Синдром Зотова

               
                Рассказ               
               

              Едва забрезжил рассвет, комаров сменили мухи. Яворский отбывал старшим в колхозе уже вторую неделю. Он не любил ездить в колхоз летом. Жара, комары, овода, мухи и вечерние банкеты изматывали его. И хотя он, как старший, не ходил на ручную косьбу, но вставать рано  все равно приходилось, так как нужно было поднять поваров и  организовать  отправку первой группы. Косцы выходили в пять утра, по росе, а позже, уже в восемь, -  другая группа, в основном женщины, ворошить и сгребать сено.
        Марк Федорович натянул одеяло на голову, стараясь спастись от мух и подремать еще малость, но под ним было жарко, и он,  чертыхаясь, начал одеваться. Все еще спали, лишь Зотов, тяжело ступая, ходил по столовой, гремя чем – то.
 - Ну что, болит голова?
- Марк Федорович плеснул в лицо  холодной  водой из рукомойника. Зотов едва перекинул через губы:
 - Вот Марка (он так уже давно называл своего начальника по работе на заводе и здесь, в колхозе),  водицы натаскал: фляги поварам заправил, рукомойники тож, только душ остался.  – Зотов суетился, зная, что его похмелка зависит от начальника, поэтому старался угодить  и не сделать промаха. - Да я и подмел уж в столовой, бутылочки собрал и обмыл – подготовил к сдаче. Вот маловато  токо.
           Вчерашний банкет удался  на славу: много  пили и пели, даже плясали. Одно было плохо: на утро, как водится, ничего не оставили, а Зотов  в свои шестьдесят  с гаком без кайфу не мог находиться  долго, а уж если, как сегодня, с похмелья…
         Лицо его, как плохо вскопанный огород, было в буграх да ямах, и даже всегда густые брови – гордость Зотова – выглядели на этом лице – огороде хилыми кустиками. Казалось, что им при копке повредили корни, и они уже не связаны с землей, а только так, приткнуты для вида.
          В голову Яворского, будто в живот роженице, нещадно чем – то колотили, и ему хотелось сорвать злость на Зотове, но в душе Марк Федорович любил деда, как мысленно его называл (хотя был всего на восемь лет младше), а за двадцать три года работы вместе так к нему привязался, что не мог уже обидеть сильно, хотя подначивал постоянно, что доставляло ему истинное удовольствие. Они почти всегда были вместе и неплохо ладили…
 Зотов меж тем докладывал:          
- Поваров разбудил, косы отбил, шас пойду двое граблей поправлю, зубики у них ломатые.
 Сказав это, он не уходил, медлил, втайне надеясь, что у начальника есть заначка, и они, как часто бывало, похмелятся на скорую руку. Однако Марк Федорович лишь вяло попросил:
 - Иди, иди Ларионыч, не до тебя мне. Попили вчера все, еще, помнишь, к Соньке домой ночью за самогонкой посылал. И ее тоже… Недосуг мне с тобой. Вон газ кончается, щас провожу этих и в правление. Может, газ подвезли. Опять же мяса нет, да и аванс брать пора. Жрать, кроме картошки, нечего.
          Зотов, бурча что – то про себя, занялся починкой граблей, но работа не спорилась, и он, закурив бычок, обнаруженный за ухом, прилег в своем уголке, у входа, пытаясь одолеть проблему: где еще раздобыть восемь пустых бутылок или живьем целый рубль? «Раз Марка говорит, что пойдет за авансом, значит, у него денег  точно нет, а раз нет у Марка – ни у кого нет, - логически рассуждал Зотов. ¬ А бабы мне в займы не дадут, считай, я у всех по второму кругу уже занял».
         Зотов прикрыл веки и задремал, вспоминая во сне вчерашний обильный стол. Григорий Ларионович по старости вообще мало и чутко спал, а тут проспал более двух часов. Его разбудила вторая партия - поздняя, которая садилась в грузовую машину, весело перекликаясь. «Ну вот, называется, отдохнул, а голова – такая же тяжелая, даже хуже стало», - подумал Зотов и медленно, шаркая сандалиями без застежек, пошел искать Марка Федоровича. «Никак за авансом ушел, а меня с собой не взял даже», - с горечью пронеслось в голове. Григорий Ларионович сел на лавочку у вчерашнего кострища. Некоторые угли еще подмигивали малиновым глазом, как бы осуждая его. Зотов, согнувшись пополам, совсем запечалился  и даже не услышал шаги начальника. Мрак Федорович со своей любимой неопределенного цвета папкой под мышкой, выбритый и  почему – то бодрый, участливо спросил:
  - Ну что, Григорий Ларионович, маешься в одиночестве? А вчера герой был!  Девок щупать пытался даже. Песню свою пел, с тумбочки, как обычно, - и совсем другим тоном: - А почему не работаешь? За газом съездил?
           Григорий Ларионович молчал и жевал сухие губы, а внутри все кипело, но, все еще веря, что спасение может прийти только от Яворского, угодливо спросил:
 - Марка, ну как, авансу дали?
 - Дали, дали, а ты работай, иди. Аванс – он на дело. На продукты. Не тебе ж на опохмелку дали?
          Зотов даже не обиделся: главное, он узнал, что деньги есть, поэтому он подскочил к Яворскому и выхватил  у него папку со словами:
  - Пойдем, пойдем! Мне все равно в дом за тележкой надо, вот и подсоблю малость, а у тебя хоть руки свободными будут. Покурить, али еще что.
        Марк Федорович улыбнулся, обнажив щербатый рот. Зотов, зная характер начальника, сразу понял: «Не иначе  как похмелился! Ну, значит, и мне обломится…»
               
                *    *   *
          Они вошли в общежитие, перестроенное заводчанами из заброшенной школы. Столовую к общежитию пристроили недавно. При строительстве долго спорили о ширине столовой и, наконец, по просьбе Зотова, отмерили 3м 62см, чтобы память людская сохранила любимую цену на водку.
          Григорий Ларионович тут же скомандовал:
 - Завтрак старшому. Однако Марк Федорович повел рукой:
 - Отставить! Устал я что – то, отдохну. Лучше после… - и пошел к своей кровати.
           Яворский жил не как все – в большой комнате на тридцать человек, а в маленькой, напротив женской. Здесь стояло только две кровати  да старый бильярд с облезлым сукном. Зотов спал в большой, поэтому тактично постучал и, не ожидая ответа, вошел.
 - Марка, дак как бы ето опохмелиться – то. Из авансу выдай мне чуть. Ты меня знаешь, я отработаю.
          Лежа в постели и скрестив на груди руки, Марк Федорович  с неохотой ответил:
 - Работничек! Только и знаешь, что вино глотать. А тут и без тебя ни днем, ни ночью покоя нет от этих тварей. Хотя бы в моей комнате мух побил. Слышишь, гудят как? А чтоб тебе стимул был – по копейке за муху платить буду.
           Григорий Ларионович ошалело глядел на начальника, однако спорить не стал. Он ненадолго задумался, а потом шустро засеменил в чулан, где хранились инструменты, и уже через пять минут вернулся с мухобойкой. «Этта я ему мигом сто штук нашлепаю: как раз на рубль».
         Он прицелился и хлопнул по  стене, однако мухи не убил. Это подзадорило Зотова, и он, забравшись на табуретку, решил бить мух на свежепобеленной стене русской печи. «Здеся их много, да и, видать, лучше». Откуда только взялась сноровка. Р-раз – от мухи осталось только пятно. Григорий Ларионович своими громадными паличиками с трудом подцепил муху и отлепил ее от стены, после чего аккуратно положил в консервную банку, про себя отметив: «Надо полегче бить, а  то муха получается не целая, только часть. А ну как Марка не зачтет?!» Через полтора часа мух заметно поубавилось, но оставшиеся стали злее и проворнее, и Зотову стало все труднее выследить добычу и тем более поразить ее. Он совсем выдохся: устали глаза, устала рука, ноги стали ватными, а в голове – непрерывный гул. Силы покидали Зотова, но терпенье, видно, уговорило их остаться: уж очень хотелось заработать на похмелье. Впервые за много лет Зотов враждебно посмотрел на  спящего начальника, которого уже не кусали мухи. Что подумал Зотов о нем, неизвестно, но доподлинно известно, что голова у него  еще немного варила. Григорий Ларионович отложил в сторону мухобойку и пошел на веранду, где между оконными ставнями  аккуратно и быстро собрал двадцать семь давно умерших мух. Не потрудившись пересчитать  всех заново, он заменил наиболее исковерканные тушки на целые – сухие. Тщательно перемешав свежие и старые, он с чувством исполненного долга пошел будить Яворского.
  -  Марка, Марка, держи, - Зотов сунул ему под нос банку с мухами, а когда Яворский спросонья, плохо соображая, подставил ладони, бережно насыпал в них горку тушек.
  - Ты что, Ларионыч, очумел, что ли! – Марк Федорович сидел на кровати  и тупо таращил глаза, но уже через несколько  секунд взвился, выбросив вперед руки.  – Я думал, ты мне стакан подаешь, а ты… - Яворский был в ярости.
 - Да ето ж мухи, что ты просил. Ето ты, Марка, считай, 107копеек рассыпал, я их все пересчитал. Думал, если ошибешься, так тут – с запасом. Так что рубль мне положеннай  отдай!
           Яворский брезгливо стряхнул с себя мух, потом, увидев, что их действительно много и на кровати, и на полу, положил перед Зотовым деньги.
-  На! Мне беленькой, а себе – красненького возьми. Видишь, верю тебе, даже считать не стану. А почему верю – знаешь? Да потому, что хоть два часа поспал спокойно  за последние дни. Ни одна не укусила!
          После ухода Зотова Марк Федорович привел себя в порядок и, забрав сковородку  с дымящейся картошкой у поваров, пошел в сад, который начинался сразу за домом.  Порезав хлеб и нащипав в огороде зелени. Яворский стал ждать Зотова, про себя приговаривая: «И что он только не сделает, чтоб похмелиться. Вот закваска! Надо ему на вечер взять, а то опять страдать будет!»
Зотов обернулся быстро.
- А ты опять с собой всю свору привел, - Яворский поднял корявую палку.
 - Пошли вон, откуда столько?
 - Ты вон ту серенькую не гони, - Григорий Ларионович подошел к собаке и потрепал за ухом. – Ласковая она, скоро мамкой станет. А уж ум-на-я! Понимает, когда добрай я, когда сердитай. Видишь, глаза печальные какие…
          По первому стакану выпили молча и рьяно скребли алюминиевыми ложками, отдирая пригарочки со дна сковородки до тех пор, пока остался лишь островок картошки в середке. Свои края они подмяли начисто. Потом оба закурили и мечтательно глядели на речку. Они сидели на пригорке в саду, а круто вниз, словно с бедра женщины, сбегала шелковистая трава и подкрадывалась уже по пологому берегу к маленькой речке, как бы желая испить из нее быстрой водицы…

                *    *    *   
               
          Зотов, прервав молчание, заметил:
- Во красота, Марка, одна жалость, что старые мы с тобой стали. А то бы вечерком, на пару, да к бабенкам. В молодости - то я не промах был. Очень нравилась улыбка моя девкам. Я им шуточки сыплю, а паличиками – то за плечико, а потом и под кофточку… и принимали. Я тогда на Халгин – Голе служил, и взяли меня не куда – нибудь, а в кавалерию. Вот тогда моя жизнь и определилась, нашел я свое призвание…  Поначалу все хорошо было. Я животных люблю, своего коня купать водил. Даже если, по случаю, был мульнай – все равно коня щеточкой обихожу. А тут капитан наш ученье устроил. Рубка лозы называется. Сел на коня и давай шашкой махать, а потом как поскачет – и то справа, то слева лозу рубает. И так ето у него ловко получалось! Шашка острая, прутики гибкие, но все равно как подкошенные наземь отвесно падали…
            Дошла и до меня очередь. Шашкой махать, конечно, дело нехитрое – если на земле стоять. А вот на лошади – впервой тогда пришлось. Щас, думаю, мне б тогда, дураку, скакать помедленней, а я в галоп. Первый прутик пропустил – не успел, значит. Скажу прямо – дальше слева рубать  - несподручно! В голове мысль: начну справа , с третьего… Ну и рубанул! А поначалу и не заметил, а как слева махнул - тут и конь мой не выдержал, а я уж и сам видел… как левое ухо падало. Правое, что раньше срубил, видать, мне конь  и простил бы, может. А может, и оба простил бы?.. Вот только капитан не простил. В обоз меня перевел! С тех пор я хоть при конях, но в обозе. По хозяйственной части, значит.  Вот потому и говорю, что с того  самого Халгин Гола судьба меня  к хозчасти приковала, и с ней я до сих пор. Мужик – то я  работящий, почти все умею. Ты знаешь.  И конь со мной еще долго был и все смотрел на меня, как бы спрашивая: «Как же  ты меня, Григорий, обкарнал так?»  Мне его жалко  до слез было. Я его на речку свожу (вот такая была, как этта внизу) – помою и говорю ласково в то место, где ухо было: «Ухи  в конях не главное! Я вот тожа не красавец, однако, как мужик вполне очень…»
            Марк Федорович, уже не раз слышавший эту историю, смотрел на Зотова и улыбался. Ему опять верилось и не верилось в историю с конем.
 - Давай, Григорий, выпьем, благо есть еще.  Может, так и было, как рассказываешь, одно могу сказать точно: интересная история, пусть даже придуманная. А вот скажи: если бы там  своим товарищам, с Халхин Гола, рассказал, как на похмелку заработал, - поверили бы?
 - Конечно, они – то знали, что со мной  всякое бывало…  А приврать – кто не любит!.. Ты, Марка, от рассказа удовольствие получил, ночь – опять же спать спокойно будешь, так что  прикидывай, чтоб к вечеру мне  – красненького. Один раз живем, Марка, а учитывая годы наши, считай, последний! Поэтому тебе и не скажу  даже, что  схитрил я утром с мухами, а про коня – все правда! До сих пор жалость осталась, а к бабам, что в молодости  встречал, - как – то нету!  Да и не помню их толком, а вот глаза кониные - как сфотографировал.
 - Да  что в тех глазах такого было – то – ехидно  спросил Марк Федорович.
 - Скажу! Поймешь ли только? Такие глаза были: смотришь… и душу видишь. И тута разницы нету:  человек ето или скотина…  Ето как к роднику  припасть  и видеть все, что на донышке: песчинку каждую и все уголки укромные – все открыто и чисто! Значит душа без изъянов. Люди тоже спервоначалу рождаются с душами - родниками, а поживет малость - глядишь, и нет родника. Сначала мутнай какой – то, а потом и вовсе – дерьмо стоячее. Вот я и говорю: если совесть на то время (когда муть пошла) вся не растеряна – выйдет тот родник в другом месте… Но ето редко!.. У меня – то красненького нет уже, давай теперь твою испробую, пока  с мысли не сбился. Так о чем я?..  Да, тогда я сгоряча, по пьянке, мужиков просил,  чтоб и мне ухи порубали. Думал, так коню легче будет. А хмель вышел – понял: так не поможешь… Только и сделал, что с тех пор шашку в руки не брал. И вообще я к такому выводу пришел: если уж невмоготу или по глупости, как со мной, скажем, случилось,  то лучше человека обидеть, чем животину. Человеку объяснить можно, и он в конце концов понять должон. Ему легче станет. А животное, конь мой, значит, так и помер, не поняв, за что его обидел. Вот ето мне покоя не дает…. Хорошо, что похмелил меня, Марка, а то и не узнал бы  етой истории про коня!
            Зотов выжал из бутылки последние капельки – бусинки, которые были удивительно похожи  на бусинки – глазки Зотова, игравшие теперь живым светом.      

                Виктор Попов