хроники 7-8

Х  Р О Н И К А  N 7.


         Горячие волны, незнакомые телу, блуждали сверху вниз. Я не летел, но знал; стоит намекнуть об этом в великую пустоту, и оторвусь от земли. Казалось, что я полностью открыт и доступен - настолько невесом, словно снизошел истинный момент счастья.
       Наблюдая видимый угол стола, я знал, что это стол. Хотя, с другой стороны обзора, более естественной в нынешнем состоянии, он представлялся концентрацией воды, солнечного света и пузырьков газа, собранными в ровную шероховатую поверхность мутной субстанции. И яркими пятнами явно человеческого.
Внезапно я захотел взглянуть в зеркало. Но как только попытался подняться, силы стремительно покинули меня. Положение восстановилось, едва отбросил сумасбродную идею. В следующую секунду ошеломило открытие, - подо мной ничего не существовало! Пустота, темнота, вакуум... Ничего! Однако,  я заметил импульсы преобразующиеся в объемные, вполне привычные картины. Трава под ногами, не очень высокая, но густая. Сосны с шишками, покачивающимися от ветра... Нет, это взрослый стланик. Лиственницы, покореженные и полусухие, с белым налетом мха, и могилы. Много могил, с памятниками, надгробьями, крестами, звездами, новые и старые. Амазарки... Я как бы остановился. Это же наше кладбище! Здесь хоронили отца. Без меня.
         Растерянно оглянувшись по сторонам, я пытался найти подсказку, каким образом мне удалось преодолеть семь тысяч километров, что разделяли меня и кладбище. Ответа не было. Только печаль, разом наполнившая мою суть, до самого верха. Неистово бросаясь из стороны в сторону, я что-то искал; знакомое, близкое, доверчивое.
      -  Сынок...
         Нашаривая взглядом звук, я увидел отца, сидевшего на деревянной скамейке возле оградки. Он был в своем коричневом костюме и белой гипюровой рубашке застегнутой на все пуговицы.
      -  Сынок, здравствуй...
      -  Папка!!! Папочка... - я бросился к нему, желая заключить в объятья. Он предостерегающе поднял руку и я остановился.
      -  Зачем ты пришел сюда? - Вопрос ошарашил: задан он был самым обычным тоном, по отцовски.
      -  Я... не знаю ... Хотел тебя увидеть...
         Он покачал головой.
      -  Ты знаешь... Я перед смертью очень много пил и думал... Вот мы жили все вместе, хорошо или плохо – неважно. Главное - жили. К чему мы стремились, что хотели сотворить? Я только здесь начал понимать, что не так жили. Не в смысле правильно - неправильно, а в другом, большем... Я вот давно... умер, а дела, проблемы, заботы, желания - все осталось. А сил все осуществить нет... Понимаешь?
         Я плакал и кивал головой.
      -  Папка, ты огорчаешься?
      -  Да нет... Огорчение это не то. Меня впереди ждет день, когда все жизненное покинет меня, а там... Я не представлял, что будет здесь, а дальше и подавно... Думай об этом, сынок. Дела все не переделаешь, а за порогом жизни они  совсем не понадобятся...
      -  Папка, ты не обижаешься на меня, папка?! - мне показалось, что он горько  улыбнулся.
      -  Обижаешься? - он задумчиво повторил. - Обиды у вас, там... здесь им нет места. Здесь они ровным счетом ничего не значат... Прости, Антошечка, но ты слишком много заботишься о себе. Больше, чем нужно...
      -  Что же мне теперь делать?! - вскричал я, теряя почву под ногами.
         Отец,  удивляясь, посмотрел в мою сторону.
      -  Это тебе самому решать. Ты молод, силен, кое в чем уже опытный. И у тебя есть возможности, которых не было у меня. Старайся не делать моих  ошибок... и живи, помня о том, что смерть может наступить в любой момент... - его голос стал отдаляться.
         Я протер глаза. Отец уходил вглубь кладбища своим привычным, вернее, наиболее запомнившимся мне шагом.
      -  Папка, подожди немного, я не спросил главного!..
         Но он удалялся и перед тем, как окончательно пропасть из вида, оглянулся, улыбнулся и помахал рукой.
      -  Папка!!! - Что есть силы закричал я, парализованный безысходностью и отчаянием. - Папка... - в безудержном порыве чувств я рванулся за ним, зацепился за какую-то ветку, упал, осознавая, что лечу в бездну; черную мглу, которая, вращаясь вместе со мной, растворялась в сути Антона Комиссарова.


         Чьи-то руки уверенно растирали  тело. Странно: их я ощущал отчетливо, а все остальное - нет; лишь уставший мозг подсказывал, что массажируют именно меня. Открыв глаза,  вздрогнул от резкого, как казалось, света, зажмурился и немного погодя, открыл вновь. Одновременно с этим чья-то голова склонилась надо мной и впилась в губы, вдувая горячий воздух с запахом лимона.
         Резко отодвинувшись, я наконец-то настроил зрение и увидел Ольгу. После армии мы с ней крепко дружили и даже строили планы на женитьбу, но все расстроилось из-за того, что я хотел до свадьбы кое-что попробовать, а она нет. С тех пор пару раз встречались в метро, она свой телефон оставила, я свой. Однако мне позвонить не довелось, а Ольга если и звонила, то вряд ли могла застать меня.
      -  Живой! - воскликнула она.
      -  Вздурела совсем, - я приподнялся, стирая помаду с губ; похоже, это ее привкус беспокоил меня, - на спящего человека бросаешься...
         Ольгины глаза, большие и грустные, с сожалением смотрели, как я пытался встать с кровати. Но координация отсутствовала напрочь, и возникшая головная боль, снова бросила меня на вонючую наволочку, с желтыми пятнами и разводами.
      -  Господи, Антон, я думала, что ты умер... - затараторила  Ольга. - Шла мимо, дай, думаю, зайду, повидаю тебя... А дверь была открыта, ты что не запираешься? Захожу, смотрю бутылки на столе, тарелки...
         Я сморщился и замахал рукой.
      -  Потише ты, волну гони... Не видишь, человек с похмелья страдает...
      -  Сейчас столько травятся этой водкой... - медленно договорила она, и спохватилась. - Ой, я же скорую вызвала!..
      -  Дура! - вскочил я, но боль не дала подняться. - Кто тебя просил? Приперлась, и еще права начинает качать...
         Ольга опешила от моих слов. Но мне было наплевать.
      -  Ты что, Антон? Я как лучше хотела, думала обрадуешься...
      -  Шла бы ты со своими пожеланиями, а? Без тебя блевать тянет, а с тобой точно буду.
         Ольга резко встала, одела куртку, откинула назад волосы, - прямо куколка из магазина, мне даже жалко ее стало.
      -  Ты сволочь, Антон. Молодая спившаяся сволота. На кого ты стал похож?!
      -  Иди на х..., кошка драная! - заорал я, разъяренный ее красотой и свежестью. - В жопу, в сраку!..
         Поправив сумочку на плече, Ольга повернулась, и молча ушла, раздавив пластиковый стаканчик у входа в комнату, своим черным замшевым сапожком на высоком каблуке.
      -  Сука ты! - крикнул я захлопнувшейся двери и скатился с кровати.
         Пробираясь через какой-то хлам к телефону, я зацепился штаниной за чайник и опрокинул его. Запахло плесенью и тухлыми яйцами. Неимоверным усилием, набрав номер Ивана, я прислонился к панели, размышляя - вылетит сердце через рот или нет.
         Иван, похоже, находился уже “на кочерге”.
      -  Алеу?
      -  Ванька, - захрипел я в трубку устойчивым перегаром, - какое сегодня число?
         Трубка долго молчала, потом клекала, посвистывала и выдала:
      -  Тринадцатое декабря, если не ошибаюсь, потому что мне завтра на работу, и тебе, по-моему, тоже... А завтра четырнадцатое... Да... Хм. Точно так...
      -  Ванька, браток, приезжай с мэтром, а то умру...
      -  О, да... Ты знаешь, я как бы... не могу... уже... - он икнул.
      -  Ванька... У меня сегодня годовщина смерти отца, приезжай...
      -  О! Даже так... Ну лады, старина, о чем речь-то... Ща буду... с мэтром, с закуской...
         Дослушивать я не стал - к горлу подкатил комок желчи и со спазмами вылетел прямо на ноги. Зажав рукой рот, пришлось добираться до туалета, но заглянув в унитаз понял, что лучше уж в ванной, - там почище будет.
         Пытка похмельем продолжалась четвертый час. За это, в общем-то, невеселое время я придумывал самые мрачные эпитеты Ивану и врачам скорой помощи. А между приступами холодного пота слушал сердце - не остановилось ли? Попытался заварить чай, но при входе на кухню из стены вылезла тонкая трубочка, из нее прямо в лицо пахнул белый порошок, отчего голова три раза повернулась вокруг собственной оси. Галлюцинация настолько испугала меня, что, укутавшись в одеяло, я забился на лоджию, и отбивал зубную чечетку от страха и холода. Никто не может представить себе, сколько мужества понадобилось, чтобы крадучись добраться до заветного смесителя в ванной и сунуть пересохшие потрескавшиеся губы под струю. Но это не спасло от нового наваждения.
         Женщина в белом подвенечном платье, ну очень смахивающая на Ольгу, приподняв руками в белых ажурных перчатках вуаль, смотрела сквозь меня пустыми глазницами желтого черепа, и кривые черные зубы ее беспрестанно щелкали.
         Невольно пустив ветерок, я стал креститься, шепча полнейшую несуразицу, но она приближалась и, о ужас, схватила за горло. Мгновением позже, осознавая, что креститься надо справа налево, а не наоборот, я завопил первые пришедшие на ум слова молитвы и тут же, к изумлению обнаружил собственные пальцы стискивающие края ванны.
         И тогда я стал прощаться с жизнью. Я взывал ко всем святым, которых помнил, подождать немного и предоставить отсрочку хотя бы, для того чтобы успеть выйти из этого мерзкого состояния, и отдать концы в полной ясности рассудка. Я отмерял семимильными шагами площадь коридора, раздувая одеялом, ворохи окурков и спичек, блажа о несправедливости, и карликовости силы воли, просил прощения у всех знакомых и близких, которым незаслуженно нанес обиды... Да, в этот момент моя любовь и ненависть сравнялись и... о, чудо! На пороге стоял заспанный Иван, с дранной дерматиновой сумкой, битком набитой бумажными пакетами.
      -  Хочешь, рассмешу? – Иван, по- деловому,  не покачиваясь, прошел к столу и бухнул сумку прямо в центр. Благо там оставался островок пустого места.
      -  Ну? - все слова заготовленные к его приходу куда-то исчезли. Разве можно ругать спасающего тебя?
      -  Ты позвонил... Собираюсь, беру деньги, настраиваюсь... - с каждым словом он снимал какую-то одну часть одежды и, оставшись в брюках и тенниске, стал доставать хрустящие пакеты. - Универсам под боком, закупился, чем Бог послал и в метро, к тебе. Надо выручать братка... Там пригрелся, баночку пива прибрал с устатку, и под равномерный перестук отключился. - Ванька нашел на столе два относительно чистых стакана и налил  “Русской” водоньки. На два пальца. - Открываю глаза и, что ты думаешь, я вижу? - он выдерживает эффективную паузу. - Скамейки вижу. Только когда садился, они стояли вдоль вагона, а потом почему-то повернулись поперек и к тому же успели закрыться деревом и покрыться лаком...
      -  Ну? - теперь уже всякие сомнения по поводу нашей нормальности у меня отпали. Все встало на обычные места - мы допились.
      -  А все очень просто. - Иван разломил пополам кольцо колбаски, положил половинки на хлеб. - В Сосново я проснулся, в электричке. Но, правда, перехода не помню. Хоть убей. Давай что ли... - он протянул стакан.
         Сморщившись и затаив дыхание - уж больно противно пахло, неуверенным движением руки я переправил явный разбавленный спирт в место назначения.
      -  Не пошла, - выбирая место на колбасе, куда бы вонзиться зубами, заключил я.
         Иван понимающе кивал.
      -  И не пойдет. Ты же по ступенькам просветления восходишь. А там блевать не положено...
         За третьей нормой в желудке обозначилось тепло - хороший знак верного излечения и подъема настроения.
      -  А ко мне сегодня одна м... м... барышня приходила, - начал я, о наболевшем.
         Иван изогнул бровь, вопрошая красным глазом о результате посещения.
      -  Такая... - слов чтобы описать какая, не нашлось, и пришлось показать руками.
      -  О! - вытянул губы Ванька, представляя.
      -  И знаешь, кем меня обозвала?..
         Иван обдирал шкурку со ставриды холодного копчения, но слушал.
      -  Алкоголиком! Хочешь иметь друга алкоголика, а? - схватившись за бутылку спросил я.
      -  Хочу... Наливай.
         Налили и выпили.
      -  Так вот скажи-ка мне, любезный друг, хотя нет, не отвечай, я знаю что ты ответишь. Лучше просто внимай, - в голове заметно прояснилось и мысли, можно сказать, приобрели видимую четкость. - Скажи-ка, Иван Батькович, почему все окружающие меня люди,  за исключением отдельных э... индивидов, упорно навязывают мне свое мнение? В частности, что я алкоголик, у?!
         Иван молчал и смаковал хребет.
      -  Да пока я, - я! не решу этого, то никто не сможет и не имеет права внушить мне этого... А я себя таковым не считаю...
         Иван пробежался взглядом по столу, но не найдя ничего подходящего обо что можно было бы вытереть руки, взял пакет, скомкал, и погрузил в него пальцы.
      -  Да я тебе сто раз говорил: пока ты сам не решишь для себя что-то, то никто не сможет решить. Иной раз, правда, бываешь слаб и доступен, и принимаешь внешнее, так сказать, мнение, хотя оно как бы м... м... ик... вовсе не нужно тебе... Вспомни Великого кочегара. Вспомнил? Ему сто двадцать пять раз насрать было на то, что его считают Великим! Делал свое дело, реализовал свои возможности и в ус не дул. А все - Великий, Великий... По сути, что в нем такого необычного? Да ничего! Такой же, как ты и я, но... Великий...
         На меня вдруг опустилась тоска.
      -  Вань, а Вань, давай батьку помянем?
      -  Давай. - Иван полез за второй бутылкой. - Сколько лет было?
      -  Пятьдесят три... Эх, надо хоть свечку за упокой души поставить.
      -  Точно. - Иван пододвинул мой стакан. - Сейчас допьем литру и пойдем. В Николу...
      -  Ага. В Николу.
      -  За упокой души грешного раба твоего, Господи, - скороговоркой выпалил Иван...
         Допив вторую бутылку, в Никольскую церковь мы не пошли - не дозрели еще видно. Зато Иван, открыв во внутреннем кармане серого в крапинку пиджака склад купюр, с удовольствием согласился сбегать за мэтром, но с условием, что я за этот же промежуток времени сготовлю чего-нибудь “поклевать”. Дело скорое и нехитрое, и к возвращению коллеги, по квартире метался запах яичницы с салом. Под свеженькую закуску, естественно, был тост, а за ним глубокомысленный вопрос Ивана, страждущего до выхода на Божье лоно выяснить некоторые неотлагаемые моменты моего творчества.
      -  Ты, Антоха сейчас Кочегарские хроники пишешь, да? - это он как бы подготавливает меня для критики, потому что по моим подсчетам, о том, что я пишу именно хроники, знает, наверное, половина Питера. - Почитал я тут твою писанину, почитал. И что же получается?
      -  Вот именно, что же?
      -  А хреново получается, браток. Очень даже хреново. Что ни страница, то пьянка, что ни хроника то водка рекой. Ты из нас прямо алканавтов создаешь, так тебя и так... Нельзя так писать, Антон. Надо чтобы правдиво было, от души. Чтобы читали и плакали. Или смеялись конеподобно. Неужели вот отсюда, - он показал на лоджию, - нельзя просто брать и писать. Ведь сам посуди: какие творения... ну взять вот нас с тобой... Прикинь-ка, вспомни, как мы здесь Чакру Кармы обдумывали! Такие откровения были... А ты? Тосты, пьянки, бутылки, блеванина...
         Остекленело глядя на Ивана, я вопрошаю:
      -  А сам-то ты помнишь, что было после Чакры Кармы, а?
         Иван призадумался.
      -  А после наших измышлений и высокофилософских бесед о гармоничности Вселенной? Скажи ты мне теперь?!
      -  Слушай, - радуется Иван, - бахали мы с тобой, получается!
      -  То-то же. А ты - бутылки...
      -  Значит все не так плохо?
      -  Ты меня обидел, - взыграла во мне гордость.
         Иван тут же падает на колени, прижимает руки к груди и говорит:
      -  Антоха, старик, давай по-братски, без обид, попросим друг и друга прощенья. Навеки...
         Мне эта идея кажется настолько заманчивой и оригинальной, что я встаю на колени, мы обнимаемся, целуемся взасос и приободренные выпиваем на брудершафт.
      -  Все, пошли, - закусывая, уплотняю тему похода в церковь.
      -  Закуску и... - красноречивый жест рукой. - Берем?
      -  Берем, - твердо говорю я и иду собираться.
         Как шли до Крюкова канала, еще помню, как на жгучем ветру пили из горлышка (потому что, по обыкновению, забыли взять стакан), тоже помню. Потом, наверное, был большой промежуток времени, точно не помню, но уже горели уличные фонари, и черное небо закрывалось блеклыми рваными облаками. Я шел среди кривых (как казалось) железных гаражей справа и слева окружающих меня бросающимися в глаза белыми номерами. Под ногами хрустела подмерзшая грязь, и никакого сомнения в том, что я сплю просто не возникало.
         “Надо же, - размышлял кто-то во мне, - какой удивительный и необычный сон; даже запахи мороза и бензина натуральные, картинки, как это обычно бывает, не расплываются.” Но  тут, передо мной, возникла оживленная автомагистраль с мчащимися по ней легковыми автомобилями, автобусами и грузовиками. Они с ревом проносились мимо меня, обдавая воздушной волной. Я заколебался: а сон ли это?
      -  Люди! - крикнул я во всю мощь легких и увидел, как четыре буквы вылетели изо рта вместе с паром, растворяясь в неоновом тумане фонаря, но до ушей донеслось сиплое пыхтенье.
         Тогда я сжал кулаки, вдохнул до самой диафрагмы и, сотрясая округу, выпалил вновь:
      -  Люди!!!
         Но никого не было. Только пролетающие на скорости железки с включенными глазами. И я побрел куда вели ноги, испитый до дна и растерзанный одиночеством. И вдруг из-за бетонного столба, словно грызун, выпрыгнул длинноволосый паренек с лицом хорька. Кожаный плащ сидел на нем словно на вешалке, а в руках, торчащих из необъятных рукавов, поблескивало что-то металлическое. Но не испугался я, не дрогнуло уставшее сердце в груди; лишь любопытство и досада уживались во мне сейчас.
         Человек перегородил дорогу, и стало отчетливо видно, как поблескивают его отрешенные глаза.
      -  Спичек не найдется? - спросил он и тише добавил. - Браток...
         “Вот, вот кто откроет мне тайну моего сна!” - мелькнуло в голове и я с нахлынувшей радостью достал зажигалку.
         Парень прикурил длинную беломорину, несколько раз коротко затянулся и исчез.  Определенно никто не хотел сегодня раскрывать тайну моего сновидения-яви. Смирившись, с выпавшей участью мое существо устремилось в дальние сумерки.
         И все же  скитания были награждены Господом Богом в виде девушки в коротком заячьем полушубке. Завидев ее, маленькую и почему-то показавшуюся мне беззащитной, я набрался сил, мужества, благопристойности и спросил:
      -  Девушка, простите, пожалуйста, не позволите ли вы у вас уточнить: сплю я или нет?
         Она удивленно расширила глаза, обрамленные редкими ресницами, и тут же беря себя в руки, ответила:
      -  Ну... С точки зрения... как бы сказать яснее... В общем, я придерживаюсь мнения, что все мы находимся в некоем дремотном состоянии - я имею в виду человечество, и, конечно же, некоторые из нас делают попытки проснуться и взглянуть на вещи реально...
      -  Нет! - воскликнул я, и девушка вздрогнула. - Нет, ради Бога, скажите пожалуйста конкретно: вы спите и видите меня во сне или же вы бодрствуете и видите меня реально?
      -  Господи, а я думала, что вы из службы социологического опроса... Конечно же, я не сплю...
         Иллюзии стали быстро таять, и взамен них появилась усталость.
      -  И вы можете показать мне дорогу к метро? - с надеждой спросил я.
      -  Естественно - она обернулась и указала варежкой на гладкую дорожку. - В этом направлении станция метро Купчино. Здесь минут пять хода всего.
      -  Спасибо, девушка, вы очень помогли, - еле передвигая ногами, я направился по указанному маршруту.
         Благополучно миновав турникет, как всегда бесплатно, взглянув на электронные часы, я обнаружил, что время уже половина шестого. После нехитрых вычислений удалось выяснить следующее: более трех часов выпали из сознания, и в ближайшем будущем возможности вернуть их на место не предвиделось. “Ладно, - размышлял я, устраиваясь на сиденье в конце вагона, - доберусь до дома, залезу в ванну, а там может и вспомню, где куролесил...” Утешая себя этой мыслью, я не заметил, как уснул.

         Кто-то навязчиво толкал в плечо. Я открыл глаза, приводя зрение в фокус. В абсолютно пустом вагоне было двое человек - я и старшина милиции.
      -  Конечная, молодой человек, Купчино.
         Соображая, с чего бы это я так крепко уснул, спрашиваю:
      -  А время сколько?
      -  Половина девятого, - глянув на наручные “Командирские”, ответил старшина.
      -  Спасибо, - машинально благодарю и выхожу из вагона.
         Возвращение к изначальной точке называется. Спускаюсь в подземный переход и спросонок налетаю (или на меня налетели?) на двух девчонок державших под руки... Николашку - московского поэта.
      -  Антоха? - Коля высвобождается и пытается разглядеть знакомые черты.
         Пытается - потому что невооруженным взглядом (а уж моим просветленным и подавно) видно, что в его  голове не менее семи кружек  пива.
      -  Николашка! - как бы радуюсь я. - Ты когда приехал?
         Коля разочарованно разводит руками в стороны.
      -  Уже уезжаю.
      -  А чего не зашел? - уточняю, но скорее ради вежливости.
      -  Заходили, - он смотрит на одну спутницу, а потом на другую, - да дома не застали.
         Теперь моя очередь разводить руками и пожимать плечами.
      -  Проводишь? - предлагает Коля. - Или торопишься куда-нибудь?
      -  Да нет, провожу - говорю и меня осеняет, что у него в рюкзаке наверняка есть пиво.  - Если пивком угостишь.
      -  Нет проблем - говорит Николашка и мы возвращаемся, вернее, я с ними иду, к электричке.
         По пути до Московского вокзала выпиваю у них все пиво, узнаю все московские литературные сплетни, слушаю детально расписанные питерские, и вхожу в состояние, когда Колина физиономия становится настолько родной, что решаю проводить ее до Любани. Девчонки визжат от восторга, воодушевленные моим рыцарским поступком. Около поезда  убеждаем проводницу, что меня можно принять за пассажира с билетом и, устроившись в ближней к туалету плацкарте, пьем портвейн из горлышка, который Марина (одна из спутниц) специально “по указанию Судьбы оставила для такого случая”.
         Потом я с ней целовался в темном, холодном “нерабочем” тамбуре, пытаясь залезть рукой, под гладкие трусики, а она отнекивалась и предлагала поехать в Москву и там дать волю чувствам, но я отмазывался работой и жаждал любви немедленно, мотивируя страсть  долгим отсутствием половых сношений. В итоге под напором моих рук нежная ткань с треском разорвалась...
         Все дальнейшее было заполнено этим мгновенным звуком, растянувшимся перед глазами в узкую полоску света, бившего в глаза и ощущаемого через штору век, как долгий раздражающий фактор. Холодный и неимоверно длинный холл вагона электрички, грязный перрон, куда меня вынесли ноги, и мужчина в форменной фуражке железнодорожника на вопрос: “Что это?” просто и ясно ответивший: “Выборг”.
         И я не знаю, да наверное уже никогда не смогу узнать, даже используя всю имеющуюся в наличии фантазию, - как, следуя в Москву, я оказался среди ночи, без копейки в кармане, в приграничном городе Выборге.














































Х Р О Н И К А  N 8.


         В моей квартире очень холодно. Холодно и неуютно. Свет настольной лампы пытается разогнать по-хозяйски расположившийся в комнате сумрак, но оттуда, куда, я ее поставил, лампа подчиняет только крошечный квадрат пола. Там лежит журнал. Кажется “Наука и религия”.
         Я устал от света. Устал от мерцания гирлянды, украшающей убогую маленькую елочку, что стоит в  левом углу, около окна. Мне надоела совершенно непонятная радость размалеванных длинноволосых кумиров поп-музыки с их плоским юмором и нахальными глазами, поздравляющих народ с отвратительным и более всего ненавидимым мною праздником. С Новым годом... Я давно выключил телевизор, а заодно вырвал телефонный шнур из розетки, закрыл окно на кухне, что следовало сделать еще вчера, и обжигаясь, обхватив двумя руками фарфоровую чашку, согреваюсь горячим кочегарским чаем. Один...
         За окном, заставляя переливаться нежно-розовыми бликами узоры, намалеванные на стекле самым главным шутом этого празднества - дедом Морозом, отбиваясь от обнаглевшей, грубой до неприличия метели, метался подвешенный к проводам фонарь. Туда-сюда, туда-сюда, туда... сюда...
        Страшно. Мучительно больно за все эти годы, которые мы провожаем, веселясь и танцуя. Через несколько часов еще двенадцать месяцев объединенных одним цифровым кодом, канут в пустоту, не принеся ни смысла, ни понимания в том, что мы так гордо и самонадеянно называем жизнью. Смерть еще на один шаг приблизится к моему телу и, прищурив глаза, начнет искать в нем ту, которая считается бессмертной - ДУШУ. И не найдет ее.
        В каких закоулках сознания или материи кроется Нечто -  чистое и непорочное, красивое, как мерцание далеких звезд, доброе, словно свет полной Луны? Только кромешная ночь,  жажда быть восхваляемым и воспетым. Господи, что за убожество - эта жизнь! Гордое шествие в щеголеватых туфлях по дерьму, которое временами  доходит до полей залихватски напяленной на самую макушку шляпы. Я ничего не изменил в этом говенном мире к лучшему, по самой простой  причине - я ничего не могу здесь изменить. Я слабый, корчащий рожи перед зеркалом человек, постепенно спивающийся и от этого еще более жаждущий величия. Я - ничто... Меня просто не существовало и все что происходило и будет происходить с Антоном Борисовичем Комиссаровым - иллюзия, блеф, кошмар еще не родившегося младенца, того самого, который мог бы быть моим сыном. Или дочерью. Но у меня не будет детей. У меня не будет ничего: ни славы, ни имени, потому что самого меня не должно здесь быть. Я лишний...
         Вы когда-нибудь чувствовали себя посторонним, в веселящейся компании. В ярко освещенной комнате, хохоте и шуме? Наверняка хоть раз это происходило с каждым. Когда хочется плакать, когда чувствуешь себя растоптанным и потерянным, - ничего не остается, как хлопнуть дверью и, забившись в любой затемненный уголок, плакать... Реветь, если вы можете позволить себе, рвать ворот рубашки зубами или до крови разбить лоб о кирпичную стену, если боитесь унизиться перед собой. Я не хочу ничего этого, кроме, как хлопнуть дверью. И желательно больше никогда ее не открывать.
         Смешно. Один из моих рассказов заканчивался словами: “А дверь была открыта...” Куда? В тот, лучший мир, который обволакивает наполненный спиртовыми парами разум, когда засыпаешь, а на утро не можешь вспомнить, где ты находился эти часы, дни, годы или мгновения? Или сюда, в грязь, постоянное сталкивание с тебе подобными, где грустный рассвет сменяет унылым закатом и все рожденные тобой эмоции растворяются в  потоках  человечества? Я не знаю... Я просто устал.
         Наверное, не стоит себя обманывать в  т а к и е  минуты, когда решение всех проблем уже почти найдено, и нужно всего лишь найти способ, как можно более легкий и приятный, чтобы воплотить его в жизнь. Забавный каламбурчик - воплотить в жизнь способ ухода из жизни. Губы сами растягиваются в подобие улыбки. Хорошо, что я сейчас не вижу себя в зеркало, – наверное, заплакал бы. 
      Хочется верить, что все-таки существует возможность начать с незамаранного  листа. Идея перевоплощения. Кодекс самурая. Новая жизнь, что должна быть сказочно прекрасной, наполненная решением задач правильно поставленных перед самим собой. Вернуться уже с найденными ответами, полностью освободившись от кармических узлов, затянутых вокруг моей шеи предшественниками по прежним, таким же никудышным жизням. Придти чистым. “Что на свете самое чистое? Крик новорожденного и слезы безумца.” Нет! О Великом нельзя вспоминать в подобные минуты. Он был сильным и наполнял окружающих его людей своей любовью. Но во мне нет любви и я не должен, не хочу больше оставаться здесь. Я жажду тишины и покоя, и чтобы никаких споров, никаких звонков, никаких...
         Господи, ну зачем они звонят в дверь?! Чего им всем от меня надо? Нет меня. Нет, и никогда не было. Не нужны мне эти  Знаки Судьбы, - они уже надоели, попадаясь на каждом углу, как струйки, пущенные пробегавшей мимо собачкой. Идите мимо... Вы ошиблись дверью... Идиоты! На хрена ломиться в закрытую дверь, если рядом масса открытых. Черт! Если это дед Мороз, то я разобью его рожу, чтобы кровь забрызгала всю бороду. Господи, хоть бы это был дед Мороз...
      -  Антоха! С новым годом, братушка!.. Ты чего, спал что ли? - На пороге, сохраняя вертикальное положение, стояли Гриша и Иван. - Да ты никак трезвый?! Во, дает! А мы звоним, звоним - никто трубку не поднимает. Представляешь, Гриша с женой поругался, прямо под праздник. Взял и хлопнул дверью. Чего, так и будем стоять, или в дом пригласишь?..
         “Хлопнул дверью... Хлопнул дверью... Знаки Судьбы - хлопнул дверью...”
      -  Заходите, - я пожал плечами, - у меня ничего нет. И вообще, ребята, я немножко устал. Может, потом придете, а?
      -  Ты что?! Новый год на носу. Давай закуску соображай, а насчет выпить, мы этот вопрос уже продумали. Правда, Гриша?
      -  Угу... - Гриша грустно кивнул. - Продумали... Ик!
      -  Закуски тоже нет. Только чай...
      -  А хлеб?
      -  Есть немножко... Мужики, мне чего-то не до праздников...
      -  А что? Отметить Новый год корочкой хлеба и бутылочкой водочки! Или двумя... В этом что-то есть, эдакое новенькое. Майонез-то есть?
      -  Кетчуп... Заходите, только я пить не буду. Что у тебя случилось, Гриша.
      -  А, херня всякая, понимаешь... Ик! Я чуть-чуть выпил, заранее, ик, и уснул случайно... Ик! Уф... А в это время три телефонных звонка, и все меня... ик, и все девушки какие-то... Ик! К телефону, естественно, теща подбегала... Ик! Ой... Она у меня быстрая. Ну и будит грубо так, толчками, и сразу... ик, в крик, мол, мог бы нам праздник не портить... ушел бы к своим шалавам, раз они да водка тебе до... ик, уф... роже... Я, понятно, спросонья ничего не понял, но разозлился. У вас, - говорю, - мама, на почве э... ик... климакса старческий сексуальный маразм. Может это с... фу, с работы звонили, а вы сразу вопи... ик... те, как недорезанная... - Гриша пытался задержать дыхание. - Фу-у! Здесь жена вбегает, начинает поварешкой махать, а те... ик-ка.. ща швабру в руки... Ну... Я ботинки в руки, одежду в охапку и за дверь... Ик! Сел в метро, а куда еду - не знаю... Тьфу! Ик! Вот и очутился у Ваньки. В общем сплошные засад-ды, стари... Ик!
         Да... Когда хочешь уйти из этого озабоченного “всякой херней” мира, нужно постоянно двигаться - целенаправленно и устремленно. Однажды я испытал нечто подобное, в смысле целенаправленности. Помню, была метель, на работе одни неприятности, личная жизнь напоминала отхожее место, а в кармане гулял ветер. И самое главное, -  что-то оборвалось в душе или где-то там еще, в общем, пустота и безысходность. Я тогда понял, что если сейчас войду в свою  квартиру, лягу на пол и включу телевизор, то все будет как всегда. Я никогда не разорву этот круг, никогда ничего не пойму, и все, что от меня останется после столь долгой жизни - это горстка пепла, перемешанная с вонючим одорантом*, или маленький бугорок земли; прыщ на ровном месте с покосившимся крестом, если кто-нибудь додумается поставить.
            Я испугался возвращения домой и прошел мимо своего подъезда, решив порвать со всем, совершенно со всем, что обволакивало хитрыми паутинками мое беспечное существование. Стать изгоем, бомжом, монахом, - да не знаю кем и чем, но лишь бы не тем, каким прежде - не самим собой. Сбросить шкуру, раствориться в ветре, улететь к звездам, да просто выйти из города и замерзнуть где-нибудь на картофельном поле, но только не возвращаться... Тогда я прошел два квартала. Замерз, захотел крепкого чая, посмотреть что там по телевизору и, закутавшись в одеяло почитать что-нибудь “приятное и доброе”. Например, “Откровение Иоанна Богослова”. Что и сделал. Тогда...
      -  ... Да что с тобой, Антоха? Я рассказываю, а ты порхаешь... ик, где-то. Обкурился что ли? Ванька, он же обкуренный!
      -  Дурак ты, Гриша. Ехал бы домой, там твои родные люди сейчас готовят... Плачут может быть, а ты... Сволочь ты, как и все мы, Гришенька...
      -  Ты чего?! - Иван протянул свои лапы и взял меня за плечи. - Чего нам праздник портишь? Из-за того, что нас тринадцатой лишили, расстраиваешься? Так не стоит из-за этого друзьям в душу срать, понял?! Денег пожалел, да?!
         Я спокойно и даже несколько брезгливо посмотрел на его руки.
      -  Убери руки. А деньги... деньги, Ванечка, засунь себе в задний проход и катись отсюда. Ты меня понимаешь?
      -  Все! - Гриша сжал губы. - Пошли вы все! Новый год называется... Вань, поехали к тебе, пусть он тут сам, что хочет делает... - у него даже икота прошла.
         Видимо что-то промелькнуло в моих глазах, неуловимое, непонятное, потому что Иван, в таких случаях неудержимо болтливый, посмотрел в упор и развернулся, не говоря ни слова. Когда они хлопнули (опять хлопнули!) дверью, я еще продолжал стоять на месте.
         Все... Я сделал то, что должен был сделать... Я порвал нити гнилой паутины и прогнал тех, кто были дороги... Я освободился от угрызений совести, жалости к близким людям, и любви, даже к такому несуразному миру. Я могу уходить.
         Однажды один московский токсикоман (он был, да и есть, пожалуй, неплохим поэтом и вполне приличным музыкантом), приехав в Питер, на пару дней, зависал в моей квартире неделю. Я пил водоньку, он глотал колеса, и мы миролюбиво и расслабленно решали, что же лучше. В знак то ли дружелюбия, то ли признательности, он оставил семь упаковок достаточно сильного седуксивного лекарства и нечто вроде инструкции в стихах, которую я давно потерял, но помню, что:               
                Для улета в небеса,
                Съешь четыре колеса,
                Два закинь еще, потом,
                И полколесика притом...
         Шутливая такая инструкция, легонькая. Но сейчас она просто ни к чему, так как улететь я хочу очень далеко.
         Налив в кружку уже остывшего чая, я раскрыл все, что у меня осталось - четыре с половиной упаковки и стал глотать их содержимое. Три штучки - глоток чая, пять штук - глоток чая, семь... Самой страшной оказалась третья горсть, ибо отступления уже не было. Четвертая и пятая проскочили наиболее приятно. Шестая... Это уже не важно. Я расслабился и то смеясь, то плача, разделся догола, закинул шмотки куда-то на лоджию, и  глядя на елку, стал мечтать...
         Я не знал, что Гришка и Ванька, переругавшись и чуть ли не подравшись, долго стояли у ларька около метро, выпили бутылку водки не закусывая, и, решив расставить все точки над “I”, вернулись. Я  не знал, что дверь была открыта. И не слышал завывания «Скорой помощи», подъезжающей к дому. Я не имею понятия, что делали доктора, но то, что происходило со мной “где-то”, помню очень хорошо.
         Наверное надо забыть об этом, потому что все описания в словах не дадут никакого представления об “той” реальности и, может быть, я даже хочу забыть эти темные руки поднимающие мои веки, и пустоту глазниц равнодушно вглядывающуюся в мои зрачки, эти призрачные прикосновения ненужных, но оживленных мной мыслей и  воспоминаний...
       Но я не могу забыть этого.
       Конечно, припомнить все без исключения совершенно невозможно, поскольку их было очень много: летающих, растекающихся, твердых и туманно-расплывчатых, но некоторые и сейчас витают где-то рядом. Несуразные, мимолетные, но это мои воспоминания, а может быть и сам я, разорванный на отдельные лоскутки памяти, разделенный по кратким фрагментам, которые скомпоновал  вместе, торопясь и не очень-то обращая внимание, на смысл и содержание, какой-то сумасшедший режиссер...

В О С П О М И Н А Н И Е   П Е Р В О Е.

      -  Ты знаешь, почему все так хреново? - Иван смотрел на запыленное стекло лоджии, но судя по интонации и взгляду, он навряд ли что-нибудь видел или чувствовал, кроме собственных мыслей да какой-то непонятной боли. - Потому что этим миром управляют убожества...
      -  Ты имеешь в виду политиков? - странно и непривычно было слышать от Ваньки рассуждения об материальных “правителях” наших никчемных жизней. Не может быть чтобы и он подался в “борцы за справедливость”.
      -  При чем здесь эти?.. Я не знаком с ними, не могу судить... Хотя, если человек преодолел все барьеры на таком нелегком поприще (последнее словосочетание выделилось с особым сарказмом) то, скорее всего,  он относится к данной категории. Я говорю про тех, кто нас окружает постоянно, ежедневно - в метро, на улице... в любом месте, где ты находишься.
      -  Даже здесь, на лоджии? - я ехидно посмотрел на собеседника.
      -  Да... - тихо, почти шепотом, произнес он. - Даже здесь, - и закурил.
      -  Слушай, давай не темни, а? - этот разговор начал меня злить. - Кто такие твои убожества и где они здесь? Или ты меня имеешь в виду?
      -  И себя тоже, - усмехнулся Ванька, и от этой усмешки у меня по коже побежали мурашки. - Знаешь, старик, как мы себя любим? Ведь любому дерьмовому поступку найдем восемьдесят пять отмазок... Конечно, повздыхаем, покорим себя немножко, но ведь оправдаемся же, мол, получилось так, пьян был, бес в ребро пырнул...Противно все это, Антоша, гадко..
      -  Ты чего, обидел опять кого-нибудь? - до меня стало потихоньку доходить.
      -  Если честно, то нет. А если очень честно, не знаю... это не важно... В трамвае ехал, сел на свободное место, а на следующей остановке народу набилось - тьма, не вздохнуть, не пернуть. Впереди какую-то бабешку сдавили и она в крик на весь вагон: гады, сволочи, убивать вас надо!.. Я сижу  слушаю, и чувствую, как по вагону волна прокатывается: кто-то кого-то плечом подвинет, другой сумку хочет достать- его матом приласкают... В противоположном углу смеются истерически над выкриками... Понимаешь, все спокойно, и вдруг некто выплеснет из себя гадость, которая, расползаясь,  начнет набухать, поглощая нас. Тех, кто рядом. И вытаскивать из нутра пакостное, омерзительное, отчего почти невозможно избавиться. Я не выдержал, растолкал стоящих, и за две остановки до тебя выскочил из трамвая. Встал, закурил... Знаешь, немного полегче стало, но всякие грубости все равно у самого горла стоят. Никак не избавиться... да и возможно ли это сделать не передав другому? Замкнутый круг какой-то. Вот ты сам посуди: надо ли нормальному здоровому человеку привлекать к себе внимание окружающих? Нужны ли ему разговоры по душам, если его душа, как полевой цветок - самодостаточна и естественна? Нет! Психологию, философию, литературу, музыку, в смысле настоящую, а не псевдо, создают люди ненормальные, те, кому в жизни чего-то не хватает. А почему не хватает? Да потому что душа, как прокаженная, места не находит, потому что больна она, понимаешь?.. Только сломанный цветок мечтает летать, потому что он не может быть даже васильком, незабудкой, ромашкой. Только убожества стремятся к недостижимому, ибо они внутри себя чувствуют дисгармонию и собственную уе...ность!.. Но она должна быть оправдана и она становится такой. Чем больше ты можешь пропустить сквозь себя дерьма, тем сильнее стремишься к прекрасному, правда, как понимаешь его сам. Может быть так задумано Богом, чтобы растормошить болото, которое мы привыкли считать нормой... Не знаю. Может это игры черных, злых сил, которые управляют своим княжеством... Не ведаю. Но то, что наиболее сильные в этом мире - это больные духом, те, у которых есть какой-нибудь комплекс - это точно. Именно они достигают то, чего хотят, поставив перед собой цель, и решив ее. Они наиболее сильно расплескивают вокруг себя энергию и окружающие заглатывают ее, сами того не замечая... Мы не умеем защищаться, да и, похоже, от нас самих требуется какой-то метод защиты. Мы не умеем контролировать мысли, поступки, действия... Да что там говорить, Антоха, дерьмо все это...
      -  Слушай, - я положил в консервную банку приспособленную под пепельницу вторую беломорину, - может водочки выпьем, а, Вань?
      -  Не хочу... - Пойду домой, почитаю чего-нибудь. Хотя, если проводишь...
         Я, конечно, проводил. Попрощавшись около разливочной, где мы вкусили два раза по семьдесят пять греческого коньячку, я пошел домой, чувствуя, как внутри закипает ненависть. Ни к кому конкретно и тем более не к Ивану. Но она бурлила и рвалась наружу. Просто мерзкое желание сделать что-нибудь плохое. Конечно, Ванька прав. Мы - убожества! Мы совершаем поступки, не задумываясь о таких мелочах, как, для чего и почему.
         Злость внутри клокотала и, если бы я не выпустил ее наружу, то она разорвала мои внутренности. Я ее выпустил. Да, черт меня дери! Осколки оконного стекла в парадной засыпали весь подоконник, а по костяшкам пальцев быстрой струйкой стекала кровь. Было очень больно, но разве могла сравниться эта боль с тем духовным облегчением, которое я испытал. И, зажимая окровавленную кисть другой ладонью, я медленно поднимался по лестнице, глупо улыбаясь и надеясь, что Ивану в эти минуты  стало полегче...



В О С П О М И Н А Н И Е    В Т О Р О Е.

         Сидим вдвоем с Сашкой, - он, как привыкли считать многие люди из его окружения, - «литератор». Печатных работ у него раз-два и обчелся, но это, конечно, не важно. Главное - Дух писательский. Меня он нашел через заводскую газету: было дело, печатался по наивности, думал, что гонорары платят. Ан нет, ошибся. Зато редактор - закаленная идеологически коммунистка, направо и налево рекомендует мою писанину,  к принятию во внимание.
         Сашка, безусловно, мужик грамотный. Недаром в свое время поднимал с сотоварищами престиж былой “Бродячей собаки”, но трепотню его безостановочную слушать невозможно. После первых десяти минут начинаешь вязнуть в такой трясине специфических выражений и высказываний, что по неволе чувствуешь себя полнейшим профаном не только в стилистике и орфографии русского языка, но и, дураком по жизни.
      -  Понимаешь, - он держит в руках мой рассказ, что брал оценить критически и, высказывая азы для начинающего писателя, время от времени машет им перед моим носом. - Так писать нельзя.
         Я тупо смотрю на семь несчастных страниц печатного текста, испещренных пометками на полях, волнистыми линиями и прочими графическими рисунками. Это Сашкино, так сказать, скрупулезны разбор  моего перла.
      -  А как можно?
      -  Ну... Для начала ты должен понять, что у тебя самого к этому занятию есть некоторые наклонности... Талант, дар, сильное желание, наконец. Если этого нет, то все вышедшее из-под твоего пера будет графоманией... Допустим, что ты обладаешь талантом, но этого тоже оказывается мало для того, чтобы писать хорошо...
      -  В каком смысле хорошо? - начинаю противоречить. - Хорошо - чтобы нравилось тебе или тому, кто читает? Или редактору, которому ты хочешь это отнести?
         Саша пропускает реплику мимо ушей, и как ни в чем не бывало, продолжает:
      -  Так вот, для того чтобы хорошо писать нужно еще и образование, иначе написанное будет являться не натуральной культурой, а э... субкультурой или околокультурой. И потом должна быть идея произведения, смысл, то есть ради чего все, собственно, и затевалось. Но и этого, оказывается, мало... Э-э... голое изложение каких-то фактов личных переживаний или надуманных сюжетов вообще не читаемо... Красота!! Именно, гармония сложения слов и есть основа всей литературы... Понимаешь? А что у тебя? Начало рассказа такое, что я, честно говоря, просто держал себя за шкирку, чтобы не отложить его. Середина скомкана. То герой у тебя ведет пространные беседы, то носится, как угорелый. То идет диалог, то... сейчас... прошло три года, ну? Куда это годится? Про стиль я вообще молчу. Он просто отсутствует. Нет здесь никакого стиля . Вот все, что я могу сказать по поводу рассказа. Но, правда, оконцовка хороша. Если бы ни она, то я бы даже не стал с тобой разговаривать. Вот так, - он отдает распечатку мне. - Работай. Из этого можно кое-что выжать. И больше читай, тогда можно обойтись без образования...
         Просматриваю его заметки и откладываю рассказ в сторону. Сейчас моя очередь произнести спич.
      -  Все это, конечно, правильно, Саша. Почти, как у редакторов - по науке. Мол, написал кое-что и хочет, чтобы его читали, уважали, хвалили, печатали... Но, как нам показывает история, самые читаемые книги не всегда являются образцом литературы, а иной раз творения признанных талантов и гениев вообще невозможно читать. И поэтому я считаю, что все тобой перечисленное не может являться основой...
      -  Э, погоди, - возражает Саша. - В любом правиле есть свои исключения.
      -  Вот-вот, именно поэтому нельзя брать человека за правило. Может он попадает под исключение? Или сегодня под исключение, а завтра под правило...
      -  Ну, это не серьезно! - смеется Саша.
      -  А что серьезно?! Доктор Живаго? Да из всех моих знакомых едва ли один процент прочел все от начала и до конца, и то для того, чтобы упомянуть при случае об этом!..
      -  А ты для начала напиши так, а потом говори, - иронизирует Саша.
      -  Да если б я написал так, то я был Пастернаком, а не Комиссаровым! Я хочу писать так, как  хочу, и получить за свой труд и работу вознаграждение!..
      -  Пока тебя не признают, - Саша причмокивает и мотает головой, - никаких шансов.
      -  А история опять таки утверждает, что очень гениальные люди, именно вначале своего творчества получали отворот поворот. А потом, став, как ты говоришь, признанными, показали миру то, с чего начинали, и все восхищались: это же гениально!... И потом, кем признаются творческие личности?
      -  Теми, для кого, собственно, пишется - народом, я думаю.
         Я рассмеялся.
      -  Много ли у тебя писателей или поэтов, которые нравятся?
      -  Достаточно, но я не понимаю, куда ты клонишь...
      -  А из любимых? Которые, не нравятся.
      -  Нет таких, что вообще не нравятся. Так, попадаются отдельные моменты...
      -  И я о том же. Нет таких, которые нравятся абсолютно всем или никому. Не бывает такого. И если ты серьезно хочешь напечататься, то можешь сделать это с набором матов, которые кто-то будет читать и восхищаться!..
      -  Нет, ты не прав... - Саша призадумывается.
      -  О’кей, - говорю я. - Давай конкретный пример. Библию читал?
      -  Читал.
      -  Всю, от корки до корки, без пропусков??
         Сашке, видно, не хочется врать и он признается.
      -  Нет, не без пропусков. Но процентов на семьдесят пять, - тут же поспешно заверяет.
      -  Ну?
      -  Что - ну?
      -  В литературном плане.
      -  А что?
      -  Где талант у людей, которые ее писали, где образование, где идея, где гармония изложения?!
      -  Ты атеист что ли? - не на шутку пугается Сашка.
      -  Да какая разница! Разговор-то не об этом. Библия - сеть историй, рассказов, видений, озарений, догм, истин, противоречий, написанных  абсолютно разными людьми. Объединенных только тем, что все они люди. И с точки зрения мусульман все они неверные, так как...
      -  Постой, постой! - прерывает мысль Саша. - Ты уже к богохульству прибегаешь. Нельзя так.
      -  Да чего нельзя-то! - распаляюсь я. - Что там?! В Ветхом завете мне одна только война да резня запомнилась, а в Апокалипсисе?.. Какой нормальный человек придумает такую кару себе, как представителю человечества?!
      -  По этому поводу в “Отягощенных злом” сказано...
      -  А Библия, - напираю я, - остается на нынешний момент самой читаемой книгой на планете. И каждый находит в ней как раз то, что ему по силам принять, вот так-то!..
      -  И из этого следует, что нужно писать абы как?
      -  Нет, не следует... - вдруг теряю пыл я. - Но Великий кочегар говорил, что мир можно условно разделить на две категории - те, которые топят, и те, которые пользуются теплом...
         Сашка искренне смеется.
      -  ... На тех, которые пишут, и тех, которые читают, на тех, кто наблюдает, и тех, кто действует... В общем, цепочку можешь продолжить сам, это не важно. Но он добавил еще кое-что: есть такая категория, как бы неофициальная - глупые люди, которые хотят быть только в одной из первых двух... Но и это, оказывается, еще не все... Есть и такие, которые не принадлежат ни к одной из вышеперечисленных. Это мое мнение, - заключаю я.
         Сашка смотрит на меня несколько свысока.
      -  Демагогия сплошная. Бред какой-то. Ты, честное слово, рассуждаешь как школьник...
      -  Демагогия говоришь?! - просто подскакиваю я. - А ну-ка, давай мне какой-нибудь свой рассказец на прочтение! Я его сначала почикаю своими критическими заметками так, что он весь в крапинку будет, а потом начну жужжать тебе в уши неотступно; как надо писать и как не надо! И подберу для этого такие слова, что у тебя башка кругом пойдет... Ни один человек на этой земле не имеет права исправлять без моего согласия то, что написано и выстрадано исключительно моими нервными переживаниями! И не имеет значения хорошо это или плохо!...
         Саша смотрит на рассказ.
      -  Извини. Я не знал, что ты так серьезно относишься к себе...


В О С П О М И Н А Н И Е    Т Р Е Т Ь Е.

         Иногда, господа, я занимаюсь экскурсом в свою прошлую жизнь.
         С одной стороны эти умозрительные путешествия доставляют, массу эмоций, как отрицательных так и положительных. А с другой, неотступно наталкивают на мысль о том, что все прожитые годы, наполненные разнообразными событиями, являлись, уходящим поездом жизни, который постоянно приходится догонять. Своеобразная несостыковка моей личности и полосы бытия, в которой она вынуждена пребывать. Посудите сами.
        Мой старый одноэтажный дом, где, по утверждению родителей, я родился, мне не суждено было увидеть в роли хозяина, - через девять месяцев наша семья получила квартиру. Это первый вагон того самого поезда, уже мчавшегося на всех парах к последней станции земной жизни - смерти. Детский сад, маленький и уютный, по-своему добрый и милый, вместе со всеми детьми и персоналом, спустя полтора года моего нахождения там, переселился в новый, трехэтажный, каменный, и, соответственно, очень большой; по моим детским представлениям.
         Во втором классе нашей школы я был свидетелем ее повышения до ранга средней и строительства спортивного зала, группы продленного дня, интерната для тех, кто жили в соседних поселках. И теперь уже, весьма смутные воспоминания, подкрепленные фотографиями, могут воскресить в памяти ее первоначальный облик.
         В общем-то, до десятого, выпускного класса, эти незначительные звенья не укладывались в сборную мозаику и, скорее, радовали меня свои новшеством. Нить событий я уловил гораздо позднее, в училище, куда с восторгом и спешкой выпорхнул из родного дома. Здесь все было в диковинку и принималось открытой юношеской душой без остатка. Но по мере утверждения себя в неизведанном месте, узнавалось, что видимое есть пережиток старого уклада, который уже заканчивается. В дополнение к этому нам объявили перестройку, но забыли, упомянуть, как ее воспринимать.
         И чуть позже, в армии, в этом великом и чудовищном механизме закаливания и шлакования душ, я понял, что мне суждено догонять мой поезд или искать новый, необходимый для передвижения.
         Как-то раз, в один из трезвых и бодрых моментов, я поделился своими мыслями с девушкой, что одно время жила у меня под предлогом поступления заочно в университет. Совершенно неожиданно получил мощный и искренний интерес к теме, которая к тому времени пополнилась свежими впечатлениями, что почти влюбился в нее на этой волне. Временами, когда она уже поступила и уехала, очень тосковал по ее взгляду и вопросам, на которые мысленно отвечаю до сих пор.
         Однако каково же было мое удивление, когда я узнал, что она защитила диссертацию по теме: “Синдром неполноценности людей навеянный социалистическим строем” или что-то в этом роде. Заинтересовавшись предметом, я через своих знакомых на кафедре психологии сумел прочесть данный труд. И что я там обнаружил, господа? Собственные ночные излияния предмету своего платонического обожания.
 В конце концов, каждый волен поступать так, как он хочет. Но можно было, говоря «чисто деловым языком», поставить меня в известность. Я бы подкинул еще пару идеек относительно своего деформированного сознания.
         Поэтому я стал внимателен в выборе собеседников. Скуп на рассказы о самом себе и жаден на повествования об интимных темах. Можете быть уверены; это с каждым разом укреплялось и, могло завести в тупик, где личность превозносит себя над всеми. У психиатров это называется манией величия. Но тут-то, по всем канонам жанра и любого детектива, появилась героиня.
                Итак, это котельная, господа. Или кочегарка. Как вам будет угодно.
         Она входила в мою жизнь плавно, как бы играючи, подготавливала меня к решающему слиянию, венцом которого явились перед вами эти блуждающие строки.
         Я помню, трубы водогрейных котлов, кои привык видеть так же часто, как собственный член по утрам. Два реконструированных ДКВ с боковыми инжекционными горелками*, что смогли привить мне уважение к профессии и, наконец, место основной работы, где, собственно, и  началось осмысление себя.
         Сама по себе героиня весьма проста и непритязательна. Но это поверхностно. В ней кроется нечто такое, что способно в корне менять людей, их отношения, взгляды на жизнь и понимание многих вещей. Именно она воспитала, хранила и лелеяла до положенного срока Великого кочегара.
         Она может быть любой - от почтительно-нежной, до мертвенно-холодной; как ей заблагорассудится. За время своего, так сказать, музицирования, я сотворил  двенадцать песен. И девять из них наиграны во время ночных бдений у КВ-26-го. Это в какой-то гул и свист! Причем, если дома я разбил три гитары, в порыве творческого озлобления, то в котельной - ни одной.
         Ванька по всему этому только смеется и смотрит на меня, как на дурачка. Но на лоджии, после ста пятидесяти водоньки, жмет руку и говорит, что ему выпала большая честь трудиться и творить на лоне утвержденной мной героини.
         Один хороший знакомый говорил мне, что я работаю в замечательном месте. Потому что вокруг очищающее пламя. Сжег что-то и наслаждайся энергетикой. Рукопись - ее флюиды, бутылку - алкогольные... Я посмеялся и ответил, что если его мысль воспринимать буквально, то кочегары питаются исключительно флюидами газа и мазута, а кое-где угля, торфа, солярки и даже мусора, коим отапливаются котлы-утилизаторы.
         Но как бы то ни было, кочегары приходят и уходят, иные сами, иных выгоняют. А котельная стоит, и будет стоять, воспитывая не одно поколение. И я уверен, что каждое из них, будет, по- своему, Великим.