Преодоление. В вечных поисках истоков

*** «В вечных поисках истоков»

Максимилиан Александрович Волошин родился в Киеве в семье юриста Александра Максимовича Кириенко-Волошина 16 мая 1877 года. В 1893 году мать будущего поэта переезжает в Крым, в Коктебель близ Феодосии, тогда ещё совсем необжитое место, где приобретает недорогой участок земли на берегу моря. Отроческие годы Волошин провёл на черноморском берегу Восточного Крыма в Коктебеле.
Именно сюда вернётся поэт в конце апреля 1917 года. «Мой безрадостный Коктебель», «мой торжественный Коктебель», – называет он его и любит безгранично. Здесь пройдут последние 15 лет его жизни:
«Вернувшись в Крым я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую – и все волны гражданской войны и смены правительства проходят над моей головой.
Стих остаётся для меня единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся». (М. А. Волошин. Автобиография <13>. С. 252).


*   *   *

Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть её мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы её повторены
В движении и завитке волны, –
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии тёмная страна,
Заключена и преображена.

С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я – душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов.
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой –
И сих холмов однообразный строй,
И напряженный пафос Карадага,
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и мреющие дали
Стиху – разбег, а мысли – меру дали.

Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поёт в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой!

6 июня 1918
<Коктебель>


Мир вещей – предмет деятельных посягновений его молодой души: он полагает, что если изменить мир, изменится сам человек. В 1897 году после окончания Феодосийской гимназии Макс поступает на юридический факультет Московского университета. Студентом он попадает в поле зрения царской охранки: в феврале 1899 года с началом Всероссийской студенческой забастовки за своё «отрицательное миросозерцание» и «склонность ко всякого рода агитациям» Волошина на год исключают из университета и высылают в Феодосию со свидетельством о неблагонадёжности. Через год в августе 1900-го его снова арестовывают, отправляют в Москву и после нескольких дней одиночного заключения высылают до особого распоряжения.
«Вещи имеют своё внутреннее, свою, так сказать, “сокровенность”. И она выступает в определённых отношениях, то качественных, то количественных» (П. Тейяр. «Феномен человека». С. 53). И зачастую – обман, каким предстаёт мир вещей человеку. Что бы он ни делал со всем миром, с тем или иным набором вещей, он снова возвращается к самому себе: «Волей-неволей человек опять приходит к самому себе и во всём, что он видит, рассматривает самого себя» (С. 38). Желание коренным образом изменить действительность от лукавого: это «паразит мозга» – болезнь в голове, а не в крови. Качественные и количественные отношения столь опасно строго определены, что мы забываем о своём, вплетённом в кольцо науки и мировоззрения, взгляде на них.


В цирке

Андрею Белому

Клоун в огненном кольце…
Хохот мерзкий, как проказа,
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза.

Лязг оркестра; свист и стук.
Точно каждый озабочен
Заглушить позорный звук
Мокро хлещущих пощёчин.

Как огонь, подвижный круг.
Люди – звери, люди – гады,
Как стоглазый, злой паук,
Заплетают в кольца взгляды.
 
Всё крикливо, всё пестро…
Мне б хотелось вызвать снова
Образ бледного, больного,
Грациозного Пьеро.

В лунном свете с мандолиной
Он поёт в своём окне
Песню страсти лебединой
Коломбине и луне.

Хохот мерзкий, как проказа;
Клоун в огненном кольце.
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза.

1903
Москва



Вещи одушевлены. Но человек, беспамятный к своей душе, не желает слышать разговора вещей. Для этого нужен настроенный слух, для этого нужен намётанный глаз. «Вещь-в-себе», «сокровенность» одушевлённого предмета безразлична каменным душам, и камни предстают мёртвыми. С опытом, в стремлении понять другого, будь то собеседник или кошка, коей и доброе слово приятно, души степенно накапливают сокровища на небесах.


«В своё время Борхес говорил о поэзии, что она, по определению, таинственна, ибо никто не знает до конца, что удалось написать. То есть поэзия содержит нечто в принципе не до конца знаемое и самим автором. Откуда и появляется феномен многих вариаций одного и того же. Вариации есть форма проявления символичности. Символ (не знак!) всегда есть то, что мы не до конца понимаем, но что есть мы сами как понимающие, как существующие. И наши философские произведения, и их чтение есть форма существования этого до конца непонимаемого, его бесконечной длительности и родственной самосогласованности. Бытие произведений и есть попытка интерпретировать их и понять, подставляя в виде вариаций текста наши же собственные состояния, которые есть тогда форма жизни произведения. Например, можно сказать так: то, что я думаю о Гамлете, есть способ существования Гамлета».

(М. К. Мамардашвили. «Философия – это сознание вслух»)



*   *   *

Одилону Рэдону

Я шёл сквозь ночь. И бледной смерти пламя
Лизнуло мне лицо и скрылось без следа…
Лишь вечность зыблется ритмичными волнами.
И с грустью, как во сне, я помню иногда
Угасший метеор в пустынях мирозданья,
Седой кристалл в сверкающей пыли,
Где Ангел, проклятый проклятием всезнанья,
Живёт меж складками морщинистой земли.

<1904
Париж >



В партии по изысканию трассы Оренбург-Ташкентской железной дороги Волошин узнаёт вещие перепутья Срединной Азии, и немая отверженная земля внезапно раскрывает свою душу молодому первопроходцу. Этот переход обыкновенно внезапный: безвыходность и необходимость порядка вещей, сжатость и сосредоточенность действия и вдруг что-то происходит с человеком – на него «садится» мышление, – садится, как бабочка на цветок, – и «тогда из глубины молчания родится слово».
– Этот год, проведённый в пустыне с караваном верблюдов, дал больше, чем всё 10-летие, [даром] погибшее в [средней и высшей] школе. (М. А. Волошин. Автобиография <10>. С. 233).


«Философские проблемы становятся таковыми, если они ставятся под луч одной проблемы – конечного смысла. Для чего вообще всё это? Для чего мироздание? Для чего “я” и мои переживания? А эти вопросы задаются именно потому, что в этом мироздании живёт существо, которое не создано, а создаётся. Непрерывно, снова и снова. Да и мир не завершён, не готов».
(М. К. Мамардашвили. «Философия – это сознание вслух»)



Когда время останавливается

1

Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо.
Вечность лишь изредка блещет зарницами.
Время порывисто дует в лицо.
Годы несутся огромными птицами.

Клочья тумана – вблизи… вдалеке…
Быстро текут очертанья.
Лампу Психеи несу я в руке –
Синее пламя познанья.

В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились.
Все мы уж умерли где-то давно…
Все мы ещё не родились.

Июнь 1904



Волошин умерщвляет часть своей возможной жизни. Отныне и до самого своего конца он будет поступать именно так: «Искусство живо – живою кровью принесённых жертв». Теперь вся его жизнь подчинена мысли, её течению и размеру. Теперь каждый шаг сознательно сверен с порядком вещей и сопряжён со сжатостью речи и сосредоточенностью на самом себе. Это не эгоизм. Это высвобождение от власти малого, беспамятного «я». Так рождается поэт – подмастерье великого бытия вещей, в котором тайны и сокровенность, формы и превращения множатся в едином для всего живого творческом эволюционном порыве, не превосходящем, однако, нравственного самоограничения мысли.
– Ты будешь кузнецом упорных слов, вкус, запах, цвет и меру выплавляя их скрытой сущности.
Уже не мальчиком, но мужем, Волошин принимает решение не возвращаться в университет и отправляется в Париж, «чтоб разум свой ожечь в плавильных горнах знанья». Латинская дисциплина формы воспитывает и поражает – столица Франции прививает ему видение художника, зоркость пейзажиста.


«Философ работает путём “запределивания” такого рода ситуаций. То есть он строит понятия, посредством которых эти ситуации и эти связки можно представить в предельно возможном виде и затем мыслить на этом пределе, мыслить, так сказать, “в идее”. Ну, скажем, если он хочет продумать проблему государства, то обязан представлять государство в виде предельно осуществляемой идеи государства. Вся сложность состоит в том, что при этом философ не утверждает, что эти предельные описания являются изображением каких-то реальных предметов в мире. Философ знает, что предельное описание есть средство мышления. Поэтому, например, Платон, когда у него спрашивали, что он имеет в виду под идеальным государством – то, которое на его родине? – отвечал: нет, не его, не его устроение имел я в виду, а то государство, которое существует внутри и в момент такого говорения о нём в напряжённом сознании».
(М. К. Мамардашвили. «Философия – это сознание вслух»)


4

Валерию Брюсову

По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.
Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.
Да, я помню мир иной –
Полустёртый, непохожий,
В вашем мире я – прохожий,
Близкий всем, всему чужой.
Ряд случайных сочетаний
Мировых путей и сил
В этот мир замкнутых граней
Влил меня и воплотил.

Как ядро, к ноге прикован
Шар земной. Свершая путь,
Я не смею, зачарован,
Вниз на звёзды заглянуть.
Что одни зовут звериным,
Что одни зовут людским –
Мне, который был единым,
Стать отдельным и мужским!

Вечность, с жгучей пустотою
Неразгаданных чудес,
Скрыта близкой синевою
Примиряющих небес.
Мне так радостно и ново
Всё обычное для вас –
Я люблю обманность слова
И прозрачность ваших глаз.
Ваши детские понятья
Смерти, зла, любви, грехов –
Мир души, одетый в платье
Из священных, лживых слов.
Гармонично и поблёкло
В них мерцает мир вещей,
Как узорчатые стёкла
В мгле готических церквей…
В вечных поисках истоков
Я люблю в себе следить
Жутких мыслей и пороков
Нас связующую нить. –

Когда ж уйду я в вечность снова?
И мне раскроется она,
Так ослепительно ясна,
Так беспощадна, так сурова
И звёздным ужасом полна!

1903
Коктебель



Несколько лет спустя русский Парнас обогатится ещё одним именем – именем русского парижанина Максимилиана Волошина. И он прежде всего символист, ведь для него мир это тайна, открытая его пониманию, способному мистическим образом проникать в любые глубины.
Поэт отличается внешне. Быть может, он стремится произвести впечатление на столичных барышень, быть может, дух элегантного, словно цветок, Анри де Ренье придаёт его манере держать себя известный шарм и художественную утончённость слову.


«Существует такое странное определение бытия в философии: бытие – это то, чего никогда не было и не будет, но что есть сейчас. Как ни странно, вопреки логике языка и наглядному представлению».
(М. К. Мамардашвили. «Философия – это сознание вслух»)



Париж

10

Парижа я люблю осенний, строгий плен,
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплёты –
Чернильно-синие, как нити тёмных вен.

Поток всё тех же лиц – одних, без перемен,
Дыханье тяжкое прерывистой работы,
И жизни будничной крикливые заботы,
И зелень чёрную, и дымный камень стен.

Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,
И дым от поезда клоками белой ваты,
И из-за крыш и труб – сквозь дождь издалека

Большое Колесо и Башня-великанша,
И ветер рвёт огни и гонит облака
С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.

1909


«Дорогой Максимилиан Александрович,
Да, Вы будете один!. Приучайтесь гореть свечой, которую воры забыли, спускаясь в подвал, – и которая пышет, и мигает, и оплывает на каменном приступке, и на одни зигзаги только и светит – мыши, да и то, может быть, аполлоновски-призрачной. Вам суждена, может быть, по крайней мере на ближайшие годы, роль малоблагодарная. Ведь у Вас школа, у Вас не только светила, но всякое бурое пятно не проснувшихся ещё трав, Ночью скосмаченных… знает, что они – слово и что ничем, кроме слова, им, светилам, не быть, что отсюда и их красота, и алмазность, и тревога, и уныние». (Из письма И. Ф. Анненского М. А. Волошину 6 марта 1909 года. Цит. по: «Книги отражений». С. 486).
– Огромная шляпа, широченная лента на пенснэ, бархатная куртка – только что приехал из Парижа. Полон самоновейшими поэтами французскими, – таким его запоминает писатель Борис Зайцев.


«Человеческие вещи, например социальные институции, не есть такие, которые, возникнув, могли бы потом, как камень, длиться и существовать. Они заново рождаются. Например, Паскаль произнёс замечательную фразу: “У любви нет возраста, она всегда в состоянии рождения”. Если она есть, то она сейчас, и в ней нет смены временных состояний, она абсолютно нова. Это очень отвлечённое положение, созерцательная истина. Таково и утверждение философии: бытие – это то, чего не было и не будет, но что есть сейчас, или всегда, что то же самое. Здесь временные наклонения, слова, их обозначающие, путают, потому что они принадлежат обыденному языку. А других слов у нас нет. Какие бы слова мы ни изобретали, всё равно мы находим их в обыденной речи. И они тянут за собой шлейф мании человека представлять всё наглядно и предметно».

(М. К. Мамардашвили. «Философия – это сознание вслух»)



2. Дождь

В дождь Париж расцветает,
Точно серая роза…
Шелестит, опьяняет
Влажной лаской наркоза.

А по окнам, танцуя
Всё быстрее, быстрее,
И смеясь и ликуя,
Вьются серые феи…

Тянут тысячи пальцев
Нити серого шёлка,
И касается пяльцев
Торопливо иголка.

На синеющем лаке
Разбегаются блики…
В проносящемся мраке
Замутились их лики…

Сколько глазок несхожих!
И несутся в смятеньи,
И целуют прохожих,
И ласкают растенья…

И на груды сокровищ,
Разлитых по камням,
Смотрят морды чудовищ
С высоты Notre-Dame…

<Февраль 1904>



Мир вещей не любит натурализма. Вещи умеют мстить. Если смотреть на них свысока, они кажутся мелкими и умело сталкивают с верхних этажей. Если рисовать их в сером и чёрном, они рождают тёмные чувства в душах самих художников. Одна и та же краска, слово или жест могут иметь разный смысл. Что мы видим в вещах? Как часто наделяем их своим злом?


«Было уже восемь часов. Воздух успел нагреться, и художник, возвращаясь по улице Рамбюто, увидал Мюша и Полину, игравших в лошадки. Мюш ползал на четвереньках, а Полина, сидя у него на спине, держала его за волосы, чтобы не свалиться. Тень, мелькнувшая на крыше Центрального рынка, на краю водосточной трубы, заставила Клода поднять голову: это были Кадина и Маржолен. Смеясь и целуясь, они жарились на солнце, господствуя над кварталом своими любовными восторгами счастливых животных. Клод погрозил им кулаком. Художник был доведён до отчаяния этим праздничным ликованием мостовой и неба. Он ругал Толстяков, говоря, что они победили. Вокруг него были одни Толстяки, округлившиеся, готовые лопнуть от избытка здоровья. Они приветствовали новую зарю прекрасного пищеварения».

(Э. Золя. «Чрево Парижа»)


И тамошний Раскольников, наверное позабыв отобедать, при виде этих рыночных «женщин с полными бюстами, таких здоровых, таких важных» приходит в ярость и истерически грозит кулаком благополучному буржуазному миру:
– Какие же, однако, негодяи все эти порядочные люди! (Э. Золя. «Чрево Парижа»).


3

Как мне близок и понятен
Этот мир – зелёный, синий,
Мир живых, прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.

Мир стряхнул покров туманов.
Чёткий воздух свеж и чист.
На больших стволах каштанов
Ярко вспыхнул бледный лист.

Небо целый день моргает
(Прыснет дождик, брызнет луч),
Развивает и свивает
Свой покров из сизых туч.

И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.

<1902>



В начале 1900-х годов в символистских журналах и альманахах появляются первые стихотворения – нет, не русского Раскольникова, бежавшего из Сибири, но русского художника Максимилиана Волошина:
– В эти годы – я только впитывающая губка, я весь – глаза, весь – уши.
Он учится:
«художественной форме у Франции, чувству красок – у Парижа, логике  – у готических соборов, средневековой латыни – у Гастона Париса, строю мыслей – у Бергсона, скептицизму – у Анатоля Франса, прозе – у Флобера, стиху – у Готье и Эредиа…». (М. А. Волошин. Автобиография <13>. С. 250).
Ещё не пророк, и не всегда в Отечестве своём, но уже благословенный на пути поэзии и литературы, он пишет смело, ярко и печально, зачастую подтягивая пояс, но не грозя никому кулаком.


4

Осень… Осень… Весь Париж,
Очертанья сизых крыш
Скрылись в дымчатой вуали,
Расплылись в жемчужной дали.

В поредевшей мгле садов
Стелет огненная осень
Перламутровую просинь
Между бронзовых листов.

Вечер… Тучи… Алый свет
Разлился в лиловой дали:
Красный в сером – это цвет
Надрывающей печали.

Ночью грустно. От огней
Иглы тянутся лучами.
От садов и от аллей
Пахнет мокрыми листами.

<1902>



В 1900-м в «Русской Мысли» выходит первая критическая статья М. А. Волошина. В 1903-м он сводит знакомство с Бальмонтом, Вяч. Ивановым, Брюсовым, Балтрушайтисом, Белым и Блоком.
Буддизм, католичество, масонство, оккультизм – неполный список его личных переживаний романтического и мистического свойства. Из Парижа он пишет статьи о живописи и литературе в столичные журналы – «Весы», «Золотое Руно», «Аполлон».
После 1907 года поэт возвращается в Петербург, после дуэли  с Н С. Гумилёвым перебирается в Москву.
В 1910-м в Москве в издательстве «Гриф» выходит его первая книга стихов, озаглавленная просто – «Стихотворения». Рисунки и фронтисписы к ней выполнены художником-символистом К. Ф. Богаевским (1872–1943).


«В 1913 году моя публичная лекция о Репине вызывает против меня такую газетную травлю, что все редакции для меня закрываются, а книжные магазины объявляют бойкот моим книгам.
Годы перед войной я провожу в Коктебельском затворе, что даёт мне возможность сосредоточиться на живописи и  заставить себя снова переучиться с самых азов, согласно более зрелому пониманию искусства.
Война застает меня в Базеле, куда приезжаю работать при постройке Гётеанума. Эта работа, высокая и дружная, бок о бок с представителями всех враждующих наций, в нескольких километрах от поля первых битв Европейской войны, была прекрасной и трудной школой человеческого и внеполитического отношения к войне. В 1915 году пишу о Париже свою книгу стихов о войне “Anno Mundi Ardentis”. В 1916 году возвращаюсь в Россию через Англию и Норвегию.
Февраль 17-го года застаёт меня в Москве и большого энтузиазма во мне не порождает, т<ак> к<ак> чувствую всё время интеллигентскую ложь, прикрывающую подлинные реальности Революции.
Редакции периодических изданий, вновь приоткрывшиеся для меня во время войны, захлопываются снова перед моими статьями о Революции, которые я имею наивность предлагать, забыв, что там, где начинается свобода печати, – свобода мысли кончается.
Вернувшись весною 1917 года в Крым, я уже больше не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой».
(М. А. Волошин. Автобиография <13>. С. 251–252)



11

Адел. Герцык

Перепутал карты я пасьянса,
Ключ иссяк, и русло пусто ныне.
Взор пленен садами Иль де-Франса,
А душа тоскует по пустыне.

Бродит осень парками Версаля,
Вся закатным заревом объята…
Мне же снятся рыцари Грааля
На скалах суровых Монсальвата.

Мне, Париж, желанна и знакома
Власть забвенья, хмель твоей отравы!
Ах! В душе – пустыня Меганома,
Зной, и камни, и сухие травы…

1909



Аудиокнига на http://youtu.be/Zgt7BNDDUAs

http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html