Праздник. Гл. 2

Начало: http://proza.ru/2013/12/17/248

2
В ванной Августа Васильевна с неудовольствием вгляделась в зеркало. Ужас, ужас – смотреть не хочется. Подумать только – она всегда была щуплым воробушком, левофланговой на всех уроках физкультуры. Да и в девичестве… Это только после родов разнесло, и понесло, и понесло – навсегда! После Наташки. Выполнила природный долг, нечего сказать. И как это другие умудряются и после родов в форме быть? И в старости павами ходят некоторые. Как тётя Вера покойная. А тут – вон какая колода сделалась. Фу. Щёки висят, все в пятнах… это раньше веснушки были. Волосы поредели до полного безобразия, пух какой-то жалкий. А была… копна – не копна, но вполне приличные локоны. Башенкой такой стояли, рыжеватые, хной подкрашенные. А теперь крась – не крась… что уж тут. А отёки! Глаза с утра – просто щёлки. Надо бы, конечно, чаю не пить на ночь. Не нажираться чего попало. Булки вон за день батон целый съедается. Надо… но имеет ли смысл?! Теперь-то уже. И так какие радости в жизни остались? Так хоть поесть вкусненького. Августа Васильевна ещё раз с омерзением оглядела сама себя и передёрнулась от брезгливости. Какая гадость эта старость. И ведь не понимают некоторые: вон в телевизор поглядишь – старые актёры, которых красавцами все помнили, туда же, в экран лезут – страшные, гадкие. Постыдились бы.
Она умылась, накинула халат и пошла в свою комнату, вставила челюсть. «Гроб» исчез, цветы тоже, слава богу. То-то же. В окна светило яркое зимнее солнце, окончательно прогоняя ночные кошмары. Наконец-то, за столько последних лет, настоящая зима, с морозцем, с пушистой шубой снега. А то народ и снежных баб лепить разучился, и на лыжах-коньках кататься. Но, наверное, ненадолго всё это. Глобальное потепление, говорят по телевизору. Мир портится. Всё, решительно всё портится. Скудеет всё. И люди, и нравы. Вот праздник опять подкатил – а разве люди умеют праздновать? Наташка, бесстыжая, всё со своими двумя… в «любовь» всё играет, всё ей любовь эту самую подавай, до седых волос! И мать, и сын у неё не на первом месте, как следовало бы. Так ли при маме покойной было!
В праздник собирались все – и она, Гутя, и Зинка, обе с мужьями и детьми, и мамины сёстры, и бывшие соседи по старой квартире, и соседские даже племянники, подруги мамины приходили: «Анна Михална, мы уж к вам, на пироги!» Мама с шести утра белую косынку повязывала – и за пироги. С яблоком, с капустой и с грибами. Августа Васильевна почувствовала, что рот наполнился слюной. Мама клала на табурет большую доску, на неё – пироги, румяные, пышущие жаром, покрытые чистой белой салфеткой. На ней, Гуте, была предпраздничная уборка: протереть пол мокрой тряпкой, вытереть везде пыль. Потом можно было вымыть руки и прерваться, подбежать к пирогам: «Мам, я возьму кусочек?» Мама, озабоченно шуруя посудой вокруг скворчавшей плиты, махала рукой: «Только всё не съешь…» Потом, засучив рукава и поднатужившись, таскали столы из кухни в комнату, плюс маленький столик из прихожей – иначе все не поместятся; а на кухню – чертёжную доску на ручки двух кресел. За этот псевдостол сажали подраставшую Наташку, овощи резать для оливье, пусть привыкает.
Августа Васильевна беззвучно расплылась в улыбке. Вспомнила, как однажды тётя Вера – она, конечно, в хозяйственных хлопотах не участвовала, известное дело, «голубая кровь», профессорская жена! – приехала разодетая, явилась в кухню («Анночка, как идут дела?») и рванула кресло на себя, намереваясь усесться… Чертёжная доска с чудовищным грохотом рухнула на пол, вместе со всеми мисками, кастрюлями и бутылками. Тётя Вера только ручками всплеснула: «Ах, Анночка, я не хотела!», а убирала весь разгром «сестрица Анночка», с ней, с Гутей… Зинка тоже особо не утруждалась, являлась с мужем попозже, с сумками, набитыми бутылками спиртного.
Господи, нынешние и пить-то не умеют. Эти двое, Наташкины… Женькин папаша, Лёшка, вообще «не употребляет», а муженёк – Дю-юша, скажите, пожалуйста! – всё пивцом отделаться норовит. Тьфу! Мужики, называется. Да здоровее водки нет ничего! Без этого и веселья нету. Сидят с постными рожами, слова цедят… А раньше-то, и про политику поговорить, и про жизнь – все разгорячённые, весёлые. Альбомы со старыми фотографиями достанут – и пошли воспоминания, столько всего наслушаешься! Тётя Галя уж старуха была, за восемьдесят, а как выпьёт своего любимого «ерша» – водки с пивом – так песни весёлые петь затевает, и аккордеон тут же дядя Саша достаёт, и в коридоре уже танцуют парами…
Августа Васильевна вздохнула и нахмурилась. Теперь и вспомнить всё это не с кем. Дядю Сашу и тётю Галю схоронили так давно, что уж и не вспомнишь, когда. Тётя Вера и мама ушли в разгар перестройки. А потом снаряды стали ложиться всё ближе. Первыми посыпались мужья. Августа вдовеет уже целую жизнь – Женькину вот. Зинаиды три года как нет. Раньше, перед каждым праздником Августа садилась на телефон и обзванивала всех стариков с работы, поздравляла – как же не уважить. Теперь сама старуха – а кто её уважит? Не принято стало! Зинаидины потомки особняком держатся, тёти Верины и подавно…
И работа вся пришла к нулю – завод растащили по частям, распродали и перепродали десять раз, родного отдела конструкторского больше нет – а тридцать человек когда-то за кульманами сидели! – один архив чертежей остался, и Августа при нём обретается. Проектов никаких уже не делает, глаза не видят, как раньше, и в цех не доковылять с обмерами. Но на пенсию сама не пойдёт, будет сидеть, пока не выгонят. Да вот, да! – семьдесят уже, а РАБОТАЮ! Сама себя кормлю-одеваю, да ещё этим придуркам бестолковым могу помочь – Наташке и внуку, хоть они и отмахиваются. Я сам с усам! Всю жизнь, с семнадцати лет – на вечернем училась – работаю! Хоть теперь и всего три дня в неделю. Но до чего же тяжело стало просто проснуться в семь, одеться, доехать до работы… Августа Васильевна почувствовала, что на глаза набежала слеза. И никто не пожалеет, не скажет спасибо. Наташка только рот кривит: «Шла бы давно на пенсию, чего мучиться, ельцинские времена кончились. Сидела бы себе дома». Дома сидеть! Сейчас! Не дождётесь! На работе я – кум королю. Как где перепланировка какая или строительство мелкое – сейчас к ней: «Августа Васильевна, вы одна знаете… по оборудованию четвёртого цеха… чертежи должны где-то быть… уж мы так вам благодарны будем…» Да! – я одна знаю, сама эти чертежи полвека чертила. То-то – профукали всё, а теперь – «Августа Васильевна, ну пожалуйста…» Покланяйтесь в ножки, покланяйтесь! А дома… что она дома делать будет?! Полы подметать, унитаз драить, посуду мыть, у плиты стоять?! Наташку с Женькой обслуживать? И ведь спасибо не скажут – как будто так и надо! Нашли прислугу…
Взгляд Августы Васильевны упал на пол. Пыли-то, пыли! Клубками уже лежит. Да, Наташка не хозяйка. У себя прибирается, у Женьки, – могла бы и у матери прибраться. Так нет! Только на кухне её и можно отловить. За рукав буквально хватаешь, чтобы хоть слово сказать. Только свою дверь начнёшь открывать – она уже порх! К себе в комнату, и на задвижку. Стучишься – голос недовольный: «Что ты хотела? Я занята…» Чем это она там занята, интересно? Никогда ничего не расскажет, и Женька, щенок, тоже – всё вызнавать надо, подслушивать даже. Ишь, спелись, мать с сыночком. А бабку старую побоку, не нужна больше. Отстранили. Всё самой, всё самой надо. К празднику вот – кто прибирать будет? Батюшки, а в серванте-то пыли… откуда она, пакость, налетает? Перетереть надо бокалы под шампанское, тарелки, чашки, блюдо материно серебряное… Ой, «Суд идёт» начинается! Августа Васильевна подхватилась – чуть не пропустила! – включила телевизор и с удовольствием уселась к экрану.

(Продолжение http://www.proza.ru/2013/12/19/318)