Стаканчик Зотова

                Рассказ      
                Памяти Г.Л. Зотова
               

           - Сколько же можно ждать? – худощавый и высокий Слесарь Марков наконец перестал ходить взад – вперед по раздевалке и присел к столу. На нем двое его товарищей разложил нехитрую снедь и уже давно с нетерпением поглядывали на входную дверь.
 - А кого послали?-  спросил грузный и добродушный Порезов.
-  Ларионыча, конечно. Еще в три часа ушел, где его черти носят? – с раздражением ответил уже переодевшийся в чистый костюм слесарь Новиков, смотря то и дело на часы и нервно выбивая на столе пальцами дробь.
 … - Сержант Зотов задание выполнил! – раздался вдруг трескучий голос. На пороге стоял пожилой человек, торопливо вынимая из карманов пиджака две бутылки водки. Компания оживилась и, не мешкая, приступила к трапезе, а через пару минут уже продолжала ранее начатый спор.
         Зотов тоже выпил, но, в отличие от всех, красненького. Все знали, что дед мается желудком, поэтому всегда выделяли ему на портвешок. Зотов прошел три войны, о себе говорил: «Поползал по землице вдоволь».  А сейчас, будучи на пенсии,  продолжал держаться заводской трубы, коллектива, где проработал более сорока лет.
         Зотов был не дурак выпить, но это было для него не главным. Его тянуло  к молодежи, к общению, А самое тесное общение, как известно, за выпивкой. Он так и говорил: «Я с вами, ребята, до конца.  Отсюда меня и понесете».
        Зотова по – своему любили, уважали, что не мешало, однако, всему  коллективу цеха  над ним подшучивать. Может, оттого, что своими бесконечными рассказами  и поступками  он сам и давал повод. Так или иначе, а на шутки он не обижался, зато всегда был в центре внимания, что ему очень нравилось. Вот и сейчас Зотов пытался пробиться в разговор, однако от него добродушно отмахивались. «Да знаем мы эту истории о двух сестренках». Зотов не сдавался, суетился: порезал два яблочка, сальца, посыпал хлеб солью, подал каждому и снова ввернул: «Да послушайте. Про его и никто не знает даже!» Компания, зная характер деда и видя, от первой дозы его брови пришли в движение – верный признак, что дед поймал кайф, решили подзадорить его.
 -  Ларионыч, опять про «языка» рассказать хочешь. Или еще что придумал? Зотов добродушно ответил:
 - За фрица и напомнить не грех, авось еще попросите, но потом – не рассажу. А вот об стаканчике доложить могу прям щас.
  - Да пусть расскажет, моторист – испытатель  Порезов смачно хрустнул яблочком, закусывая водку. Количество выпитого у него отражалось только на шее. Она лишь понемногу багровела.
 - Значит,  так, - Зотов, испытывая волнение  от выпитого и внимания к своей персоне, оправил пиджачок, покрутил узелок галстука регата, который носил уже лет десять, и встал со стула.
 - Еду я, значит, домой, как обычно, с работы на дизеле. Знаете с родной своей Тихоновой Пустыни.  Домочек у меня там зелененький, хозяйство разное… Так вот, я и говорю, что езжу сколько лет, а смекнул недавно. … Стаканчик у меня видели? Маленький такой. Ведьма моя на рынке таким  семечки отмеряет. Так вот, он аккурат всегда при мне, в котомочке моей в газету обернутый.
Порезов сплюнул на пол:
Давай, мужики, разливай. Этого  деда не дождешься.
       Зотова, однако, замечание нисколько не смутило, и он продолжал, при этом его густые, как кусты смородины, брови уже начали прыгать вверх- вниз и даже пытались разбежаться в стороны, почти совсем закрывая маленькие  плутоватые глазки, которые как – то не соответствовали  открытой и очень доброй улыбке, большой и бугристой картофелине носа.
           - Так вот. Люди после работы домой едут на рабочем поезде…  Ну и как обычно… сообразят на вокзале  на скорую руку, в поезд сядут, а налить – куда? А я вот и кстати. Стаканчик чистенький подам, ну и мне, значит, завсегда наливают! Они потом в карты играют, а я стаканчик приберу и дремлю до дома полчасика. И так мне лениво становится…
  - Во дед дает, и в поезде пристроился. Недаром в войну был в разведке.
             Зотов доволен, он улыбается и по – своему  счастлив, брови его уже пляшут. Он достает из старенькой сумочки  маленький, граммов на сто двадцать, стаканчик и бережно всем показывает. В огромном кулаке стаканчика не видно. Мужчин всегда удивляли кисти рук Зотова. Они странно смотрелись и, казалось, не могли принадлежать высохшему телу. Особенно поражали пальцы – паличики, как называл их сам Зотов, - они были длинные и толстые, как щупальцы осьминога, в их многочисленных порезах, ссадинах и морщинах прочно въелась за десятки лет работы заводская пыль и масло  вперемежку с невзгодами и обидами. Ногти были желтовато – коричневого цвета, в трещинах и заусенцах и напоминали панцири маленьких черепах. Ноготь большого пальца не мог прикрыть даже металлический рубль с изображением Ленина, что было достоверно, так как много раз проверялось. От долгого общения с металлом и землей пальцы Зотова потеряли былую подвижность и сжимались в кулак не донца. Руки как бы жили сами по себе и, наверное, продолжали считать себя принадлежностью того, некогда здорового, мощного тела, а теперь вызывали изумление и уважение.
          Между тем Зотов, видя равнодушие собеседников к своему рассказу, засобирался на поезд. Он протер газетой стаканчик и, довольный вниманием, бодро попрощался и ушел.
          Компания, продолжая разговор о работе, тоже направилась  к выходу, решив по пути добавить пива. «Тульского бери, оно лучше», - дал установку Порезов Маркову. Наверное, за пивком и родилась идея, как в очередной раз подшутить над Зотовым. Мужики погоготали и разошлись.

                *      *      *
         Зотов пришел на завод  в начале седьмого. Так рано приходил рабочий поезд в Калугу. Он не спеша переоделся и занялся привычными делами. Последние годы он выполнял всякие хозяйственные работы: подметал в цехе, складировал детали, затачивал инструмент и еще выполнял  много разных, не требующих тяжелого физического труда, дел. За работой день прошел быстро. Собираясь в четыре дня домой, Зотов, открыв гвоздем замочек шкафа, стал переодеваться, мурлыкая про себя песенку, заученную еще в финскую. Настроение заметно повышалось  при  мысли, что в вагоне он достанет свой, такой всем нужный, стаканчик и получит бесплатное угощение. Брови Зотова  еще были неподвижны, но уже готовы к привычной пляске.
        Он пристроился недалеко от тамбура. До отхода поезда оставалось совсем немного времени, а его глазки никак не могли найти искомый объект. Поезд тронулся, и Зотов, потеряв всякую надежду, продолжал смотреть в пустой тамбур, пока не услышал за спиной голоса: «Ну что, в «козла»?» - Погодь, давай примем сначала!»
      Зотов безошибочно определил момент и, мгновенно соскользнув со своего места, подошел к мужчинам, которые готовились к ритуалу:
 - Молодые люди, может, стаканчик нужен, у меня и яблочко есть!
 Губы Зотова расплылись в подкупающей улыбке. Предложение сработало, как всегда, безотказно, и он, чувствуя, как замерло сердце, суетясь, протянул стаканчик рыжему мужику. Другой, взяв яблоко и вытерев о рукав, разломил его пополам, а рыжий с удовлетворением заметил:
   - Хороший посошок и чистый. Молодец, дед, заслужил. Опосля нальем.
 Присев на край сиденья, Зотов ждал. Он уложил громадные кисти рук на колени, закрыв их полностью, отчего казалось, что у старика нет ног вовсе. Рыжий, сидевший напротив Зотова, одним движением свернул голову  у  «Ржаной» и осторожно, нацелив ее шею в стаканчик, поинтересовался:
- Дед, а калибр побольше есть, а то несподручно наливать, промахнуться можно.
          Он посмотрел на Зотова, продолжая наливать водку. Зотов отрешенно глядел на бутылку, а видел  Пашку, согнувшегося из – за своего роста в низкой землянке и бережно наливающего спирт в его, Зотова, стаканчик, который  он приспособил из гильзы 45- миллиметрового снаряда. «Тот калибр точно поболе  этого был, - Зотов непроизвольно произнес эту фразу вслух. - Вот токо с того стаканчика никто не выпьет больше…» Усатый мужик вдруг выхватил у  рыжего бутылку:
 - Куда льешь? Ослеп, что ли, ведь он худой!
 И только тут все заметили, что водка лилась и лилась и никак не могла наполнить стакан.
 Секунды две – три мужики смотрели друг на друга, а потом, как по команде, уставились на Зотова, отчего у того внутри будто что – то со звоном упало. Так у него было лишь однажды, в финскую, когда он, снайпер Зотов, просидевший в своем тайничке несколько часов кряду и продрогший насквозь, вдруг получил пулю. Тогда внутри тоже как - то холодно звякнуло и оторвалось.
         -  Ах ты, козел старый! Это ж надо - подсунул, - рука рыжего сгребла и пиджачок и ворот рубашки Зотова…
 - Оставь его, - резко вступился все время молчавший у окна третий. – Ты что дед, пошутить захотел? Или как тебя понимать?
 - Ребятки, ребятки, нюанс вышел. Ей – богу, не пойму, как случилось. Не иначе моя ведьма дома подменила. Завтра с этим поездом, завтра… я угощу…
 Зотов был жалок и искренен, наверное, поэтому мужики, переглянувшись, сменили гнев на милость и, толкнув его в проход, напутствовали: - Ладно, старый, катись с глаз долой. Считай, у тебя сегодня день Птицы – пролетаешь значит. 
 Рыжий кивнул на бутылку,  заржал и тут же, опрокинув ее в рот, сделал два больших глотка…
              Зотов сошел с поезда и, сутулясь, побрел к дому. Ноги плохо слушались, а в спине ныли осколки. Ему было и обидно. «У меня, может, дома медаль за отвагу и орден Славы второй степени, а он меня за грудки, значит. Не иначе Юрки Порезова проделки. Этот может! А я, дурак старый, ему сверлышко алмазное поправил. Аккурат шестерка».
            Так, рассуждая, Зотов вошел в дом. Не успев переодеться, услышал сердитый голос жены: «Небось, опять выпивши? И когда ты напьешься только? Иди хоть две - три грядки картошки  выкопай, пока погода.  Жрать потом будешь. Не сготовила ишо».
            Надев старые галоши и что – то невнятно ворча про себя, Зотов пошел в огород. Он не спеша разделался  с грядкой. Картошка была знатная: ровная, крупная, с шероховатой кожицей. «Эта вкусная будет, - шептал про себя Зотов.  - И урожай хорош.  Три куста – ведро».
           Вторая грядка начиналась прямо от забора, и Зотов долго не мог сподобиться, чтобы хорошо, не порезав картошку, взять куст. Он крутился, крутился, а потом, воткнув лопату на весь штык, с трудом отворотил большой ком земли. «Здеся еще лучше будет, тут навоз лежал», - подумал про себя Зотов.  Нагнувшись, он начал собирать крупную картошку: «Пять, шесть… девять. Нет, эта уже средняя будет!» И вдруг он увидел на дне ямки донышко бутылки. Зотов мгновенно извлек  находку.    «Портвейн -13» - Зотов стоял и счастливо улыбался, поглаживая заскорузлыми пальцами бутылку, а потом, послюнив большой, потер этикетку. «Да это ж  моя  - с весны хоронится. Тогда от ведьмы спрятал! Шестнадцать градусов. А за лето покрепчал, небось? На все восемнадцать потянет. Ну щас испробую!»
                Он пристроился  у сарая за поленницей  и, скатав хлебный шарик, залепил отверстие в стаканчике, после чего налил и выпил дважды. Потом достал из потертого портсигара  беломорину, закурил и задумался, присев на чурбачок. Зотов сидел неподвижно, и только брови выполняли сложное движение, правда, без суеты. Он налил еще три раза и привалился спиной к березовым чуркам.
                *      *      *               
              Его разморило. В последнее время его часто клонило в сон. Он, посасывая папиросу, медленно думал: «Помирать – то не хочется. Хочется еще чуток с людьми побыть, со своими товарищами…».  Незаметно он опять вернулся к одолевшей его в последние годы войне. Он представил своих товарищей по работе – Порезова, Маркова, Новикова. Представил без обычных их подковырок, внимательно слушающими его рассказы. И это вдохновляло его, он старался мысленно донести до них все детали своих злоключений. «Эка зараза прилипла, нет мне ни днем, ни ночью покоя.   - Зотов растер бычок носком галоши… - Тогда в сорок третьем, мы с Пашкой  языка взяли. Молодые были, озорные и сильные. А мне все фартило, хотя на войне с первого дня был. А фрица я по шее здорово врезал. Всего раз, а тот свалился. Пашка его на плечи и поволок, ну как мешок с картошкой, а я еще подсуетился  - ихнего шнапсу прихватил. Так и ползли домой: Пашка фрица волочит, а я в руках шнапс, чтобы не разбить, значит. О смерти тогда не думал  - боялся шнапс разбить. Чуть до своих оставалось, а меня как на грех прихватило – терпенья нет. Поставил я тогда перед собой бутылки, а сам присел нужду справить. Пашка аж зашипел: «Ты че Григорий, до дома донести не можешь? Тебе – то  работы – ползти только». А тут немцы спохватились, опомнились, значит, постреливать стали. Тогда присел я в приямочек  и дело сделал, по – военному – быстро. Потом руки протянул – темень страшная, а шнапса и нету. Шарил руками долго. Ну хоть назад ворочайся. Пашка с фрицем уж далеко уполз. А мне за себя обидно стало, что у меня все комом шло. А потом злость аж наружу полезла, как каша из котелка на костре без догляда. Видно, тогда и потерял бдительность. Засуетился, не полз, привстал, перебежками, значит. Хотел Пашку догнать, подсобить, может. Окоп свой уж рядом, считай,  был, а меня к нему будто подтолкнуло дважды что – то: в бок и бедро – в ногу, значит. Ничего, думаю, теперь уж дома. Перевалился через бруствер, тут ребята и приняли… Тогда нам с Пашкой медали дали. Сам полковник руки пожал. Меня так и по плечу похлопал и сказал: «Молодец, сержант Зотов. За немецкого офицера спасибо, а вот что ранение получил… не стоит он того». Потом мы с Пашкой наш спирт пили и картошкой печеной закусывали, фрица «обмывали». Об шнапсе  и не жалели. Ранение  мне легко вышло: в бедро навылет, а что в спину, в бок, которая пуля метила, та  в стаканчик попала. Считай, два снаряда встретились, только один уже мирный, без злобы, а другой… Я с тем стаканчиком на то время уже три года воевал. А пуля, что она? Может вскользь или еще как, а может, спешила, очень ей недосуг, видно, было, вот мимоходом стаканчик и пробуравила. Дырка не то что из – под  сверла – гладенькая, а рваная, зубастая. Так из него и пили. Доверху не наливали, а так до середины, до дырочки. Но тогда у меня руки крепко стаканчик держали. Как - никак, а он сберег меня значит…»
         Зотов стал собирать картошку в мешок. Она была почти чистая. Он долго разглядывал
картошку, а видел ту, печеную, в землянке. «А через неделю мы с Пашкой подорвались на мине. Пашку насмерть, а меня попужало токо – осколками посекло. Вот и вышло, что тогда с Пашкой  с того стаканчика последний раз пили. Я его на могилке Пашкиной оставил…  Даже поправлять не стал, как был пулей изувеченный».
         В саду было тихо, лишь изредка, и всегда неожиданно, падали яблоки. Мгновенье полета было трудно заметить, можно было слышать  звук удара. Глухой и безысходный. Некоторые яблоки, касаясь земли, откатывались в сторону, шурша подсыхающей травой. Зотов долго и пристально глядел,  хотел застать падение с самого начала, в момент отрыва, в момент смерти. Но этот момент, как и многие тайны жизни, подсмотреть было трудно, почти невозможно. «Какие ядреные, полны жизни, а падают. Им бы висеть еще да глаз радовать! А мои друзья – товарищи зелепухами облетели. Отцвели, чуть – чуть свет увидели и наземь! А я, как вон то, маленькое сморщенное, у ствола. Уцепился за жизнь и не падаю. А упаду и пользы не будет. Ни вида, ни вкуса, ни запаха! Зотов подошел к дереву и потянул сморщенное яблоко. Оно, как ни странно, крепко держалось, а от прикосновения к дереву упали лишь красивые.
         Зотов уже не обижался ни на мужиков в поезде, ни на шутников с работы. Он интуитивно чувствовал и понимал, что он - сержант  Григорий Ларионович Зотов, чудом оставшийся в живых в той далекой мясорубке, оттого так и любит жизнь, молодежь, что слишком дорого заплатил за нее, сделал все что мог, хотя…  Хотя внутри было неспокойно, будто кто – то все время напоминал, что он в долгу и перед Пашкой, и другими товарищами, чья жизнь тогда оборвалась. «Они думают, что я один хожу, работаю, выпиваю с ними, - мысленно обращался Зотов к товарищам по работе. - А я не один!  Я  - с Пашкой. Он у меня с войны вот где». – Зотов даже не заметил, как стукнул себя в грудь. «Именно здеся, где все время давит  и колет иголками. А Пашка - то знал, как хороша жизнь! Вот пущай теперь через меня, значит, и порадуется, со мной и моими товарищами посидит, анекдоты потравит, выпьет! Я ведь теперь, как плохонький мосток через глубокую речку, связываю память про Пашку с жизнью нашей. Нельзя мне, однако, умирать. Кто тогда об них все расскажет, доложит конкретно. А я уж расскажу все точно как было, чтоб, значит, память уцелела. Конечно, про случай  в поезде рассказывать не буду, а вот как языка с Пашкой брали… пускай еще послушают! А не попросят – сам расскажу!»
        Зотов сел за стол, жена поставила перед ним горячие щи. Он посмотрел на жену и подумал: «Может, она и не ведьма вовсе, а если ведьма - то наполовину». Зотов вспомнил ее в госпитале медсестрой и улыбнулся. Улыбка была добрая и озорная.

                Виктор Попов