Дракон Мардука. глава 14. Пятое нисана

Солнце медленно вставало над храмами, алела и золотилась восточная часть Эсагилы, а  громадный зиккурат ступенями поднимался в рассветное небо, поделенное на полосы света и сумрака, с мягкими границами, точно это ты растирала их белыми задумчивыми пальцами, моя нежная, голубоглазая. Еще белел тоненький край луны, как тот еле видный шрам меж твоих бровей, но звезды уже померкли.

В целле, где стояла статуя Мардука, звучали слова эпоса о сотворении мира, голоса жрецов, как дым курительниц, поднимались к темным сводам, в их звенящую пустоту, и слепой жрец у входа шевелил губами, - несколько часов назад, этой ночью, которая теперь бежала прочь, обжигая ступни.

Начинался новый день, пятое нисана, пятый день новогодних празднеств, храм готовили для молитв и жертвоприношений, жрец-заклинатель надевал ритуальное платье для обряда очищения святыни.

День разгорался. Шум города не тревожил эти стены, ничто не нарушало величия древних камней. Служители распевали гимны, едва-едва, но бесконечно и грустно пахло миртом, лавандой и ладаном. Здесь не было посторонних. Мардук ожидал приношения.

Жрецы собрались во внутреннем дворе, у входа в целлу монументальные башни, украшенные изразцами, разрезались по диагонали полосой света, в нишах еще стояли виноцветные сумерки. Песнопения слышались в любой части храма, прославлявшие Мардука и жену его Царпанит.

Привели белого барана, и повар в длинном складчатом одеянии ему перерезал горло. На жертвенник упали черно-коралловые капли, молитвы звучали громко, резонируя, во дворе, куда не могло добраться солнце. Заклинатель кропил высокие сплошные стены храма кровью. В мертвом глазу животного отражалось солнце золотым кипящим бликом.

Барана положили на носилки и понесли, отмеряя кварталы города, под шум празднующих толп,  к Евфрату, и его мутно-зеленые волны подхватили искупительную жертву. Жрец-заклинатель и повар под обрядовые песни покинули храм, и ушли в пустыню до окончания празднеств. Часовня Набу в Эсагиле снова украсилась “золотым небом”. Ждали скорого прибытия бога из храма в Борсиппе.

Но более всех ожидал гостей из Борсиппы верховный жрец Варад-Син.

С той ночи, когда время перескочило на первое нисана, он совсем утратил покой. Он ожидал от нее письма, но ответа все не было. Дни шли, и он хотел писать другое, но сдерживал себя, понимая, насколько опасно в его положении выглядеть смешным.

Церемония искупительного жертвоприношения закончилась, он не мог идти, ноги откалывали Варад-Сину. Тогда он сел в повозку и опустил покров, чтобы укрыться от солнца.

Жара усиливалась с каждой минутой и, закрывая глаза, верховный жрец снова видел цепочку пятен, черных, как кровь, кровь на жертвеннике в странном сумраке с нечеткими размытыми краями.

Стало трудно дышать. Варад-Син отодвинул тонкую ткань и снова видел мелькание лиц, глаза женщин, блестящие поверхностным блеском, как дешевые стразы, пестроту улиц. Зеленые колпаки пальм, видных над низкими стенами домов, их паучьи, вкрадчивые повадки. И безоблачное синее небо, подпаленное изнутри, еще недавно прекрасное, засыпанное адамантами созвездий, - Рак пятится от большой, яркой, дрожащей на изломе Ковша, - и вселенными, где тебя нет.

Но жрица из Борсиппы отсутствовала не так бесповоротно, и Варад-Син с замирающим сердцем ждал ее в великом городе.


***


В целле курились ароматические вещества. Горели светильники, окрашивая овалы ниш, их условную глубину. Варад-Син знал, что он вот-вот придет, старался  думать лишь о нем и о Мардуке. Наконец, услышал шаги. Он не умел ходить, как леопард, - шаги царя были тяжелы.

Навуходоносор быстро вошел и в молчании остановился перед большой статуей Мардука. Его сопровождали жрецы в дорогом облачении, с выражением торжественности на физиономиях. Варад-Син стоял перед статуей, лицом к вошедшим, такой же застывший и суровый, как Мардук, но смотрел царь лишь на бога, его лик, возвышавшийся над всеми, почти потонувший во тьме, - обеспокоенные светильники озирались, желтый свет туда не доходил.

- Приветствую тебя, господин, от имени всеведущего бога, верховного законодателя Мардука, в его доме, - проговорил Варад-Син громко. – Предай себя в его руки, покайся в делах своих и возрадуйся, ибо грозный бог явит милосердие царю Вавилона.

Эхо, наконец, онемело, забилось в самые темные углы под сводом, - новорожденная бабочка с мокрыми, мятыми, слипшимися крыльями. Навуходоносор отвел взгляд и вздохнул. Медленно, тяжело, точно руки его были из бронзы, он снял с себя все знаки своей власти. Жрецы помогали ему. С минуту он помолчал, собираясь с мыслями. Нужно быть откровенным, дать богу отчет о делах истекшего года, признаться в своих грехах.

- Я, Навуходоносор, царь Вавилона, пришел сюда в пятый день от начала нисана, чтобы говорить с тобой, бог всемогущий, бог силы, сотворивший мир. Сердце открою перед тобой, и уста мои скажут во благо мне.

Царь говорил медленно, в длинных паузах нерешительно вскрикивали отголоски. Он отдавал отчет божеству за истекший год. По равнине в высокой траве неслись колесницы Авель-Мардука, сирийские наемники выпускали стрелы, сын в золоченом шлеме смотрел на белый, бешеный день, и ветер заворачивал края его плаща.

Темный, как серебро, мерцающий в лучах благодатного солнца Евфрат, текущий издалека, с Армянского нагорья, в отражении бесконечных берегов. Город с высокими стенами на широкой и плоской равнине, его каналы, храмы в дырявых тенях пальм, цветущие сады. Здесь все принадлежит ему, царю-строителю.

В первый год правления, он, еще молодой, скорбящий по отцу, прах которого покоится в царском дворце, с победой возвращается из похода. Нескончаемые вереницы воинов тянутся через мост, гудит деревянный настил, уже солнце склоняется к западу, а отряды все сменяют друг друга. Кобальтовые волны с шипением налетают на столбы в форме кораблей с направленными против течения носами. Новый город, его жилые кварталы и предместья провожают войско улыбчивым взглядом, и центр Старого города на том берегу раскрывает Навуходоносору объятия.

- О, Мардук, мой повелитель, взгляни благосклонно на мои благочестивые дела, и пусть творение рук моих будет вечно стоять несокрушимо, благодаря твоему благородному, неотменяемому повелению! Как прочны и вечны кирпичи Этеменанки, таким сделай и основание моего трона на века!

Это была молитва отца, и Навуходоносор произнес ее теперь в храме. Запах железа, земли, сердце его, бьющееся под панцирем, много славных дел впереди, - впереди сорок лет правления. Теперь с тревогой он ждал домой своего наследника.

Верховный жрец ударил Навуходоносора по лицу. Пощечина отрезвила царя. Голова его кружилась, перед глазами разбегались медные круги и пропадали в темноте. Жрец что-то говорил ему, он широко раскрытыми глазами смотрел, и никак не мог совместить движение губ Варад-Сина со звучащими словами. Царь был встревожен, религиозные гимны, все время звучавшие, лились теперь через него, сквозь него, точно Навуходоносор был Нимитти-Бел – стеной, с выдвинутыми вперед зубчатыми башнями, и облаками, бегущими над равниной, постоянно меняющими свои очертания.

Варад-Син о чем-то спросил, и Навуходоносор ответил утвердительно. Тогда ему вернули знаки власти. Из целлы он вышел с сильной головной болью. Он всегда испытывал перед Мардуком потрясение. Храм задыхался от курений.

Ему предстояло провести день в молитвах.


***


Никого из учеников не было сегодня. Идя сюда, Адапа знал, что никого не встретит. Он хотел лишь видеть учителя. Говорить о науках. Он чувствовал, что теперь это единственная нить, соединяющая настоящую жизнь с умозрительной, выстроенной на его переживаниях, с которыми, - он чувствовал, - пока справиться не в силах.

Адапа был потрясен. Внезапная помолвка вывела его из равновесия. Он думал о предстоящей свадьбе так, точно это чья-то злая насмешка, и быть этого не может. Хотя бы просто потому, что слишком уж смахивает на нелепый внезапный сон, очнувшись от которого, чувствуешь себя созревшим для самоубийства.

Он вспомнил предостережения учителя и прозрачные намеки отца, лишь раздражавшие его, вызывавшие что-то вроде легкой щекотки. Адапа отмалчивался и, набычившись, упрямо глядел на отца. Набу-лишир лишь ухмылялся, потирал руки и выходил из комнаты. В конце концов, Адапа перестал обращать внимание на отца.

Что же было в тот день? В дверь уже постучал новый год. Завтра на рассвете в храмах начнутся песнопения. Он ехал домой из дворца, счастливый встречей с Ламассатум. Кварталы преображались, на оштукатуренных стенах домов развешивались цветочные гирлянды и ковры. Все дышало праздником. “День поклонения богам – отрада сердцу, день следования по пути богини – обогащает”. Так говорили в Вавилоне. И были правы. Боги сами любят собираться за хорошей едой и напитками, людям остается лишь следовать их примеру.

И внезапная, яркая картина, ничем не связанная с тем, о чем думал Адапа, - она щурилась, когда смотрела на него, стоящего против солнца. Ресницы почти смыкаются, слегка отсвечивают, точно сделаны из металла. Ладони выкрашены хной. Он заметил, что пальчик на ее левой ноге в крови. Босые стопы на песке. Где она могла пораниться? Прекрасный вечер, прекрасный… Моисей снова здоров, правит лошадьми, иногда оглядывается через плечо. Сильно запахло розами и землей. Адапа увидел, что они въезжают во двор. Мама любила розы. Теперь бордюр во дворе и сад были данью ее памяти.

Адапа совсем недавно узнал Ламассатум, но определил для себя точно – она станет его женой. Сначала он получит ее согласие, а потом поговорит с отцом.

За ужином у Набу-лишира был торжественный вид, точно он находился не в кругу семьи, а в судебном зале. Он изредка улыбался дочерям, - девочкам с кудрями и украшениями, - рассказывал о судебных исках, что разбирали сегодня вплоть до обеда, изредка поглядывал на Адапу. Когда все поднялись от стола, Набу-лишир положил руку на плечо сына.

- Постой, сын. Я должен сказать тебе важную вещь.

Девочки убежали.  За ними последовали их рабы-воины, громадные персы с кинжалами и малярийным взглядом.  Адапа кивнул и улыбнулся отцу. А тот спокойно сообщил ему о скорой свадьбе и помолвке, которая состоится сегодня вечером. Адапа окаменел. Улыбка застыла на губах.

- Это выгодный брак, сын. Деньги идут к деньгам, ты знаешь это. Сумукан-иддин один из богатейших людей города. Твою невесту зовут Иштар-умми.

Кажется, говорил отец. Кулаки хрустнули в суставах. Адапа спрятал их за спину. Иштар-умми. В посиневшем проеме распахнутой двери зловеще горели знаки ее имени. Послышался стук копыт, голоса.

- Что там? – машинально спросил Адапа.

- Приглашенные на помолвку. Все принадлежат нашей семье, - отвечал Набу-лишир, и тут же, раскрыв объятия, пошел навстречу гостям, шумной толпой влезающим в дверной проем.

- Вина гостям! – крикнул Набу-лишир, ни к кому не обращаясь. Тут же у него за спиной выросли рабы с кувшинами и чашами.

Неожиданно Адапа попал на чужой праздник. На свадьбу с чужой.

- Я вхож в тот дом, - обнимая и похлопывая его по спине жирной ладонью, говорил писец визиря, двоюродный брат Набу-лишира. – Она красавица, поверь мне. Я много раз ее видел.

- Кого?

- Э-хе, да ты болен, что ли? Я о невесте твоей говорю, - сказал родственник.

- А, да, да. Отец! – крикнул Адапа, - я устал. Хочу отдохнуть.

- Ну, так и ступай к себе, - отозвался судья. – Я пришлю за тобой.

Адапа оставил галдящую компанию и быстро шел через вереницу комнат, стискивая зубы, чтобы не разрыдаться. Ничего не понимаю, говорил он себе, ничего. Минуту назад я был счастлив. А теперь-то что мне делать? Прямая спина, вот она несет на голове чашу; в профиль она похожа на маму.


***


Дворец бурлил. В дни новогоднего праздника все было не так, изменялось, простые вещи приобретали новые черты. Адапа со своим несчастьем не вписывался в общую картину радости. Мрачнее тучи, вошел он в дворцовые ворота, ни на что не глядя, проходил насквозь великолепный комплекс.

В Доме табличек никого не было. Полутемные комнаты, непривычно пустые, казались больше. Он вошел во внутренний двор. В глаза ударило солнце. Учитель сидел в тени пальм, что-то вычерчивая палкой на песке.

- Приветствую тебя, – сказал Адапа.

Старик не отозвался. Юноша встал рядом. Под ногами развернулась карта созвездий, он узнал шумерские знаки. Тень его лежала бесформенной синей кляксой. Острая палка старика поставила знак “саль” – женщина -  как раз там, где было сердце Адапы. Черная старая собака лежала неподалеку, вытянув лапы, и ветер засыпал ее песком.

- Отойди. Ты мне застишь солнце, - сказал учитель. Адапа отшатнулся. – Сегодня пятое нисана. Царь сейчас в храме, - продолжал старик. – Его ударят по лицу. Как каждый год.  Это ничего. Надобно, чтобы хоть раз в год кто-то давал оплеуху. У других-то и дня без этого не проходит.

Адапа невольно оглянулся. Собака поднялась и поплелась к нему.

- Достала-таки тебя рука отца, - не меняя выражение лица, сказал старик.

- Не понимаю, что теперь делать, - отозвался Адапа, сглатывая горький, судорожный ком.

- Исполнять его волю, конечно.

Собака подняла тяжелую лобастую голову и неуверенно помахала хвостом. Юноша поглядел в ее слезящиеся глаза с рыжими тусклыми радужками.

- И пожертвовать собой, - Адапа закусил губу. Старикан был фаталистом – что ему до воли!

- Всегда приходится чем-то жертвовать.

- Но я не хочу, - возразил Адапа. – К чему дурацкая свадьба? Я не жажду ее. Это моя жизнь. Откуда отцу знать, что для меня лучше?

- Тогда иди против отца.

Адапа опешил. Учитель поднял, наконец,  лицо. Яркий свет выявил сотню морщин. Старик улыбался. Адапа покачал головой.

- Я так и думал, - сказал старик.

- Все очень глупо.

- Да, такова жизнь.

- Ты же философ, а говоришь такие затертые фразы.

- Философ ты, сынок. А я – человек опытный. Не гонись за красотой слова. Она - в простоте.

Они говорили о науках, о жизни. Голос учителя успокаивал. И Адапе даже показалось, что не все так плохо. Ближе к полудню стало по-настоящему жарко, и он проводил старика в классную комнату, где было прохладно и сумеречно, и на чистой циновке разбросаны подушки. Раб-африканец вошел с кувшином в руках. Адапа попрощался со стариком.

Солнце ослепило. По плитам мел порошок песка. Он быстро миновал двор. В прихожей не горел светильник, он ударился о порог и зашипел от боли. Рванул входную дверь – яркий свет. Ламассатум стояла, небрежно свесив руки вдоль тела. Ее ягодицы и острые лопатки прижимались к стене, теплым кирпичам, вымазанным голубой известкой. Какой-то шутник посадил на небесном фоне отпечаток грязной ладошки, и он, как корона, венчал ее нежную макушку.

Волосы были в беспорядке разбросаны по плечам. Голая ступня опиралась о стену, на колене натянулось платье, обрисовался треугольник между ног. Адапа увидел все в одно мгновение, а потом точно время пошло по-иному, он медленно приближался, расцветая улыбкой, а она лениво убирала волосы от лица.

- Это ты, - сказал он.

- Я.

- Не может быть.

- Почему?

- Во сне я вижу тебя чаще, чем наяву. Я даже почти поверил, что ты – сон.

- Значит, я тебе снилась? – Ламассатум рассмеялась.

- Каждую ночь, - ответил Адапа. – Я хотел сказать тебе об этом.

- Я видела, как ты входил сюда.

- И ты все это время стояла здесь? – брови его поползли вверх.

- Я ждала тебя, - она кивнула.

- Два потерянных часа! О, боги. А где твой кувшин?

Ламассатум передернула плечами, зазвенели ожерелья.

- Мне пора идти, - сказала она. – Меня ждут.

- Кто тебя ждет? – Адапа схватил ее за руку и привлек к себе. Ощутил прикосновение ее маленькой груди. – У тебя есть муж?

- Нет, - она оттолкнула его. – Нет! Я только хотела спросить.

- О чем?

- Это правда?

- Что? – Он снова потянулся к ней. Она отступила.

- Ты сказал, что я красива, помнишь? И что служанки завидуют мне.

- Ламассатум, - он потер ладонью горло, не отводил глаз от ее лица. Она щурилась.  – Ты самая красивая девушка во всем Вавилоне. Я хочу, чтобы ты знала об этом.

- Спасибо.

- Ты уходишь?

- Да.

- Когда я тебя увижу?

- Не знаю.

- Тогда вот что, - он зашептал, едва переводя дух. – Сегодня, как зайдет солнце, на Пятачке Ювелиров. Придешь?

- Нет.

- Я буду ждать.

- Я не приду.

- Я все равно буду жать. Каждый вечер. Слышишь меня?

- Слышу.

- Я не хочу терять ни одного дня.

Она повернулась и побежала, придерживая ладонью ожерелья. Адапа точно вынырнул из-под воды. Вокруг снова были шум и дворцовая суета.