Крайний

Мой красавчик-бульдог в последнее время привык гадить в Юсуповском, забытом городскими властями, скверике, расположенном в самой заднице одноименного дворца. Легендарный дворец, в подвалах  которого, как известно, подло замочили царского фаворита Григория Распутина, вполне ухожен этой частью своих фасадов и в этом легко убедиться, сунув  морду меж чугунных решеток его залитого новодельным асфальтом плаца. Однако, все далеко не так обстоит в прилегающем ко дворцу скверном демократическом пространстве, по бокам ограниченном дико разрушенной стеной и неким выселенным, украшенном битыми стеклами, зданием, а со стороны улицы, названной именем Декабристов (несмотря на то, что никто из известных петербургских мятежников здесь и близко не валялся) - бывшей дворцовой конюшней.
Все последние десятилетия конюшня, претерпев кардинальную реконструкцию, существует под пафосной вывеской ресторана "Дворянское гнездо", умудряясь обслуживать  в бывших стойлах самую разнообразную публику - от бандюганов и депутатов ЗАКСа, кулуарно обделывающих здесь свои дела и делишки, до глав государств и правительств, охотно примеряющих под себя родовитое Юсуповское  гнездо. В последнем случае обслуга заведения тщательно очищает прилегающую к ресторану территорию от вносящих международный диссонанс брутальных гондонов и собачьих какашек. Что же касается обшарпанного забора и мрачно нависающих в отдалении руин - их благополучно скрывает сумеречное состояние, в котором Питер, за исключением  белых коротких  ночей, нам себя подает.
В связи с полной замкнутостью сквера всем проходящим вблизи мгновенно становится ясно, что, прихватив с собой портвейна или пивка, здесь, на одной из дальних скамеек, очень удобно их с друзьями употребить. С этим позорным явлением сражается местная полиция, внезапным десантом накрывающая алкопреступников по их горячим следам, бросая наглых нарушителей закона вместе с проклятым бухлом в машину, причем нередко на глазах у другого ментовского подразделения, тайно пребывающем в  оперативной спячке в служебном автомобиле, паркуемом  в тупичке за поворотом безобразно украшенного с помощью граффити забора.
Однако, большую часть времени сквер существует в тишине и покое, иногда нарушаемых многоголосицей сбившихся в кодлу бомжей и других, живущих на подаяния, граждан.
Ближе к ночи в скверике, помимо отряда неизменных собачников, остаются только безнадежно пьяный, с тяжело упавшей на плечо головой, бездомный Юра, страдающий хронической гангреной, на пару с похожим на опустившегося Зевса бомжом  Володей.  Володе я слегка симпатизирую уже за то, что он, при всех своих обстоятельствах, никогда ничего и ни у кого не просит, бессменно, из месяца в месяц пребывая на своей одинокой скамье до рассвета, ибо даже Юра, в конце концов, полуночно ковылял в какой-то  ближний подъезд, откуда его, изгоя и калеку, не смели гнать даже теснимые им квартирные жильцы. 
Если взяться описывать внешность Володи, стоит, наверное, упомянуть его высокий, под два метра, рост, хорошее, мужской лепки,  еще сохранившееся лицо, правда, со слегка поплывшими от бездомья глазами. Обращал себя внимание и его вполне военная выправка с еще угадывающейся фигурой бывшего спортсмена. Как оказалось, последние десятилетия своей тогда еще приличной жизни он служил в военкомате и даже входил от СКА по хоккею в городскую сборную. Каждое Божье утро, выгуливая собаку, я мог наблюдать ничем не нарушаемый безмятежный сон этого беспечного уличного обитателя и все бы ничего, но после летнего относительного благоденствия ночными холодами подкатила неизбежная, зябкая и слякотная, питерская осень. От осени Володя скрывался, подобрав код входа, в домовую арку, где, конечно, не капало, не дуло, но и не грело, а когда наступила зима и я, комфортно скользя с сытой собакой вдоль его на скамье коченеющего, судорожно дрожащего  тела, чувствовал себя откровенной скотиной и последним негодяем. Расспросы о том, как он потерял крышу над головой,  ни хрена не дали - крышу, как оказалось,  он вообще не терял, будучи прописан в доме 13 ближайшего к месту событий переулка Пирогова. Именно там оставалась его жена и взрослая дочь, которые, не раз проходя мимо тела отца и мужа, в гробу хотели его видеть. Естественно, Володя платил им звонкой монетой того же наименования, никогда не вдаваясь при мне в пошлые комментарии. По достоинству оценив происходящее, я, конечно, получил еще одно свинцовое доказательство, как, со времен Энгельса и  Маркса, упал, деградировал и выродился некогда привычный человечеству семейный институт. Однако, по-прежнему , я верил, в городе существуют приюты, "скорая  помощь", или, на крайняк, психушка, где не могут не приютить с поехавшими мозгами бомжа. Приют, едва шевеля задубевшими губами, Володя исключил - оказалось, туда не селят без разбору  сразу кого зря, а только, если повезет с наличием свободных мест, да и то с медсправкой, чтобы не множить заразу.  Психушка  принимала бездомного клиента, если только он был социально опасен и исключительно с суровой подачи шьющих дело ментов, а что касается "Скорой", до нее мой протеже созрел, только когда у него от холодов на фиг отказали ноги. По моему звонку быстро приехала празднично сверкающая огнями машина, однако, доктора были напрочь лишены любезности и даже, со словами "может, улица - это его добровольный выбор ", попытались было свалить.  Я не помнил номера уголовной статьи о неоказании помощи, но сказать о ней сказал, что, в конечном счете, возымело действие.  Малоподвижное и грузное Володино тело мы, с бесполезно пытающимся защититься от блох водилой, не без труда впихнули в салон, где и был составлен акт об обморожении. Через каких-то четверть часа наш больной, доставленный и вынутый нами в теплое пространство приемного отделения ближайшей клиники, начал дежурно отработанную процедуру оформления - с последующим блаженным горячим душем и переодеванием в чистый больничный костюм. 
"Я долго бездомного без документов здесь держать не смогу, но неделю ему дам." 
С пониманием взглянув на сопровождающее  в моем лице лицо, докторица, как сообщнику - мы же русские люди! - с пониманием мне улыбнулась. 
Что ж, мил человек, и на том спасибо.

Под конец этого безумного дня я, практически вслепую, рылся в грязном тряпье двух оставленных под скамейкой парка  пластиковых мешков, пытаясь подобрать что-нибудь на смену под выписку больного, потому что вся эта гнусная рвань, в которой его приняли, подлежала ликвидации. Мои коллеги-собаководы, порядочные, умытые люди, фланирующие чуть поодаль с галдящей кодлой своих собак, поглядывали на меня с некоторым изумлением.
Забирал я своего бомжа через десять дней - именно столько, в конце концов, удалось выторговать у его лечащего врача, заблаговременно вышедшего на связь по моему телефонному номеру, еще тогда второпях начертанному мною на бумажном клочке.
Преодолев десяток остановок метро, присыпанными снежной порошей глухими дворами я вновь добрался до той же больнички, где мне тотчас выдали выписку на бывшего больного Кутаева, в которой я с удивлением обнаружил, что мне на руки передают уязвленный многими недугами полутруп с увечными, пораженными гангреной, ногами. Я медленно закрыл дверь видавшей виды ординаторской - кажется, это было последнее место, где надо было искать милосердия и  справедливости, ну, а сам Володя, выцарапанный мною из палаты, тут же все предельно просто объяснил : "Вчера доктор предложил мне отсечь на хрен большие пальцы на ногах, я отказался - меня, под расписку, и погнали!" 
Сорвав с подошв делающие меня идиотом и клоуном дешевые бахилы, я, бодигардом сопровождая на выход облаченного в сильно пожившую боярскую шубу и куцые жидкие треники тело моего подопечного, рванул на свежий питерский воздух, а потом, через несколько метропересадок, мы, наконец, прибыли, использовав долгий трамвай, на Расстанную улицу, двадцать два, близ Волковского кладбища, где всерьез мечтал похорониться сам Ленин В.И. Здесь, во дворе, по газетной наводке, я и обнаружил поместительную военную палатку наполнением на полста голов человеческой массы, ежевечерне возвращаемой к жизни при горячем посредничестве  мощной тепловой пушки и невыразимой китайской лапши.
"Это твой новый дом, Володя! -  сказал я напоследок теперь уже бывшему бомжу Кутаеву. - Вот тебе немного бабла на первое время - все, что могу."
А вечером, когда, как обычно, я чинно выгуливал своего добрейшего, внешне похожего на кровавого собакокиллера, бульдога, все на той же скамейке  мною опять обнаружилось скукожевшееся и занесенное колючим снежком тело моего подопечного.
Падло такое, от холода он уже, похоже, почти впал в кому, прижав, в позе зародыша, свои дрожащие колени к расхристанной груди.
- В чем дело, Володя? - коснулся я его депрессивно ссутулившегося плеча. - Ты почему, гад, не в палатке?
- А пошли вы все на хер вместе с вашей палаткой и вашей лапшой!
Я пожал плечами, более ничего не предпринимая. Здесь, в этом заснеженном, заброшенном  парке и был его зимний, хорошо проветриваемый, последний в жизни дом. 
И, криво улыбаясь, вновь почувствовал и увидел себя в тех же дурацких бахилах - будто бы их и вовсе никогда не снимал.