, он лишь вытолкнул из своих недр неяркий сноп лимонно-жёлтого света, в безжизненных лучах которого обозначилась одинокая фигура, подносящая к неразличимому из-за расстояния лицу согнутую в локте руку. «Жажда» - вынес свой вердикт, наблюдавший из тьмы, невольно следя за тем, как ни о чём не подозревающий жилец дома напротив, поглощает отдающую хлором  воду, и почти физически ощущая её вкус, сквозь монотонное бормотание дождя, внезапно услыхал какое-то тарахтение, донёсшееся из глубины квартиры. Периодичность, с которой звук раздавался, была чрезвычайно характерна для телефонного звонка, и стоящий у окна вдруг вспомнил, что три дня назад самолично склеивал скотчем телефонный аппарат, случайно сброшенный на пол неуклюжим соседом, заглянувшим за каким-то мелочным одолжением. «Пора на службу» - подумал он в следующий миг, с каким-то отстраненным безразличием, совершенно не удивляясь столь позднему звонку, ибо род его занятий требовал пребывания в непрерывной готовности к действию. Следуя в полной темноте к не унимавшемуся аппарату, он мысленно перебирал возможные варианты, к которыми суровая обыденность обычно апеллирует, нарушая Богом данное человеку право на краткое забвение от повседневных невзгод, и не придумав ничего путного, сказал  вполголоса обступившей его темноте:               
- Наверное, пожар с наводнением и оползнем в здании Конторы.
 Голос, прозвучавший из телефонной трубки неожиданно громоподобно, принадлежал Петровичу, который был странно бодр и до передела взвинчен:
- Слушай сюда! – начал он без извинений и тому подобных, приличествующих случаю реверансов – солдаты из взвода ВВ, приданного в помощь для осмотра места происшествия, надыбали в кустах, метров за двадцать, в противоположной от участка автодороги, рядом с которым был обнаружен труп, стороне, обрывки ветоши и зажигалку «Zippo». Ветошь пропитана бензином, по своему химическому составу аналогичным тому, которым был сожжен труп. Подожди, не перебивай!
- Да я молчу и внимательно слушаю.
- Так вот. Парадокс заключается в том, что на зажигалке, a propos, явно не плебейского происхождения, а приобретённой в специализированном магазине, по цене в четыреста американских рублей за единицу, даже наш дуболом эксперт сумел выявить невероятно чёткие папиллярные узоры пальцев рук! И это не смотря на бушевавший весь день ливень! Подожди, это ещё не всё! Мы рыбкой заслали их в экспертно-криминалистическое управление, и, как говорят в Одессе: «шо бы вы себе подумали»?!  Дактилоскопическая система «Dexa», существование которой никак на моей работе не отображалось, сумела вывести по ним дактилоформулу и идентифицировать личность!!
Петрович выдержал паузу, готовясь поднести главный сюрприз. То, главное, ради чего производились все вышеперечисленные манипуляции, должно заключаться в полных установочных данных на лицо, участвовавшее в совершении преступления. Превозмогая внезапный, испепеляющий жар, возникший в груди, вызывающий настойчивое желание распахнуть окно и до пояса высунуться в заливаемую дождём осеннюю ночь, внимательно доселе слушавший задал неожиданный для себя самого вопрос:
- Когда его задержали?
- Ну ты, блин, даёшь! Или ты уже в курсе дела? Уже просветили? С ума сойти можно. Я только что из камеры. Зарядил его «по низу». Есть полный расклад на стрелявшего, ещё на одного из исполнителей. Четвёртый – «левый». По крайней мере, наш клиент ранее его не знал. В группе появился недавно и ничем особенным до «того» момента себя не показал. Интересно, какая сволочь изгадила мне такой сюрприз, а? 
- Никакая, Петрович. Я всё понял по твоему восторженному тону. Личность потерпевшего, насколько я разбираюсь в химии, установили окончательно?
- Да. Я уже отправил «красную» в Солнечноградск, по месту отбывания наказания. Последнего, как выясняется, в его не слишком продолжительной, но весьма богатой событиями жизни. Чтобы выслали материалы, для приобщения к  ОРД «Преступление». Копии перешлю, подошьёшь в своё контрольно-наблюдательное производство. Сам-то ты к нам подъедешь когда?
-   Завтра. Пообщаюсь с нашим клиентом. Заодно составим план дополнительных  ОРМ* по этим беглым каторжникам. Нужно добивать до конца.
- Ну, это само собой. А промежуточный этап, значительно приблизивший торжество правосудия в данном конкретном случае, мы с тобой отпразднуем в узком, корпоративном кругу. Или, в широком, общедоступном, как тебе заблагорассудится. Стой, что-то у тебя голос изменился? Ты чего, старичок, недомогаешь?
- Да нет. Что-то, на манер прострации испытывал, но ты меня благополучно вынул из этого дерьма. Я даже благодарен тебе за этот внеурочный звонок.
- Слушай, я давно хотел спросить у тебя, уж не ясновидящий ли ты? Я  всегда слепо доверяю твоим оценкам и на этот раз, рабочая версия, которую ты выдвинул там, на месте, не имея ни малейшей информации, ничего такого, что заставило бы тебя сделать вообще какое-нибудь предположение, хоть малодостоверное, в общем, я сразу решил начать с неё.  Всякого повидал, но здесь…извини, не могу врубиться, откуда это вообще берётся?
- Ниоткуда. Ничего, Петрович ниоткуда не берётся и никуда не девается. Оно повсюду. Оно внутри и снаружи меня, оно не даёт мне самостоятельно дышать и  полной мерой ощущать ту жизнь, которой живут все остальные. Ты меня все равно не поймешь.  Завтра увидимся.
Он повесил трубку и долго вслушивался в постепенно затухающие колебания эфира, потревоженного его глухим, слегка надтреснувшим из-за внезапного волнения голосом.  Неожиданно материализовавшаяся тьма стала осязаемой; он, содрогаясь, почувствовал её затаённое дыхание, застыв посреди иллюзорно бесконечной прихожей, погружённой в удушливую, несущую ужас мглу. Зверь насмехался, предлагая простейший и самый легкодоступный способ вовлечения в тончайшую, наизапутаннейшую игру, ведомую с человечеством от Сотворения мира. Он вспомнил неимоверной силы ливень, с чудовищным грохотом барабанивший в крышу
застывшего в настороженной позе у края лесополосы, «лицом» к шоссе, автомобиля, с
 *ОРМ – оперативно-розыскные мероприятия
замершим на водительском месте, с видом глубочайшего измождения, безразлично созерцающим мутно-грязные потоки, струящиеся по склонам в ложбины, человеком, откинувшимся на спинку кресла.  Чудовище, не восприимчивое к гневу стихии,  крадущейся, бесшумной поступью двигалось по следу, хищно щурясь, вглядывалось в выражение его лица, сквозь заливаемые холодными потоками стёкла машины, мягко проводя по ним когтистой, покрытой мертвенной бледностью лапой, в надежде впиться взглядом в его широко раскрытые, ничего не видящие глаза. Внезапная вспышка молнии, вырвавшая из окутывающей землю тьмы на миг поникшие, пригибаемые к земле ливнем, придорожные кусты, с кое-где сохранившейся, не опавшей листвой, проступившей в бледно-голубом свечении неправдоподобно рельефно, впечатываясь в сетчатку глаз, словно налитые огнём нити накаливания в колоссальной мощности лампе, отобразила перед изумлённым взглядом сидящего за рулём неимоверно высокую, согнутую в поясе фигуру, буравящую его через лобовое стекло  ярко малиновыми, немигающими углями глаз. Несколько секунд, тянущихся неправдоподобно долго, прожигающий плоть, и находящуюся за ней спинку кресла взгляд был сосредоточен на глазах сидящего, затем нечто, с душераздирающим хохотом воздело над собой помятую канистру, из которой хлестала красноватая, распространяющая запах нефтепродукта жидкость. Тускло сверкнувшая, серебристая зажигалка, выбросила из своего нутра длинный хвост пламени, не поддающегося  воздействию изливающейся с небес воды, поверженной  звездою мелькнула вниз, из разжавшейся руки и окружающий мир полыхнул новой вспышкой молнии, равнодушно осветившей пустое пространство, простирающееся дальше капота неподвижного автомобиля…Сотни тысяч муравьёв, с человеческими лицами, взывали о пощаде, исчезая в безжалостных водоворотах истребляющей мир стихии. Распростёртая над миром, мрачная тень истекала потоками ледяной воды, устремляющейся вниз, с неслышимым человеческому уху свистом, рассекая продрогший, осенний воздух. Мрачный ангел, взирающий с высоты равнодушных небес на щедро поливаемый бесконечным, осенним ливнем мир, резким взмахом невидимых крыльев, изменил направление своего скольжения, устремился к одинокому человеку, замершему на водительском сидении увязнувшего в лавинообразно движущейся грязи автомобиля. Человек не шевелился, объятый раздирающей сознание тоской, мёртвой хваткой сжимал рулевое колесо, он внезапно ощутил, как в глубине его тела, полыхнув огненным цветком, озарившим самые мрачные уголки подсознания, родилась, рванулась, разметав по сторонам дымящиеся ошмётки плоти, поднялась над миром, затопив нестерпимо ярким огнём всё и вся, бесконечная, как полёт ветра над замершей в летаргии тундрой, всепоглощающая, испепеляющая боль…   


                ******** 

- То, что этот ублюдок теперь говорит – полное говно – резюмировал Петрович, рассеянно глядя на дно опустевшей рюмки, словно желая получить оттуда подтверждение истинности своих суждений - ничего не знаю, ничего не видел, ехал к тёлке, на чай с ночёвкой, приспичило, вышел из машины справить малую нужду, зажигалку в кустах обронил…Вот я тебе говорю, как на духу, кто-то «слил» ему вниз «маляву», что подельщики ещё на свободе. И он сделал единственно верный, сам собою напрашивающийся вывод: «Раз свидетель меня не опознал, других доказательств у них нету». И давай нам гвозди забивать, по самую шляпку. «Вы меня «приняли» не на законных основаниях, где адвокат, где прокурор, да я, ****ь, вообще эту зажигалку, ещё в прошлой жизни, по пьяни кому-то задарил, а вы через неё «мокруху» на меня хотите записать», и так далее, и тому подобное. Ну и ещё, в духе оскорблённой невинности: «Вам бы только человека «засадить», а статью вы ему всегда найдёте»…Фраер дешёвый. А «по низу» совсем другое метёт. Боится, сволочь, что соучастники попадутся и весь расклад «на гора» подадут. С ним опытная «спарка» работает. Кое-что о местах их возможного залегания, у нас уже есть. «Ствол» они уже, по всей видимости, скинули. А жаль. Он бы нам, ох как «в цвет» бы сейчас пришёлся. А вообще, жизнь идёт, дорогой друг. И тянется всё это от лета к лету, одни и те же слова, одни и те же дела. От рождения до смерти, по изрытой ухабами дороге, утопающей в говне. Наивное, детское желание привнести в этот мир счастье, спотыкаясь, разбивает нос о первое же серьёзное житейское открытие, суть которого состоит в том, что всё, что ты хочешь сделать – полнейшая ерунда и тысячи поколений, следовавших до тебя, неоднократно в этом убеждались. Сколько мук и терзаний, вожделений и дел, а, подытоживая, приходишь к печальному заключению, что все дела рук твоих ничего вокруг не изменили и умещаются в одну строку.
                Меркнет свет, паутиной укрытый, печали,
                ночь черна, впереди я не вижу ни зги.
                Думал – долог мой путь, но вместились вначале
                Жизнь и смерть, рукописной, усталой строки…
- Меня всегда умиляла твоя способность к оригинальному описанию бытия, сочетающему не сочетаемое: изобилующую жаргоном и дерьмом прозу жизни с утончённо-поэтической передачей её Божественной сущности, а-ля Бодлер. Да ты, Петрович, какой-то фашиствующий ренегат.
- Ага, Каутский. А вообще, должен тебе заметить, что ты не справляешься с задачей тамады, должность коего, в сегодняшнем мероприятии ты так нахально узурпировал. Не наливаешь. Молчишь почти всё время, а я, как будто не наговорился за сегодня, вынужден соблюдать протокол. Я, как последний проситель, где-нибудь, скажем, на комиссии по распределению жилья, сижу, и всем своим несчастным видом показываю, что не переживу, если меня в сию же секунду не удовлетворят в моём желании, а ты…
- Сравнил тоже. Как говорил Василий Алибабаевич: «Так то бензин, а то - дети»! Всё. Ошибку исправляю. За что мы ещё сегодня не выпили?
- Положим, за африканское единство!
- Это значит, что уже пора по домам?
- Почему?
- Потому, что тосты закончились. Да и вообще, у меня какое-то странное ощущение  смутного беспокойства. Словно я боюсь  упустить что-то, очень для меня важное.
Петрович неторопливым жестом отставил в сторону рюмку, наполненную до краёв, и внимательно вглядевшись в ничего не выражающие глаза собеседника, ни туды, ни в Красну армию,  произнёс, выдержав неприлично длинную паузу:
- У нас у всех нервы развинтились к чёрту. Вот прихожу, как-то я домой, а жена мне, мол, так и так, деньги кончились, а зарплата ещё не скоро, а малым нужно то да сё, как принялась перечислять. Ну, я ни с того ни с сего, пасть как разину: «Иди-ка ты, зубная боль, да не к кому-нибудь, а прямо к Министру внутренних дел, да и скажи ему, что на зарплату начальника районного «угро» не то, что двух детей, а двух собак хрен прокормишь…А их же ещё и одеть, обуть и выучить надо…
- Кого?
- Детей, разумеется, не собак. А я ведь, по максимуму имею. Выслуга, Чернобыль. Звание сверх «потолка». Чего же нам с оперов требовать тогда? Какого отношения к работе, если он даже себе не представляет, что такое значит, детям колбасы нормальной к празднику принести, а?  В санаторий отправить детей на лето, ну, там, в лагерь, за счёт «фирмы», так сказать. Кто в наших санаториях, кроме тех – Петрович поднял украшенные красными прожилками глаза к потолку и тут же устремил свой взгляд на безмолвного собеседника – изволит отдыхать? «Высший пилотаж», да плюс старые пердуны всякие, которым то здоровье, как слону геморрой надо. Которые там лет по двадцать уже парятся. Только места занимают.  В госпиталь хер из-за них ляжешь. Мест вечно нет. Как ни приди туда – всё по коридорам  шарятся, в пижамах. Чуть в боку кольнуло – пожалуйте в санаторий. Да на всё лето. Я не против того, чтобы ветеранов уважить, но нужно ещё разобраться, сколько разного говна там, под видом ветеранов ошивается. Да что, ****ь, у нас за страна такая, а? Смолоду, здоровье своё положи на дело, которое и на хрен никому не нужно, тебе даже «терпила», и тот «спасибо» не скажет! Хоть живи на этой работе, хоть в отпуск не ходи, ишачь, и жрать не проси, а тебя на подведении итогов всё равно «вжарят», и скажут, что за свой труд ты ничего, кроме строгого выговора или неполного служебного соответствия, не заработал! А на юг его, несчастного, с семьёй, под пальмы, хоть на месяц бы! Чтобы нервную систему, не на базаре, а на казённой службе расшатанную, подлечил, а? Да за счёт государства? Детей - в садик, «бесквартирным» - ведомственную «общагу», хотя бы, чтобы заработок свой несчастный по чужим квартирам не раздавали! Вот так вот. Система заглотала, соки высосала и харкнула твоими останками под забор. А в карман твой жалкую копейку сунула, чтобы совсем не помер! И чего они хотят? Чтобы мы «налево», в чужой бизнес не заглядывали? Или, каждодневно ходя мимо денег, ни разу не соблазнились? Чтобы водку в кабинетах не глушили, заливая тоску, и к работе относились с неиссякаемым энтузиазмом, по принципу: «Нам солнца не надо, нам Партия светит, нам хлеба не надо, работу давай»!? И такое прочее? Меня вон, в прошлом году, на подведении итогов, знаешь за что, мимоходом «вздрючили»? Помимо всего прочего, за слишком высокую текучесть кадров в возглавляемом мною подразделении! Что же мне их силой держать, если каждый из них спит и видит,  как он на дороге жезлом машет, либо на регистрации машин в МРЭО сидит, или в разрешительной системе, «стволы» на учёт ставит! А то и вовсе, в бандиты норовит! Плохо я работаю с личным составом, вона как. Не учу, не воспитываю. «Что, ты, мол, Петя или Вася, тебе Родина такое доверие оказала, зарплату положила в месяц, как у американского копа – в сутки, а ты, сукин сын, её высокое доверие в говне вывалял и своим ****ским отношением к работе, её, Родины авторитет по канавам разбросал? Я уже молчу о том, что мой опер, скорее даст себя избить или даже убить, чем решится оружие применить, имея на это самые законные основания. Ты знаешь, что потом начнётся. Да что же это я, разболтался, как на сессии Верховного Совета, а? Давай, за нашу дурную, никому и даром не нужную, и как это ни странно, самую необходимую профессию!
- Даю.
- Знаешь, почему мы с тобой так вот сошлись, и все эти годы находим общий язык?
- Любопытно узнать твою версию этой саги о двух мужественных эрлах.
- Я человек эмоциональный, как ты уже давно заметил. Но в твоих редких репликах,  выдающих удивительное понимание происходящего, а равно, как и в твоём молчании, я всегда чувствую сопереживание происходящего, тождественное моему, а может быть и более глубокое, более трагичное, что ли…Мы с тобой, как бы на одном писхо-энергетическом уровне. Это мудрость…
- Ты ещё скажи, что мы с тобой одной крови. За столь высокую оценку моих никчемных заслуг, тебе огромное спасибо. Ну, а на счёт мудрости – вспомни Конфуция. «Осторожность без знания сущего, есть трусость». Перефразируя, с той же претензией на правоту, можно сказать «Опыт, через знание сущего, есть мудрость». Уж чего-чего, а в этом я с тобой даже мериться не собираюсь.
- И тебе спасибо за доброе слово. Что-то я не догоню, у нас с тобой мероприятие, или осторожное выяснение отношений между начальником и навязанным ему «сверху» заместителем, каждый из которых мечтает «захавать»  друг друга, причём один, расточая обильные комплементы, на самом деле, нахально лезет другому в его кресло, служебный автомобиль и под юбку к секретарше, а другой, делая вид, что не подозревает об его истинных намерениях, засыпает того похвалами и обещаниями, тихонечко подводя к яме, до краёв заполненной фекалиями? 
- Как бы ты поступил на месте начальника?
- Я-то? – переспросил Петрович, щурясь от едкого дыма – особо не маскируясь, толкнул бы его в эту мерзость, а когда тот, выныривая с очумелым видом и жутко отплёвываясь, стал бы просить о помощи, я бы тогда, улыбаясь в усы, стряхнул бы на него пепелок и отбыл бы восвояси. А впрочем, что нам до них. Мы те, кем состоялись. Ты не думай, я чужую шапку примерять не собираюсь. Считаю себя честным работягой. А что до смысла нашей работы, так я тебе скажу…- Петрович на миг призадумался, не сводя остановившегося взгляда с какого-то предмета, находящегося в дальнем углу кабинета – об этом двадцать лет назад нужно было думать. Имел ведь предостаточно примеров, для того, чтобы понять, что все представления о чести, совести, социалистической законности, долге гражданина и человека и прочей херне – не более чем попытка выдать больную корову за здоровую. «Армия – оплот мира, воплощение порядка, дисциплины и передовой мысли институт общества». Гадкий свинарник – Петровича передёрнуло от очередной рюмки, словно его стегнули кнутом - на гражданке несусветный бардак и полнейший похуизм – продолжил он, неспешно пережёвывая огурец. - Сделав такое, чрезвычайно важное житейское наблюдение, несложно было себе представить, каким отстоем окажется наша родимая правоохранительная система, однако же, пошёл, несмотря ни на что. Я даже не мог предположить, насколько гадко в этом кривом зеркале нашего бытия отображаются все те, самые мерзкие и низменные человеческие и общественные пороки, о существовании которых не догадываешься, занимаясь каким-либо иным видом деятельности. Ну а ты, ты то, как всё это в себе носишь? Ты не разу меня не словах не поддержал, но и не опроверг. Ты разделяешь мои мысли и чувства, но каким-то странным образом ухитряешься плыть по нечистотам, не измаравшись и не утратив того холодно отстраненного, выражаясь категориями «Дзэна», «незамутнённого» взгляда на происходящее?
- Это совершенно не так, как ты себе представляешь. Иногда у меня складывается ощущение, что сквозь моё сознание проходит такой, неимоверной силы поток человеческих страданий, что я с величайшим трудом нахожу в себе способность противостоять безумию. И ещё сны. Они отнимают у меня часть разума, но взамен сообщают нечто такое, имеющее значение, более важное, чем всё увиденное и осмысленное в течение прошлой жизни. Но я не в силах это постичь. Я задыхаюсь в поисках ответа, но всюду натыкаюсь на безмолвную пустоту. Сон посреди сна. Река, не имеющая истоков и не впадающая никуда. В общем, я не смогу объяснить это состояние, ну а ты, видимо не сможешь его понять, ибо, чтобы понять, необходимо хоть на миг его испытать.
- Ну и не надо. Давай-ка, «на коня», раз ты у меня заночевать не хочешь. Уже почти полночь, а завтра, с привычным скрипом, опять обернётся Колесо Бытия, обрушив на наши головы чужую беду, которую нельзя принимать, проявляя свойственное человеку сопереживание. И не потому, что мы очерствели. А потому, что… Я скажу просто – чтобы восстановить паритет между добром и злом, а в нашем с тобой случае, это значит разыскать украденную вещь, наказать обидчика, установить и задержать убийцу, и так далее, нужно подойти к этой задаче отстранённо, чтобы эмоции не помешали принять единственно верное решение. Да и жбан протечёт, если всё это в нём держать и близко к телу воспринимать. Мы не должны сочувствовать никому – ни убитому, ни убийце. Выполнять задачу механически, педантично, углублённо вникая, делая выводы…- Петрович протяжно зевнул, обнажив нуждающиеся в срочном «техосмотре» и не менее срочном «техобслуживании» зубы – чтобы не забыть…
- Ты мне напоминаешь оберфельдкурата Патера Лацину, из «Похождений бравого солдата Швейка…» - «чтобы не переперчить, не перелимонить,  не перемускатить…-  доносилось всё тише, и скоро Патер захрапел, вторя своему храпу мелодичным, выводимым носом посвистом...»   
- До дому подбросишь?
- Без вопросов – улыбнулся надевающий пальто, усталый человек, с совершенно опустошённым взглядом. Аркадий Петрович проживал в трехстах метрах от районного органа внутренних дел, однако, его куратор, зная до мельчайших тонкостей натуру своего подопечного, опираясь на многолетний опыт их взаимоотношений, весьма справедливо предположил, что Петрович просто решил применить ещё одну маленькую хитрость, дабы затащить его к себе.
Выпустив куратора наружу, Петрович, почти не глядя, жестом, отработанным за более чем десяток лет пребывания в должности начальника уголовного розыска, занимающего данный кабинет по праву полновластного хозяина и распорядителя, ткнул ключом в раздолбанную замочную скважину и дважды его провернул. Из внутренностей замка, являющегося, вероятно, ровесником его нахождения в должности, если не ровесником самого хозяина кабинета, дважды раздался харкающий звук, затем коротко вжикнувший ключ выскользнул обратно, и Петрович, с точно рассчитанным усилием, вдавил в пластилин гнезда свою личную печать. Они проследовали узким, совершенно пустым коридором к неярко освещённой лестнице, ведущей в низ. Проходя мимо широкого, на полстены, забранного декоративной, крупноячеистой решёткой окна, на которой красными угловатыми, не содержащими всяческих, неказённых излишеств буквами, было выведено: «Дежурная часть», Петрович, следуя, скорее выработанному за много лет рефлексу, чем наличной необходимости, ничего не объясняя, набрал на пульте  входной двери «дежурки» навсегда врезавшуюся в память комбинацию из трёх цифр и прошёл вовнутрь, притянув за собой тоскливо скрипнувшую дверь, закрывшуюся со щелчком, более напоминающим звук от спущенной с затворной задержки затворной рамы, только пониженной силы. Его спутник, левой рукой нащупывая в кармане пальто брелок с ключами, правой, с заметным усилием толкнул входную дверь, выходя из тёмного тамбура на ярко освещённое продолговатым жёлтым плафоном крыльцо. Источник света, над которым ещё пару месяцев назад обильно роилась мошкара, издавал тихое, мерное гудение. Синие, удивительно пропорциональные буквы размещённой на нём надписи, складывались в столь многозначительное для каждого слово «Милиция», что стоящий на залитом ярко-лимонным светом крыльце, невольно представил себе, что ощущает каждый, кто рано или поздно, толкаемый внезапной необходимостью, крайней нуждой, стремлением к восстановлению поруганной, как ему мнится, справедливости, либо же обуреваемый жаждой мести, оказался в этих узких, увешанных всевозможными обращениями, увещеваниями, цитатами из обширной законодательной базы, пропитанных болью и безразличием, безликих коридорах.  А что означает эта надпись для него самого? Возникший вопрос был столь неожиданным, что стоящий посреди пустого крыльца, резко обернулся назад, недоумённо взирая на чётко очерченные буквы надписи, словно желая заглянуть в их скрытую от всех прочих сущность. Что же, чёрт побери, на самом деле для него всё это означает?
- Чего задумался? – раздался перемежаемый приступами глухого кашля, сдавленный голос Петровича, внезапно появившегося в тёмном дверном проёме. Откашлявшись, он, не дожидаясь ответа на заданный вопрос, задал следующий:
- Ну что, не передумал? Остался бы. До города каких-то десять вёрст. Завтра, по утру, и двинешь, со свежей головой. А то мало ли что. ГАИ – вроде бы и «свои», но сам знаешь, что «мент «гаишнику» не кент»! Захочет какой-нибудь мудак выслужиться и объясняй потом в инспекции по личному составу, что ты убийство раскрывал. А то они не в курсе дела, что мы всегда свои победы таким вот, традиционным способом отмечаем! Или сами не того, «лимонадные Джо», мать бы их перетак! А впрочем, разве они могут знать, как нам это даётся. Ни знать, ни сочувствовать, ни помочь. Только бы их жопу на британский флаг не рвали, да своего брата, мента, всяким прокураторам да судьям скармливать. У них же «палка» - Бог и царь. Попробовали бы здесь хоть разок, хотя бы один «гвоздь» выдернуть. Борцы за справедливость, ёжика мать.
- Ничего. Не волнуйся. Как-нибудь справлюсь. Я умею находить с ними общий язык.
- Ну, с нашими, до городского КПП, еще куда ни шло. Мой ведь район. Позвоню, разнесу к чертям свинячьим этих взяточников до самого основания. А в городе, брат, тут уж извини. Как карта упадёт.
- Садись и ни о чём не переживай. Дома, наверное, уже ждут - не дождутся.
- За двадцать лет, уже отучились. Когда появлюсь -  тогда появлюсь. Лишь бы государственный гимн по радио не сыграли, а то сам потом дуплей не соберёшь, сколько суток дома не ночевал!
Окутанные покровом иссиня-чёрной тьмы, кое-где разбавляемой неуверенным светом одиноких фонарей, два человека проследовали к стоящему в дальнем углу асфальтированного дворика, чёрному Форду «Скорпио», практически не различимому в чёрнильной темноте. Приветствуя подходящих, автомобиль мигнул габаритными огнями, издав подряд два пронзительных звука,  напоминающих крик выпи на болоте, потревоженной внезапным появлением потенциальной угрозы. Наблюдающий из мрака зверь молчаливо следил, как один из них, низкорослый и коренастый, закурил, прикрывая воротником изношенной куртки пригибаемый ветром огонёк зажигалки и выпустив обильную тучу дыма, что-то произнёс своему спутнику, безо всякой связи с обращёнными к нему словами, внезапно насторожившемуся, вглядывающемуся в темноту с болезненным выражением мелькнувшей догадки; как погас его, пронизанный электрическими токами неожиданного напряжения взгляд; как тот молча распахнул водительскую дверь, и устало скользнул за руль. Как ожил, спящий до этого каменным сном мёртвых мотор и машина, стряхнув оцепенение, вначале неуверенно, словно разминая застоявшиеся члены,  тронулась с места, и плавно отвернув влево, с нарастающей скоростью устремилась к широко распахнутым воротам, ведущим в мир, окутанный зыбкой пеленой сна. Чудовище не двигалось, провожая безжизненным, остекленевшим взглядом удаляющиеся огни, медленно растворявшиеся во мраке, в котором, набирая силы с каждым ударом невидимых часов, всё отчётливее ощущалось приближение часа Волка. Часа оборотня, чья перевёрнутая в пентаграмме, подвергнутая анафеме, чёрная звезда, пала наземь с высоты остывшего, погружённого во мглу небосвода…
…Мимо окон автомобиля неторопливо проплывала тёмная стена окоченевшего, по-осеннему пустого леса; зазубренная, словно топор мясника кромка его смутно выделялась на фоне безлунных, и напрочь лишённых звёзд небес. Двигаясь к яркому световому пятну, не мигая горящему в чреве ночи, сидящий за рулём автомобиля, скорее чувственно, чем визуально, ощутил приближение города по внезапно переменившемуся внутреннему состоянию. Словно бы он подошёл на чрезвычайно близкое расстояние к некоему энергетическому потоку, раскручивающемуся с беспорядочной хаотичностью по контурам собственной орбиты, перемалывая и сжигая никчемные человеческие жизни, устремления, эмоции, переживания. Слева показалось, вытянулось по ходу движения и осталось позади длинное, словно пакгауз здание депо метрополитена, затем платформа конечной станции, ярко освещённая и, как приличествует времени суток, почти совершенно пустая. Исключительным её обитателем являлся постовой, замерший посреди сонной платформы в позе классического стража порядка – расставив ноги на ширину плеч и заключив за спиной ладонь в ладонь, он невозмутимо попыхивал дымом торчащей изо рта сигареты, нагло игнорируя при этом ни для кого не делающее исключений правило о запрете курения на территории и в помещениях метрополитена.  Мрачное небо над городом бередил  свет нескольких прожекторов, мечущихся в нём лихорадочно, словно отыскивая невидимый, неуловимый, начинённый тысячами смертей, вражеский бомбардировщик. Плавучий развлекательный комплекс, а точнее – отплававший своё теплоход, прикованный, словно к инвалидному креслу, к пирсу, неподалёку от моста, по которому, в более подходящее время суток, возвышаясь над обеими, автомобильными полосами, с характерным гулом проносятся поезда метро. Едущий по мосту значительно снизил скорость, обозревая окрестности, на рассмотрение которых в обычное время, не хватает, как правило, ни возможностей, ни сил. Смутно угадывались во мраке строения древних храмов, чьи купола даже сейчас выделялись среди окружающего тёмного безмолвия своею, устремлённой в небеса, величественной простотой. Справа, позади, остался громыхающий ритмичными, последовательно чередующимися аккордами, залитый мечущимися хаотично огнями, бывший теплоходом, а ныне ставший центром прожигания жизни, навечно уткнувший в придонный ил свои якоря, плавучий остров развлечений, носящий весьма тенденциозное название «River city». Темнеющие громады холмов правобережья придвинулись вплотную; от их подножья открывался вид на неширокую, мощёную, извивающуюся, словно мифический чешуйчатый дракон аллею, уводящую к историческому центру города. Десять веков назад, путь наверх преграждали деревянные стены, с каменными башнями, в которых были пробиты ворота. С башен и бастионов, на пологий левый берег, взирали молчаливые, суровые, закалённые в многочисленных боях русичи, втягивая тревожно вольный, степной ветер, доносивший запахи дыма биваков, бряцание металла кольчуг и искривлённых сабель, злобное конское ржание и вторившее ему эхо  тысяч  голосов, ветер, несущий на своих неутомимых крыльях запах смертельной угрозы. Изображение солнца, грозно сдвинувшего брови, смотрело с красных, княжеских щитов в постепенно уходящую во мрак даль, ветер трепал бороды воинов, обласкивая покрытые многочисленными шрамами, обожжённые безжалостным, степным солнцем лица, развевал хоругви и знамённа, изображавшие сложившего крылья в смертельном броске, одинокого в своей власти посреди бесконечных, лазурных небес сокола.  Уже растворился позади мерный гул камней брусчатки аллеи, спящий беспробудным сном стадион; автомобиль неспешно катил вдоль залитой холодным, немигающим светом главной улицы. Разноцветное, неоновое свечение реклам, блёкло-оранжевое сверкание ночных фонарей, настораживающий, синий, словно ультрафиолетовая лампа над входом в операционную, свет, мерно выступающий из прорех между колонами Консерватории, крадущиеся бесшумно автомобили и распростёртые над суетным миром, пропитанные не излившейся влагой, крылья задумчивой ночи, царственно возлежащей на лоскутном одеяле грязно-серых, смутно различимых в продрогшей вышине облаков. Главная улица упиралась в небольшую площадь, перед ней, справа, под неброской, чётко выделяющейся на фоне тёмного фасада здания вывеской  «Edward’s pub», сгрудились разношёрстные автомобили. Обуреваемый внезапно возникшим желанием спуститься вовнутрь, человек притормозил у обочины, совершенно чётко вписываясь в свободное место, как будто нарочно оставленное для него. Миновав арку, толкнул входную дверь и, на ходу бросив небрежный кивок бармену верхнего зала, свернул на деревянную, слегка поскрипывающую лестницу, ведущую в зал нижний.  Мест, как водится, не было и, вероятно не предвиделось. «Господи, и это в будний-то день! Точнее – в ночь. А ведь подавляющее большинство – студенты. Как же они завтра, вернее – уже сегодня, на занятиях воспринимать информацию  намерены? А, какие там занятия. Так ли они им нужны»? – пронеслось в мозгу и исчезло за дальним переездом, погромыхивая на стыках мозговых извилин и тут же, осматривающийся упрекнул себя за брюзгливость, склонности к которой он ранее в себе не замечал. Знакомый бармен, Саша, кажется, приветливо улыбнулся и указал на  круглый, вытертый многочисленными задами до блеска, высокий табурет у барной стойки. Не смотря на довольно позднее время и весьма жёсткий график, Саша выглядел как-то неестественно бодро. «Наверное, «курнул», или «завинтил» - решил принявший приглашение бармена, присаживающийся на освободившееся место, усталый, небритый человек, от которого едва исходил лёгкий, алкогольный дух. Он доподлинно знал, что в заведении можно приобрести «дурь» на любой вкус, от банальной анаши, до «ноксерона», или LSD, что хозяин заведения, немец Эдвард Вебер, поощряет это дело, имея с оборота приличные деньги, но его это как-то, совершенно не беспокоило. Пусть мышей здесь ловит ФСКН. Немец осторожен, к рычагам официальной власти не подходит. Если что, «выгребет» наёмный директор. Да и не всем подряд здесь продают. Механика процесса содержит несколько элементов «заграждения»: вначале какой-то прыщавый юнец, либо девица, изъявляют желание «поймать торчок». Им вежливо разъясняют, что закона не нарушают, и что в заведении такого купить не возможно. Но, общество у нас терпимое, а страна – демократичная. Если приспичило – вон сидит Игорь, или Петя, который, наверное, может вам помочь. Но к нам это отношения не имеет. И ни слова более. За такие слова на допросе не зацепишься. Чем этот Петя может помочь юному дарованию, словом, добрым советом, лекцией на тему «наркотики – враг человечества», не разъясняется. Далее, этот Петя или Вася, выслушает вашу сбивчивую просьбу, и, скорее всего, пошлёт вас на хер. Ибо работает он только с хорошо известными ему клиентами. А впрочем…будучи своего рода физиономистом, после некоторых, наигранных колебаний, этот Вася или Толя внезапно заявляет, мол, давай деньги, и вот тебе номер мобильного телефона. Помнит он его наизусть. Никаких записей нет. Звони, тебе скажут, куда необходимо подойти. Там тебе и передадут. Скорее всего, это опять-таки, какой-то бар. Тебя отправят в туалет, где, за бачком ты и найдёшь то, что искал. Деньги из заведения не уходят. И та жирная палка, заработать которую мечтает любой борец с распространением наркотиков, даже в случае поимки торговца, тут же, издеваясь, выпускает зелёные побеги:  нету сбыта наркотиков с целью обогащения. Просто подарил, так отдал. Даже если размотать клубок обратно к заведению Эдварда, то сидящий в нём Петя, никак не является штатным drug-dealer'ом бара, а всего лишь, зашёл выпить пивка. А устанавливать дорогостоящее наружное наблюдение за всяким торговцем наркотиками, у государства денег нет. А на что они у него есть? Сидящий за барной стойкой, заказал Johnny Lee со льдом  вновь, мысленно упрекнул себя за излишнюю брюзгливость: в конце концов, так можно докатиться до того, что в каждом продавце из гастронома будешь видеть проходимца, а если, после купания в реке, у тебя вдруг вылезет вирусный конъюнктивит,  будешь терроризировать санэпидстанцию, что, мол, она не следит за санитарной обстановкой в городе и тем самым, не выполняет своих функций. Виски делал своё дело. По организму распространилось тепло, и на грани сознания стали проявляться первые признаки сонливости. Сидящий спиной к входу, испытывал некий дискомфорт от своего неудобного положения: он не видел, что творится за его спиной, и потому слегка нервничал. Понятное дело, угроза посягательства на его жизнь была минимальной, однако, в игру вступали глубоко затаённые страхи, которые, крадучись, словно ночной вор проникали в подсознание в течение всех этих лет, наполненных смертельным риском и постоянным пребыванием под бесконечно длящимся стрессом. Алкоголь временно притуплял зловещий шёпот безликих призраков, скрывающихся во тьме, чьё перманентное присутствие ощущалось также и при свете дня, мгновенно проявляясь, то в  неожиданном визге тормозов, где-нибудь поблизости, то в_______________________________________
устремлённом в лицо, немигающем взгляде случайного прохожего, то в мощном порыве ветра, налетающем из-за угла. Он никогда не злоупотреблял «лекарством», доподлинно зная, что алкоголь, как антидепрессант, хорош лишь в малых дозах. Да и
то лишь тогда, когда перерыв между приёмами весьма значителен. Приближаясь к
грани допустимого, он вдруг ощутил бесконечную пустоту в индивидуальном восприятии окружающей действительности. Собственно, цель и заключалась в достижении данного состояния. За этим последует сон без сновидений, все эмоции, страхи, выпрыгивающие из мрака, словно чёрт из табакерки, выступив из глубины Ego, наткнутся на непреодолимый барьер, возведённый алкоголем, и будут смиренно ожидать своего часа, оставив на время в покое его истерзанный, погружённый в серое забвение разум. Ночь пребывала на пике власти. Лёд почти растворился в коричневатой, тёрпко пахнущей жидкости, скрадывая горечь напитка. Человек задумчиво приподнял толстостенный, лишённый граней стакан над полированной, цвета мореного дуба поверхностью барной стойки и ускорил процесс растворения последней частички льда мерным взбалтыванием, равнодушно глядя, как всё уменьшающаяся в размерах льдинка описывает круги на его широком дне. Голос, прозвучавший слева, содержал в себе вопросительные интонации. Не расслышав формы вопроса, погружённый в состояние самосозерцания человек уловил лишь его сущность, чиркнувшую по краю сознания, словно рикошетирующая пуля. Рука плавно погрузилась в карман пальто, извлекла зажигалку, расставаться с которой почему-то не хотелось, хоть и привычка к курению уже давно опустилось на дно прошлого, затем, также неспешно, зажигалка опустилась на стойку бара.
- Спасибо.
- Угу.
Рука собеседницы легла на продолговатый, матово-серебристый цилиндр, затем взлетела на уровень лица. Периферийное зрение машинально зафиксировало идеальный маникюр и изящество форм кисти её обладательницы. Раздался характерный щелчок, последовала короткая вспышка, и зажигалка вернулась на своё место. Одинокий клуб синеватого дыма появился в поле зрения неподвижно сидящего человека, и пропал, уносимый к потолку едва ощутимым движением воздуха, производимым мощной вытяжкой.
- Я часто вижу тебя здесь. Извини, что так, с ходу, на «ты». Мне почему-то не хочется сразу возводить китайскую стену…
- Ты предпочитаешь строить её потом, когда отношения могут развиться до состояния «тёплых и дружеских»?
- Вообще-то, я ни с кем так не знакомлюсь. И тем более, не сближаюсь. Просто моя подруга сбежала, у неё завтра важная лекция в институте. И у меня – контрольная на носу. А домой не хочется. Я уже отбила пару атак подвыпивших парней, но теперь никто не подойдёт.
- Не нужно снисходить до объяснений. Я прекрасно понял по тону заданного тобой вопроса, что тебе не хватает простого, человеческого общения. Извини, если скажу что-то невпопад. Я чувствую себя совершенно опустошённым.
- У меня есть навязчивое ощущение, будто бы это твое рабочее состояние. Знаешь, я давно обратила внимание, что ты приходишь сюда, заказываешь какой-нибудь дряни, вроде той, которую ты сейчас пьёшь и погружаешься в некое сомнамбулическое оцепенение. Тебя не интересует, что происходит вокруг, будто бы весь смысл бытия сосредоточен в этой жидкости. Кстати, что это такое?
- «Johnny Lee». Bourbon.
- Ну и как? Я хочу знать, что в нём есть такое, привлекательное, что ты пьёшь его  с таким завидным постоянством?   
- Неординарность. Впрочем, если ты вообще не представляешь себе, что такое «виски», мне довольно сложно будет разъяснить тебе, в чём именно эта неординарность проявляется. А вообще, всё это - дело вкуса. Этот сорт напитка, как будто бы сам ощущает моё состояние, и вторит моим чувствам своим вкусом, наполненным разнообразными оттенками и сложным ароматическим букетом…
- Дай понюхать!
Пальцы, достойные быть изображёнными на полотнах художников эпохи Возрождения, обхватили толстенный стакан, затем она изящным жестом поднесла его к своему лицу, на котором ярко выделялись огромные глаза, из-за невнятного освещения, кажущиеся одновременно светло-серыми и насыщенно-голубыми. Она неспешно пронесла сосуд мимо носа, слева направо, справа налево, словно оценивая аромат изысканного парфюма, у залитых дробящимся светом, стеклянных пирамид прилавков где-нибудь в «Obsession» или «Christian Dior», затем, сморщив нос, от чего тот не стал менее красивым, заявила, с видом наиискушённейшего знатока и ценителя:
- Знаешь, что-то такое есть. Только вот, на вкус пробовать не хочется. А то сразу впечатление изменится.
- Не нужно. Некоторые вещи в жизни не следует познавать.
- Поясни.
- Ты когда-нибудь мечтала о незнакомых городах, иных материках, ну, или о чём-то таком, что казалось тебе прекрасной, неземной мечтою?
- Да, а вообще, мне кажется, все об этом мечтают. Или мечтали, рано или поздно.
- А доводилось ли тебе достигать этой своей, заветной мечты и испытывать глубочайшее разочарование?
- Да, бывало и такое.
- Вот тебе ответ на твой собственный вопрос.  Пусть лучшее впечатление останется в твоей памяти, и будет символизировать изысканность и  необычайный вкус. Я, когда-то давно, в детстве, видел в «Мифах древней Греции» множество метафор, которыми награждали вино. «Кровь земли», «Божественный нектар», «Напиток, делающий старость молодостью, возвращающий силы», трали-вали и всё такое. В моём пылком воображении, вино, согласно представленным описаниям, виделось, чем-то, имеющим неземное происхождение. Я совершенно искренне недоумевал, почему какой-нибудь «Аромат степи», «Зося», или «Грушки-яблочки», употребляемые в подворотнях и парадных, сомнительного вида личностями вообще попали в разряд вина. По моему глубочайшему убеждению, только тот перебродивший виноградный сок, содержащий диэтиленгликоль и вызывающий такой силы изжогу, что от твоего дыхания вянут цветы, достоин называться вином, который получен в местах, со всей страстью любящего сердца описанных Гомером, Аристотелем и Софоклом. Как оказалось, разница была незначительной.
- Но она всё же была?   
- Была, не была…Для ценителей, коих не так уж и много. Это тебе просто, в качестве примера. Чтобы подоходчивее объяснить свою мысль…
- Я всё поняла. В принципе, я принимаю твою точку зрения. Слушай, я всё хочу тебя спросить, а чем ты, собственно в этой жизни занимаешься, а?
- Ассенизацией.
- Это в каком смысле? Управляешь фирмой, которая оказывает такие деликатные услуги?
- Я слишком незначителен, чтобы управлять такой фирмой. Я – рядовой исполнитель. Мальчик на побегушках, с некоторой степенью самостоятельности.
- Ага. Ну, тогда одно из двух: либо ты хорошо зарабатываешь на этой своей работе, либо нагло врёшь. Я ещё ни разу в своей жизни не видела ассенизаторов, одетых в пальто от «Hugo Boss» и туфли от … Кстати, не могу определить фирму-изготовителя. На вид – консервативная простота, но далеко не дешёвая. Хм, ассенизатор!
- А ты вообще часто видела ассенизаторов в своей жизни?
- Представь, да. Была в гостях, в частном секторе. Приезжала такая здоровая, серая машина, похожая на колбу от термоса. Оттуда вылез мужик, который, судя по внешнему виду, вероятно, в ней же и живёт. Господи, О чём только я говорю!
Она рассмеялась так, словно по стойке бара рассыпались мелкие, серебряные колокольчики. Сосредоточенно слушающий ощутил, как чёрный лёд бесконечного напряжения и тоски, глухою стеной стоящий глубоко внутри его изломанного «Я», стал оплывать слезами мутной, талой воды. Он не без труда  преодолел внезапно возникшее желание устремиться прочь от этого ангелоподобного существа, в промозглый, сырой, осенний ночной воздух, где привычное ощущение многоликой и вездесущей опасности было главной составляющей его жизни. Одновременно, что-то цепко удерживало его на высоком табурете у стойки бара; сидящая напротив собеседница, насмеявшись вволю, устремила на него взгляд, полный весёлого любопытства.    
- А я вообще предпочитаю консерватизм и старомодность. Это «Lloyd» - заявил он, слегка выставив вперёд левую ногу - а пальто, пальто – «Patrick Le’ Claire». Гуманитарная помощь посольств Федеративной республики Германия  и Французской республики, за то, что локализовали прорыв канализации и, тем самым предотвратили затопление помещений отходами человеческой жизнедеятельности. Проявив чудеса мужества и самопожертвования, я полчаса нырял в выгребную яму, так сказать, навстречу врагу, с высоко поднятой головой, растеряв при этом некоторые элементы амуниции и экипировки. И вот, благодарные дипломатические чины, с барского плеча, так сказать «презентанули» мне…
- Фу! Я понимаю, что ты надо мной смеешься, но как представлю себе эту сцену…
- Ты весьма впечатлительна, если даже выраженная эзоповским языком мысль заставляет твой воображение столь предметно воспроизводить услышанное…
- Ладно, я не буду больше предпринимать попыток узнать о тебе истину. Попробую дорисовать себе твой образ из случайно оброненных тобой зёрен искренности. Хотя, говоря по правде, начинать нужно с совершенно чистого листа. Я так и не поняла, кто ты такой.
Она склонила голову, от чего светло-русые, золотящиеся в рассеянном свете волосы пришли в движение, плавно струясь, закрыли от собеседника половину её лица. Словно бы тронулась и поплыла вдоль сцены тяжёлая, театральная портьера, скрывая от зрителей героев только что сыгранной драмы, замерших в усталом поклоне перед залом, хранящим сосредоточенное молчание, вместо того, чтобы взорваться восторженным гулом тысяч голосов и раскатистым плеском аплодисментов. Он смотрел, не отрываясь на стройную фигуру собеседницы, облачённую в неказистый с виду, но при внимательном рассмотрении, чрезвычайно модный свитер, с рукавами, доходящими едва ли не до кончиков пальцев, тёмно-серые, изрядно потёртые джинсы «Мустанг», затем переместил взгляд на пачку «Vogue», одиноко прикорнувшую на стойке, недалеко от практически опустевшего, длинного, словно кувшинное горло стакана, на дне которого покоились остатки какого-то коктейля. Она тряхнула головой, отбрасывая пшеничного цвета пряди на плечо, и вдруг, поймав его пустой, ничего не выражающий взгляд, произнесла с некоторой заминкой, словно преодолевая внезапно нахлынувший страх:
- Мне кажется, я поняла, кто ты на самом деле. Я выражусь образно. Ты плывёшь по подземной реке, полностью погружённой во мрак. Ты ориентируешься лишь по редким всплескам воды, ударяющейся о борт лодки. Что впереди, ты не видишь. Что случится за поворотом, ты не знаешь. Время от времени, что-то или кого-то прибивает к твоему челноку. Что и кого, скажи мне, пожалуйста?
- Ночь истекает. Мне пора.
- Ты хочешь расстаться со мной?
- И да, и нет. Смотря, какой смысл ты вкладываешь в понятие расставания.
- А какой смысл вкладываешь в него ты?
- Сегодня, но не навсегда. Или навсегда, но не сегодня. Выбирай, что тебе больше по душе.
- А тебе?
- Мне всё равно. Выбор за тобой. Вне зависимости от его результатов, я буду плыть по этой реке один.
- Почему?
- Есть вещи, которые невозможно разделить ни с кем, будь то отец или мать, жена или близкий друг. Мы все одиноки. Мы бредём во мраке своего одиночества и несём в себе неразделённую боль. Ты испытываешь радость, которая затопила тебя всю, потому, что тебе подарили котёнка ко дню рождения, стремишься поделиться этой радостью с подругой, но та совершенно равнодушно воспринимает твой восторг, ибо такая ничтожнейшая субстанция, как этот предмет твоей радости, вызывает у неё лишь снисходительную досаду за твоё легкомыслие. Она терпеть не может кошек. Ты обожгла себе руку, ты плачешь от боли, но даже тот, который испытывал подобное, никогда не проникнет в твоё состояние настолько, чтобы ощутить эту боль вместе с тобой. Он уже пережил её. Давно, или недавно – не имеет значения. Теперь он способен лишь на сочувствие, которое сущности этой боли нисколько не изменяет. Он не может взять её у тебя. Ты чувствуешь её индивидуально. Каждый из нас – смертен. Но у каждого свой индивидуальный страх смерти и отдать его никому нельзя. Самое сокровенное, что есть в каждом из нас, составляет сущность его внутреннего мира. У каждого есть тайна. В глубине храма или сада его души, есть тщательно скрываемая от всех без исключения, потайная дверь, где человек пребывает в полной безопасности, среди детских кукол, ещё и ещё раз переживая восторг первого поцелуя и горечь первого, самого страшного в жизни, как тогда казалось, разочарования. Где ютятся по углам только ему одному понятные ощущения и впечатления от пережитого. Вот где хранит каждый из нас своё одиночество. Ему там хорошо и жутко, попеременно. Но он ни за что не позволит, чтобы кто-либо, движимый даже самыми лучшими побуждениями, вошёл туда и натащил грязи из окружающего мира. Он никого не приведёт в свой внутренний мир по принуждению, а самостоятельно дорогу туда отыскать, способен лишь тот, кто обрёк нас на эту жизнь.
Она смотрела в глаза собеседнику, и взгляд её выражал такой вихрь чувств, что на мгновение, в низком, до отказа забитом посетителями, несмотря на поздний час, зале, стало темно. Она потянулась к пачке сигарет, взяла её с отражающей свет встроенных в потолок ламп стойки бара, и замерла в странной позе, чуть приподняв сигареты над её поверхностью, устремив неподвижный взгляд куда-то в район ведущей на кухню двери, распахнутой настежь из-за бесконечно снующих туда-сюда официантов и невыносимого жара, царящего там. Затем, не обращая взгляда на умолкнувшего собеседника, тихо произнесла:
- К сожалению, ты слишком радикально поставил вопрос.
- Умеренно радикально не бывает. Радикализм и максимализм, по сути, есть одно и тоже. Только максимализм духовно ближе к эгоизму. А кстати, что ты имела в виду?
- Ты сказал: «сегодня, но не навсегда. Или навсегда, но не сегодня». Хотелось бы свести воедино две антитезы из обеих частей, в одну  категорию: «Сегодня и навсегда». Но я не из тех людей…
- Ты тоже радикальна, как любая женщина, когда вопрос касается её непоколебимых убеждений.  «Сегодня и навсегда» - мы можем расстаться, или же, «сегодня и навсегда» - более не расставаться. Ни то, ни другое нам не подходит. Есть выход из создавшегося положения?
- Есть.
- Какой?
- Вот такой…

…- Всё это просто невозможно себе представить. Как можно такое пережить? Как можно носить в себе всё это и не кататься по полу, воя от этих душераздирающих воспоминаний? – она медленно проводила пальцем по длинному шраму, оставленному срикошетившей от камня пулей, перечеркнувшему по диагонали его правую грудную мышцу, от основания до середины плеча.  Её глаза находились в каких-нибудь нескольких сантиметрах от его глаз, неподвижно устремлённых в зарождающийся под потолком, серый утренний свет. Даже сквозь разжиженный сумрак, он ощутил в её взгляде вопрос, длящийся бесконечно. Лавина  её волос, застившая первое, робкое свечение нового дня, создавала некое подобие шатра, за пределы которого не хотелось выбираться.
- Вот так и ношу.
- Моро. Странная кличка. Почему «Моро», а не какая-нибудь другая?
- Не знаю. Меня так прозвал Карлос. Он был джазовым музыкантом до армии. Молчаливым и неулыбчивым – таким мы его знали. Он никогда ничего не объяснял. Видимо, я вызвал в его душе какую-то смутную ассоциацию, или навеял образ. Он так назвал меня и всё. И никто не спрашивал, почему. Странно – лежащий навзничь посреди широкой,  всклокоченной постели, чуть заметно улыбнулся – впервые за много лет, кто-то произносит это имя. Тот, кто не имеет к нашему прошлому  никакого отношения.
- А где он теперь?
- Остался там…
- Он…погиб?
- Они не погибают. Во всяком случае, для меня. Их голоса звучат в смехе случайных прохожих – молодых парней; иногда я обнаруживаю сходство с кем-либо из них в человеке, которого вижу со спины, спускающимся в подземный переход к метро. Это бывает столь внезапно, что у меня открывается рот, в готовности окликнуть. Вот так и происходит всё на этой, одинокой, скуки ради созданной кем-то, мёрзнущей во мраке  Вселенной, планете. Даже Творец не в состоянии разорвать нити, которыми он нас связал. Ну, а больше тебе знать не нужно.
- Почему?
- Это всё моё. Я должен пронести это через всю мою жизнь. Помнишь наш разговор в баре?
- Ошибаешься. Теперь и моё тоже. Как и пустота в твоих глазах. Но поверь мне, в них скоро появится свет.
Он почувствовал на своём лице близкое, лёгкое дыхание, затем осторожное скольжение по нему сверху вниз идеальной формы губ, ежесекундно сходящихся вместе и расходящихся вновь. В следующий миг, окружающий мир накрыла цунами; затем волна сменилась испепеляющим пламенем, бушевавшим яростно, но так же внезапно спавшим. Сердце сотрясало грудную клетку; испарина, обильно покрывала тела, несмотря на царящий вокруг холод. Он слушал учащённое дыхание находящейся рядом, с раздвоенным чувством, где одной составляющей являлось понимание сиюминутности происходящего, другой – внезапным огнём зажёгшаяся боль. Он попытался перевести всё на земной язык и получилось то, что всегда получается в таких случаях: завтра она уйдёт в свою жизнь, и эта боль, разрушающая заживо, вновь овладеет им всецело. В пустой, наполненной зловещими призраками квартире. В озябшем до оцепенения, бесконечно осеннем мире. В чёрной, истекающей слякотью, с таким редким снегом, зиме и нестерпимо знойным, иссушенным летом. В бесполезной и никчемной весне, вместо радости, несущей немой плач воспаляющихся ран и однажды ужаснувшее понимание обречённости на движение во тьме, в полном одиночестве.
- Скажи мне, чего ты боишься? – прозвучало полушёпотом. Огромные, словно две луны и уже ясно различимые в набирающем силу свете, глаза, вновь приблизились к нему – скажи мне.
- Уже утро. А ты так и не сомкнула глаз. Как и я. Но для меня это - привычное состояние.
- Уходишь от ответа? – она приподнялась, высвободила из-под него отёкшую руку, массируя её с болезненной гримасой, совершенно не искажающей её идеальных черт – mon Coeur,  я прошу тебя отбросить свой скептицизм и понять, что всё, что с нами произошло и происходит – совершенно не случайно. Если я и сомневалась в чём-то каких-нибудь пару часов назад, в пабе, так это в том, что ты со мной заговоришь. Иногда, женщина должна брать на себя инициативу, и я решилась. Мне даже было наплевать, один ты, или нет. Я видела, что ты в смятении, ты устал и измучен, и поняла, что должна прийти на помощь. Я давно это заметила. А ты, как назло, никогда не бросал в мою сторону один из тех, твоих особенных взглядов, который однажды, так мне запомнился, что даже приснился во сне…Так чего же ты боишься?
- Теперь ничего. Даже того, что ты можешь уйти и не вернуться.
- Фигу Вам, юноша! Я не для того так нахально набивалась на разговор в «Эдвардсе», чтобы теперь уйти. А помнишь, я говорила тебе, что никогда ни с кем не знакомлюсь?
- Я помню всё, до крайнего слова.
- А почему «крайнего», а не «последнего»?
- Потому, что не нам решать, что в этой жизни происходит в последний раз. Это я понял там. Никто там не употреблял выражений, вроде «последний». Даже если наверняка знал, что из этой операции не вернётся. Таким образом, каждый, подсознательно просил у Создателя хотя бы ещё один, единственный шанс выскочить из пламени невредимым, либо с минимальными издержками. Это свойственно человеку, как бы он ни был силён духом и крепок волей, что по сути, одно и то же.
- Странно…Так вот. Ты попадаешь в разряд исключений. Стадию знакомства благополучно проехали. Стадию сближения -  со свистом проскочили.
- Ты на что это намекаешь?
- Не перебивай! Боже мой, я даже не предполагала о наличии в тебе способностей к опошлению самых искренних человеческих порывов! Ну да ладно, вылечим.
- И сколько таких исключений предусматривают твои правила?
- Пока что одно. Дальнейшее зависит от тебя. Ну, и в значительной степени – от меня.
- А разве бывает по-другому? – серьёзно спросил он – во взаимоотношениях между двумя людьми абсолютно всё зависит от них самих. В равной степени. Устанавливается некий паритет, хотя, в ряде случаев, соотношение бывает шестьдесят на сорок. А то и вовсе, семьдесят на тридцать.
- Я возьму на себя семьдесят. Пока. Но не обольщайся. Ибо я даю и требую взамен не меньше.
- А как же равновесие?
- Оно не нарушится. Всё, пора вставать. Я пошла в ванную. А вам, рыцарь печального образа, рекомендую бриться так же и на ночь. Скоро вам придётся делать это по принуждению, как бы вы ни упирались. Господи, всю, с ног до головы оцарапал!
- Вот она, проза жизни. Есть, так точно, никак нет! Разрешите выполнять?! – пролаял он, вскочив, вытянулся по стойке «смирно»! и, напустив на себя совершенно идиотский вид, вытаращил глаза в зияющий дверной проём, откуда была видна часть прихожей, с валяющимися на полу, в полнейшем беспорядке предметами женской одежды и туалета.
- Иди, клоун. Ещё секунда – и я передумаю. Ты не поедешь в свою калоуборочную контору, а я не займусь подготовкой к контрольной в институте. И никуда мы отсюда не выйдем.
- Кстати, ванна у меня одна. Так что тебе придётся потесниться.
- А я и не против.

                ********
 
Автомобиль неспешно преодолевал километры шоссе, двигаясь строго на север, в обратном от города направлении. Салон наполняли глубокие, казалось, стелящиеся по полу и плавно взмывающие звуки «Цеппелиновского» блюза  «Seems I’ve been loving you». Сидящий за рулём испытывал безмерную пустоту, но несколько отличную от обычного своего состояния. На сей раз, пустота не была наполнена тоскливо ноющим в нижней части груди чувством безысходности и буровато-коричневый, с лишаями зелени лес, плавно убегающий навстречу пункту назначения, вызывал даже некоторое любопытство. Кардинально же, не изменилось ничего. Непроницаемый мрак, окружающий подземную реку, слегка разжидился зыбким, небольшим огоньком на носу лодки. Ведущий машину сосредоточенно молчал. На переднем, пассажирском месте, раздражённо дымил Петрович, сея пепел себе на брюки и периодически, сердито сдувая его, от чего тот вздымался, порхал и вновь опускался на горизонтальную поверхность, включая всё того же, злополучного Петровича. Его так и подмывало разразиться гневной тирадой в адрес, известный им обоим до головной боли, но, бросая короткие, словно вспышки, взгляды в профиль старого товарища, смотрящего строго прямо, он уловил странную перемену в настроении того. Хорошо это было, или плохо, Петрович сказать затруднялся.  От неопределённости и неожиданно возникшей неловкости, Петрович периодически ёрзал на своём месте, затем, не выдержав, выпалил:
- Нет, ну ты слышал?! Этот хрен моржовый, зампрокурора, своих «следаков» не тронул. На нас отыгрался, как будто это не мы раскрыли убийство! «Недостаточная, мать твою за ногу, работа по установлению местонахождения остальных лиц, участвовавших в совершении преступления»! Эти мудаки сидят, с умным видом, чёртиков в блокнотах рисуют и собачью преданность изображают, когда о них речь заходит. А мы? Мало того, что и так не присаживаемся, ещё и вал надо сдержать! Кражи, угоны, грабежи, чёрт бы им померещился… Заслушивание – называется! Как в том анекдоте, про чукчей: - Баба мужику говорит: «Скоро, однако, белый человек придёт. Огненный вода принесёт. Меня драть станет. А мужик ей, трубочку покуривая: «Экспедиция, однако, называется». Ты всех слушай, а не на «розыске» отыгрывайся! Сидят, дармоеды. «Дело возбудил – дело прекратил»!
- Ты ещё забыл – «приостановил».
- Да со всем этим вместе, они ни черта не делают! Господи, двадцать лет терплю – привыкнуть не могу. За что такая несправедливость, а?
Петрович так эмоционально пересказывал ход заслушивания по раскрытию тяжких преступлений против личности, включая убийство с последующим обезображиванием тела, с целью сокрытия следов и создания условий, при которых невозможна идентификация личности, совершённое в пределах его юрисдикции, словно бы его куратор не был ни на месте преступления, ни в кабинете заместителя областного прокурора, во время проведения этого злополучного слушания. Сидящий за рулём вспомнил вдруг, что вечером его будет ожидать Анна, которой он, расставаясь, месте с «контрольным поцелуем в голову», как называл это действие Петрович, пребывая в добром расположении духа, вручил ещё и запасной ключ от своей квартиры. Звонок на мобильный телефон долго себя ждать не заставил. Она будет ждать его сегодня вечером.  Она будет ожидать его в холодной, неуютной квартире, выделенной когда-то, при содействии Совета ветеранов и участников боевых действий в далёкой, рассечённой пилой Гиндукуша на две, абсолютно непропорциональные части, несущей в себе вечную боль, совершенно непостижимой и чуждой стране. Но он может значительно задержаться, либо не прийти вовсе. Ничего, она подождёт. А если… Ничего. Она будет ждать ровно столько, сколько потребуется. Ему нечего беспокоиться, ибо ей совершенно не будет скучно. Телевизор, телефон. А как же Кристина? А Кристина подождёт. Она, в конце-то концов, подруга, или нет?! Или она считает, что моя личная жизнь, это она? Конечно же, она так не считает, поэтому, не беспокойся и делай то, что так изводит тебя денно и нощно, из весны в лето, из года в год. Заставляет глубоко переживать происходящее и нести это на своих плечах до отмеренного предела. Делай, раз ничто другое на этой планете тебе более не по душе.
- Ты что, старикан, такой рассеянный сегодня, а? Я тут долдоню, долдоню, и вдруг вижу – Ба! Да я тут сам с собой говорю. Ты не заболел ли, случаем?
- Нет, Петрович. Куда тебя теперь – домой, или в «контору»?
- Да нет, мне сейчас здесь, в парке нужно кое-с кем поболтать. Я вот здесь выйду. Ты меня не жди. Он у нас пунктуальностью никогда не страдал. Ох, и надоел мне этот «штык». Ничего серьёзного. Всё про мелочь по карманам, да бельё с верёвки. На маршрут его не поставишь – вся область знает. На всех «хатах» раза по два, а то и три, чалился. Убьют, на хер. А сегодня, перед заслушиванием звонил и такой жути нагнал, будто бы вышел на след «Коза Ностры». Или убийство Кеннеди раскрыл. Наверное, пожар в нутре, хочет, чтобы я ему налил. Будет битый час, издалека меня к этому подводить.
- Так исключи его. Спиши в «балласт».
- Да жалко. Отчего-то жаль, не пойму толком. Он у меня на связи уже лет десять. А то и более. Не помню, в личной карточке надо будет глянуть. Он у меня – как олицетворение всей моей жизни. Что вот так вот прошмыгнула. Была – и сплыла. Вроде бы и нечего вспоминать. А ведь он здесь в авторитете раньше был. Мы с ним такие дела проворачивали…
- Сентиментальничаешь.
- Что делать, на свете практически не осталось того, что так связывало бы меня со своим прошлым. Весьма странно – преступник и служитель Закона, спившийся дегенерат и человек, достигший пика карьеры на поприще борьбы с подобными ему. Единство и борьба противоположностей. Вся жизнь состоит из подобных феноменов. Ну ладно, держи краба! Созвонимся.
Петрович аккуратно захлопнул дверь, отряхнулся, словно легавый пёс, выскочивший из воды на зов рожка своего хозяина и неторопливо двинулся по направлению к небольшому скверу, босая по сторонам стремительные, словно молнии, вездесущие и незаметные возможному наблюдателю «косяки». Сидящий за рулём внезапно почувствовал колоссальной силы порыв ледяного ветра в собственном сознании, глядя вслед удаляющемуся коллеге и товарищу, разделившему с ним не один пуд соли, бутерброд, часы напряжённого выжидания убийцы в пустой до гулкого эха квартире, зябнувшем на ветру, тоскливо поскрипывающем, дачном доме, размываемой потоками холодной влаги лесопосадке. Он доподлинно знал, что Петрович уже приготовил рапорт на увольнение в запас и что совсем скоро завертится обычная в таких случаях карусель: госпитализация с целью установить связь хронического заболевания со служебной деятельностью, отпуск, буднично-скучная сдача в отделении по работе с личным составом служебного удостоверения, жетона с личным номером. В дежурной части – пистолета системы Макарова, с двумя обоймами к нему. Затем, поездка в Главк за пенсионной «ксивой», уже совершенно в новом качестве и торжественные проводы корабля в дальний поход всем коллективом районного отделения угрозыска, в какой-нибудь задрипанной беседке, на окраине райцентра, если «зампоопер»  категорически запретит пить в служебном кабинете, бывшем ещё совсем недавно своим. Он с безотчётной тоской провожал взглядом низкую, коренастую фигуру, предельно ясно понимая, что через три недели он останется совершенно один. Человек, как никто другой понимавший его сложную, противоречивую, подчас, натуру, человек, видевший сквозь неподвижные глаза его выжженную до чёрных углей душу, и обронивший туда зерно молчаливого сочувствия, давшее теперь такие обильные всходы, удалялся в скрытый от взора нагромождениями творений рук человеческих  горизонт. Человек, сумевший разглядеть его дар проницать тьму и искренне дивящийся его способности противостоять тьме и не быть поглощённым ею. Боже…
Низкорослая фигура Петровича стремительно двигалась по главной аллее парка. Со скамьи, находящейся в центре правого ряда, поднялся затрапезного вида, облезлый штемпок, меленько засеменивший куда-то в сторону. Видимо, это и был его злополучный «штык».  Теперь они, разумеется, совершенно разными путями, направляются в какое-нибудь третьесортное заведение, где Петрович, без особых церемоний попросит впустить его в подсобное помещение и там, за облезлым столом, повидавшим разные виды, накроет нехитрую «поляну» для вконец опостылевшего агента. Агента, с которым продолжает делить путь в неизвестность, и которому полной, насколько позволяют скромные возможности, мерой отплачивает за странную,  совершенно не объяснимую привязанность к собственному куратору. Двое сидят за никчемным столом, друг напротив друга, в заведении, посещаемом опустившейся публикой, посреди мира, погружённого в свою обыденную суету. Один из них ходит по лезвию бритвы, ежеминутно рискуя быть рассечённым надвое, другой задавлен каменной тяжестью лет, проведённых в бездушной, не признающей иных, чем яростная борьба за выживание, правил конкуренции, системе. Их окружают невидимые демоны, сгрудившиеся над столом и внимающие каждому обронённому слову, пребывающие в готовности вернуться к ним ночью, нашёптывая в чуткие уши слова, от которых сознание меркнет, а разум погружается в бездонное болото тёмного транса. Каждый из них одинок в беспросветной, несущей ощущение вездесущей беды тьме… «Дома ждёт Анна» - бесцветно подумал хранящий гробовое молчание человек, затем машинально вынул из кармана мобильный телефон и набрал свой домашний номер. Странно, но делать это приходилось впервые. За все эти долгие, словно умирающий в глубине тёмной чащи волчий вой, однообразные и тусклые годы. Она сняла трубку почти мгновенно. В её голосе тоска. Что случилось? - Просто тебя нет рядом. Что? Купить что-то к ужину? Незнакомые, пронизывающие разум, как электрический ток пронзает плоть, непривычные слова, произнесённые голосом, в котором слышится полный отчаяния и страсти призыв.  Такое ощущение, словно позвонил не туда. Окружающий пейзаж изменился. К жёсткому, колючему  ветру поздней осени примешались запахи трав, струящиеся из распаренных лугов к небесам,   в блёкло-голубой лазури которых тает силуэт одинокого облака. Посреди бездонного, непроницаемого в своей голубизне океана, почти невесомый, неподвижный, парит силуэт маленькой птицы, чей голос бьётся отчаянно в мембрану далёкого телефона, оглушая, словно набат, сдавливая горло неожиданным спазмом: «тебя нет рядом…».
«Чёрный скорпион», доселе мирно дремавший у края проезжей части, внезапно взревел своим неистовым нутром, переполошив торговок, скучившихся у автобусной остановки и мирно обсуждавших свои житейские дела, заставив некоторых испуганно всплеснуть руками, затем, наплевав на правила, описал крутую дугу, пересекая двойную осевую линию и рванул в направлении Большого города, в глубине которого, одиноким, тёплым светом, посреди  бесконечного круговорота и хаоса страстей, возродился к жизни его собственный, до сих пор пустующий и запущенный остров…

… Сознание медленно погружалось в сон. Ночь мягко опадала с небес, растворяя в чернильном облаке всё, что при свете дня кажется столь значительным, что не оставит в покое даже тогда, когда мир затаится в её всевластии. Перед внутренним взором лежащего навзничь человека, разомкнутым строем проходили тени прошлого, образы настоящего, трансформированные сквозь личное восприятие всех событий, как давно минувших, так и прошедших совсем недавно, каких-нибудь несколько часов назад, однако же, безвозвратно канувших в небытие, как каждая истекшая секунда жизни. За окнами оплывал мелким, невидимым сквозь запотевшее стекло дождём серый, полуночный сумрак. Масляный обогреватель распространял волны желеобразного тепла, тихо щёлкая, время от времени пусковым реле. Рядом, придвинувшись вплотную, обвив безмолвствующего руками, спала она. Практически не слышимое ухом её дыхание, время от времени сбивалось с обычного ритма, разрешаясь негромким вздохом, отдалённо напоминавшим детское всхлипывание. Морфеус провёл ладонью по его лицу сверху вниз, разбавляя остатки смятенного сознания в бесшумно надвигающихся тенях. Лёгкая улыбка тронула губы человека, всё глубже и глубже уходящего на дно забытья. Уже растворилась в его волнах беспокойная рябь событий ушедших дней, отголоски дел и невнятные отзвуки чужих голосов. Сознание парило в беспросветно чёрных облаках, плотной пеленой окутавших многострадальный, грешный мир, пронизывая мрак и ужас смерти, зловещим, леденящим сердце дыханием, напоминавшей о своём присутствии каждому, кто на столь краткий миг пришёл в продуваемый безжалостными ветрами, не оставляющий от всех человеческих устремлений и камня на камне, безразличный для вечности день её Бытия. Сквозь неширокую прореху в облаках, к ярко освещённому горнилу, в котором вращалось ровно горящее пламя, устремлялись тысячи безмолвных теней. Одна из них неожиданно подняла вверх обугленный остов головы, провожая бесшумный полёт ангела движением изуродованных глаз, запечённых в безжалостном огне, словно яичный белок. Крошечные существа, с человеческими обличьями, на которых застыло безумное отчаяние и нечеловеческое страдание, воздев кверху руки, следили за тем, как одинокая тень, устремляется с небес к притихшей в ожидании земле. Неожиданно небеса ахнули, раскалываясь пополам, брызнули ярко-алым дождем, и он понял, почему тяжесть непосильной ноши, возложенной на него Всевышним, сродни проклятию, будет сопровождать его до конца дней своих, и после Дня Суда, неразделимая и вечная. Задыхаясь, он осознал, что тому, кто волею Рока окажется рядом, будут причинять неимоверные страдания его собственные муки, и что никто, даже самый близкий ему человек не в силах их умалить. Среди моря человеческих глаз, устремлённых кверху, он различил один взгляд, полный рождающейся нежности, страха и затаённой мольбы. Взгляд этот заполнил собою Вселенную, вытеснив, прочие, выражая немой вопрос, который,  внезапно прорезался сквозь гул смятенных голосов, раздражающе резкую трель телефонных звонков, грохот проносящихся машин, плач матерей, услыхавших ужасную весть и монотонный шёпот бесконечного, осеннего дождя:
- Что ты несёшь в себе? Кто же ты?!
Высоко в небесах, одиноко и беспощадно, набатным ударом раскатился голос грома. Парящий во мраке разъял скреплённые доселе уста, камнем сбрасывая тяжесть столетнего безмолвия – «Я ниспослан Им, чтобы нести в этот мир боль».