хроники 11 - 12

         Театр начинается  с вешалки, попойка с покупки хотя бы одной бутылочки “просветленного” напитка, человечество - с Адама и Евы, а котельная, конечно же, с дыма, шуршащего по морозному воздуху своим шелковистым смокингом.
         Когда массивная дверь захлопывается за вашей спиной, отделяя толстый, обманчиво-печальный мрак январского вечера от мягкого и ласкового полусумрака плескающегося между двумя КВС*-ми в щебетании ЦПН-а, урчании вентилятора и рокочущем баритоне котла; вы испытываете чрезвычайно приятные чувства, называемые аурой самодостаточности этого маленького теплого царства.
                Здесь все понятно, все закономерно, спокойно и благостно. Здесь витают поэмы, создаются гениальнейшие произведения, которые никогда не испортят белоснежные листы; здесь мечтания постоянно сливаются с реальностью, а обнаженные и чарующие тайны скользят по покрашенным пайолам и зовут в мир, из которого человек редко возвращается прежним, психически здоровым и умственно полноценным... Что две-три баночки сорокоградусной водоньки? Всего лишь способ сохранить рассудок на более менее приемлемом для общества уровне, - того общества, которое редко остается хотя бы на несколько часов наедине со своими стремлениями, помыслами и желаниями. Истинным кочегаром (или оператором, или машинистом - название всего лишь дань моде, потому что то, на чем работают представители этой профессии неизменно в течении многих десятилетий), как и целителем, художником или пьяницей необходимо родиться, чтобы в полной мере почувствовать вкус одиночества в долгие ночные вахты, и только через него постигнуть всю обманчивость и нереальность одиночества полного. Понять Единство всех взаимосвязанных между собой механизмов...
         Предполагал ли  я в своем далеком, не окруженном ореолом мистического и возвышенного детстве, что вся моя молодость и начинающаяся зрелость будет тесно связана с достаточно небольшим (по сравнению с  остальными окружающими его) зданием, которое сильно сузит мое представление о границах ойкумены реальной, но расширит ее безграничность фантастическую? Нет, моей детской фантазии хватало только на космонавтов, офицеров советской (обязательно советской!) армии или, на худой конец, моряков и путешественников. А вот встречающие меня почти у самых дверей три черно-белые зеленоглазые кошки - истинные хозяйки нашего пароводяного княжества, и они верно никогда не слышали о космонавтах. И счастливы. И будут еще более счастливы, когда отведают колбаски, что пока еще лежит в бэге, если, конечно, мой напарник не припас для них нечто более вкусное. Например, свежемороженой рыбки. Кстати, о напарнике.
            Едва увидев распечатанную пачку “Вискаса” на обеденной тумбочке и постиранные джинсы с заплатами, я сразу понял, с кем мне предстоит стоять этот сезон, и облегченно вздохнул. А когда, скинув с себя куртку, вошел в мастерскую, то от увиденной картины чуть не поперхнулся табачным дымом.
         Дениска Михин, обнаженный по пояс, сидел на верстаке, в «позе лотоса», подложив под задницу ватник, и впитывал содержимое книжки, которую держал левой рукой. Правой же он успевал переворачивать страницы, помешивать кипящие макароны, почесывать волосатую грудь и пригублять из пол-литровой кружки пенистое пиво.
      -  Привет, Антон, - не отрывая взгляда от читаемого, сказал он. - Я в “Розе мира” “Кама-Сутру” взял почитать. Может чего-нибудь полезного почерпну. Мне тут один тип сказал, что секс по-русски, это когда мужик забирается на печку, прыгает на бабу, лежащую на полу, и входит своим жезлом прямо ей... В общем, понимаешь куда. Как ты думаешь, такое возможно?
         Я представил.
      -  Нет, Денис. Думаю, что совершенно невозможно.
      -  И я так же. Но интригует. Кушать будешь или переоденешься сначала?
      -  Переоденусь. Только чаю попью.
      -  Давай, давай. Я еще немного почитаю...
         С Дениской мы познакомились лет десять назад в нашем заводском доме культуры “Маяк” на сольном концерте Юры Наумова. Правда он уже давно свалил в Штаты, “Маяк”, по сведениям городских газет, стал любимым местом встреч гомосексуалистов, а мы с Дениской совершенно автономно оказались в одном и том же цехе, на одном участке, но в разных котельных. Вместе мы стояли месяца полтора, два или три года назад, и я не скажу, что это был самый худший напарник, которого я встречал.
        Дениска  отличался от многих знакомых именно тем, что никогда не стремился заглянуть в потемки чужой души. Если бы, к примеру, мне сейчас крайне необходимо было повеситься, и я бы совершенно случайно об этом проговорился, то уверен, что Денис почесал бы свою бороду, грустно покивал и, попросив отойти подальше от котельной, обязательно передал приветы всем  знакомым, когда-либо покончившим жизнь самоубийством.
      Право на собственное мнение и решение для него являлось более святым, чем принудительно-обязательная жизнь. Но и в свою душу, он не пускал никого. Нельзя сказать, что к этому его приучила  жизнь в хипповской тусовке (хотя во времена нашего знакомства его величали не иначе как “Хайр”, и у Казанского собора или на Ротонде можно было встретить многих людей лично или теоретически знавших “домашних хиппи” конкретно торчащих на рок-музыке семидесятых и начала восьмидесятых), куда сразу же после переезда в славный город на Неве, всей своей волосатой грудью окунулся бывший школьный комсомольский вожак. Скорее всего, он был озабочен поиском смысла жизни своей с более раннего возраста, но в чем заключался этот смысл и как именно его надо искать Денис не имел ни малейшего представления. Впрочем, как и я.
         Выложив купленные продукты и так понравившуюся мне бутылочку на синий, служащий время от времени столом сейф, я быстренько переоделся, для чего-то побрызгался одеколоном и, прикуривая на ходу, вернулся в мастерскую.
      -  Сигнализация включена? - больше для продолжения разговора, нежели на самом деле беспокоясь, спросил я, ибо еще у входа внимательно все осмотрел.
      -  Да, котел на автомате. Гидрозатвор иногда срабатывает, прохудился, наверное. Надо будет на ремонте заварить... Ты вот эту пузатую, просто так принес, или для дела? - по ходу беседы Денис помешивал макароны уже переместившиеся в просторную сковородку, между которыми мелькали аппетитные кусочки моей колбаски.
          Естественно, что священные трактаты “Кама-Сутры” были отложены в сторону, а сам он стоял босыми ногами прямо на кафельном полу. Чистом, надо признать.
      -  Думаю, что для дела.
      -  Тогда помой кастрюлю.
      -  Зачем?
   -  Как зачем? - совершенно искренне удивился он. - Ты что, сухое прямо вот так холодным пить будешь. Добро на говно переводить?!
      -  А ты что предлагаешь?
      -  Глинтвейнчик, - коротко пояснил напарник. - А пока будет доходить, - у меня как раз три баночки “Тройки” есть.
         Я застонал.
      -  Денис, я специально сухонького взял. Что-то не хочется крепкого ничего.
      -  Так это ты сам смотри. А я приму под макарончики.
         Мы посмотрели дуг другу в глаза и одновременно улыбнулись. Само собой разумеется, что я не мог позволить чтобы старший мой пил в святом одиночестве, навлекая на себя тем самым мировую боль. И он тоже понимал это...
         Наверняка тебя, добросердечный и глубокоуважаемый читатель, уже давно утомило описание поднимаемых стаканов и рюмочек, странные разговоры и ничего не значащие тосты,  провозглашаемые между ними. И я скажу больше - они надоели самому автору.
      Я всей своей ранимой душой хотел бы описать невероятные возможности открываемые человеком занимающимся культуризмом или восточными единоборствами. Я жажду открыть человечеству тайну экстрасенсорных воздействий и телепатических передач, я мечтаю поведать о героических победах доблестных защитников правопорядка над преступными группировками, но грешен, и еще раз грешен.
             Я не могу этого сделать просто потому, что если и сталкивалось мое тело с какими-либо из данных чрезвычайно интересных феноменов, то сознание, мое сознание, словно морской моллюск, пытается создать собственную, пусть даже тусклую и невзрачную жемчужинку, из песчинки, которая и есть моя незаметная, никому не интересная жизнь. Возможно, я совершил ошибку, не бросив в ненасытную утробу огнедышащего КВСа все листы “Кочегарских хроник” совместно с черновиками, набросками и всевозможными текстами, но черт меня побери! Неужели и правда никого не интересует, как живут тысячи и тысячи, не окруженных ореолом знаменитости, и составляющих тот самый народ, о котором  много говорится с экранов телевизоров?! Неужели мы все нужны  для отрабатывания человеко-часов, а наши голоса важны только во время выборов каких-то, бес его знает для чего нужных, политиков?!
         И самый страшный вопрос, на который я не нахожу ответа - неужели мы не интересны сами себе? Не знаю... Но один вывод, сделанный именно в эту вахту, после осушения третьей баночки и присугубленного к ней пахнувшего гвоздикой и молотым перцем глинтвейна, как бы вскользь произнесенный Дениской, помог мне продолжить это странное и к тому времени осточертевшее повествование  “хроник”.
      -  Знаешь, - сказал он, тщательно пережевывая макароны, - что мне нравится в твоей идее? Это возможность показать самую лояльную и терпимую к остальным культуру... Ты не смейся. Вот если вдруг попадешь  в какую-нибудь интеллигентную среду, и не дай Бог в писательскую, - вспомнишь мои слова. Рабочая тусовка, а особенно кочегарская, позволяет тебе быть действительно самим собой. В любой иной ведется тщательный отбор людей только своего круга... Вот если бы ты лет пять назад сказал у меня в комнате, что очень любишь песни Аллы Пугачевой, то все, кто находился рядом поняли, что ты человек не нашего круга. А если бы ты провозгласил, что Борис Гребенщиков скучен - о! Считай, что с тобой перестали бы здороваться все хипари... Поверь, отбор в нашу систему был покруче, чем в союз композиторов. Как и у панков, как и у люберов. Везде свои законы и если ты им не подчиняешься - ищи что-нибудь другое. А здесь мой напарник, который был до тебя, по два часа поет всевозможные шлягеры о кусочках колбаски, о цыганке Сэре, а я ничего - слушаю. Мы вместе бахаем водоньку и признаемся в уважении друг к другу, несмотря на противоположность взглядов. И заешь, мне это нравится. Он может голосовать за Жириновского, я - курить коноплю- и ничего. Иногда посмеемся друг над другом, иногда подуемся, помолчим, но каждый живет так, как живет. У него дача, у меня студия звукозаписи, но у обоих руки в мазуте. Что еще надо? Он отдохнул, я поспал - вахта прошла. И в разные стороны, каждый в свой мир. Меня это устраивает, его, похоже, тоже. Так что, Антоха, пиши, если хочешь, конечно. Прямо сейчас садись и пиши. Давай только дожмем остатки, и я пойду отдыхать. Не буду тебе мешать...
         И, спасибо ему, он мне действительно не мешал. Ни тогда, когда я перечитывал письма близких или почти забытых мною людей, откладывая в сторону наиболее дорогие, которые не хотел предавать огню. Ни когда сжигаемые мной рукописи исчезали в беснующемся пламени, а я чувствовал, как разжимаются тиски собственных мыслей и высвобождается энергия; такая же горячая, как топка котла, и из которой можно было лепить все,  что захочешь. Я чувствовал себя окрыленным, легким и прозрачным, и не уловил того момента, когда контуры бытия стали фосфоресцировать, расплываясь.
             Это не было пьяным бредом. Я высвобождался. Я видел пустыню с непонятной моему разуму постройкой, по которой уныло двигался громадный, заросший шерстью мужик, а над его головой реял зеленый дракон, - очевидно подсознание исторгало из себя картины навеянные фантастическими романами. Широко раскрытыми глазами я наблюдал за собой с трехметровой высоты, и видел себя с двух сторон. Я впервые в жизни не испугался видений и чувствовал себя при этом счастливым и бодрым. Глинтвейн, который я периодически ставил на электрическую плитку, приятно согревал внутреннюю часть меня, пальцы скользили по невидимому грифу гитары, и вся эта вахта, вся ночь воспринималась мною как подарок судьбы, как освобождение от закостенелости самого себя, как постижение тайны, которую можно и должно постигнуть.
            Именно эта ночь подтолкнула меня к изучению Грофа, Успенского, Шри Ауробиндо, учений древних толтеков и скифов. Именно она показала, что никакие условности, стереотипы и закономерности не могут убить в человеке личность, кем бы он не был, конечно, если он сам этого захочет. А я почему-то знал, что очень этого хочу.



Х Р О Н И К А   N  12.


         Одним из моих тайных и заветных желаний детства, было достигнуть великих высот в музыке. Чем-то притягивала она мое необузданное воображение. Засыпая на своей тахте, я часто видел сюрреалистические картины, где был скрипачом имеющим мировую славу и известность, или скромным, гениальным пианистом с бледной кожей  и тонкими пергаментными пальцами, исполняющим Моцарта и Вивальди. Но чаще всего исступленным гитаристом, солирующем двухчасовую программу на одной струне. Временами я сочинял музыку даже во сне, забывая ее, по пробуждении.
      Поскольку музыкальной школы у нас дома не было, мечты так и оставались мечтами. Но однажды, зайдя в гости, к своему школьному корешу, я увидел на стене старую семиструнную гитару, изготовленную на фабрике имени Луначарского. И так заело меня тогда, что кореш между делом снял ее с гвоздя, и на первой струне запросто сбацал  “В траве сидел кузнечик”. Всю последующую неделю меня терзала зависть. И именно она подтолкнула меня к дальнейшим действиям.
         Достав все свои личные сбережения (а это целых пять рублей), обратился  к отцу с просьбой добавить до необходимых двадцати пяти - столько в нашем единственном промтоварном магазине стоила шестиструнка. Батька отослал вопрос к матери, а она тему закрыла быстро, дескать, нечего деньги понапрасну тратить, все равно через неделю в угол поставишь пылиться. Часовое канючанье результатов не дало. Вопрос был исчерпан. Идея слегка затуманилась в голове и почти канула в небытие, но перед летними каникулами корешок уже умел настраивать гитару. С помощью старшего брата, конечно, и с большим трудом, но моему самолюбию хватило и этого. Вопрос был задан родителям снова. И мне поставили условие закончить класс на “хорошо” и “отлично”.
         Я сейчас представить себе не могу, как мне удалось это сделать, но среди годовых оценок в дневнике не было ни одной тройки, хотя и пятерка была всего одна - по физкультуре. Все мои друзья просто ржали по поводу моих потуг на звание хорошиста, но им простительно, ибо они не знали настоящей причины.
        Однако настоящее сумасшествие началось тогда, когда гитара стояла дома и по моей настоятельной просьбе была настроена старшим братом кореша.
         Я учился играть и днем и ночью, я сам подбирал услышанные или мельком увиденные аккорды, я терзал пальцы до ошметков кожи и кровавых мозолей. Я играл в кровати, я играл в сарае, я играл в туалете, закрывшись, потому что родители уже не могли выносить звука инструмента. Все лето я разучивал глупые  и нелепые песенки, оттачивая их исполнение до совершенства, а учитывая, что  семь лет состоял в школьном хоре, это неплохо получалось. И на осеннем балу, уже в восьмом классе, мне пришлось пожинать плоды своего летнего труда.
         Потом был ансамбль единомышленников, дуэт в училище, оркестр в армии...
         В общем, все эти воспоминания к тому, что Дениска предложил мне записать вместе с Пашкой альбом; и не где-нибудь, а на его домашней студии. А по тем финансовым временам она включала в себя четыре микрофона, шестнадцатиполосный эквалайзер, микшер с дистанционным пультом, студийные “Электронику”, “Олимп”, цифровой ревербератор, три усилителя, две АС по 50 ватт и две по 75, и много чего, что перечислять не имеет смысла.
         Пашка проникся мыслью настолько, что даже составил концептуальный, монолитный список из наших песен и придумал название альбому - “Голос неба”. И вот в назначенный день и час мы собрались у Дениски, прихватив гитары, струны, медиаторы и десяток бутылок пива - после сеансов медитации большую градусность мой организм просто не выдерживал. Отторгал напрочь.
         Настроились по камертону, микрофоны подвесили, датчики к гитарам приладили, две бутылочки пива приняли - все, как полагается. Пока Дениска “парился” с пучками проводов и штекеров, подключая и включая части своего аппарата, мы распелись, разогрели пальчики, - чтобы пластичней двигались и не сбивались. И тут совершается аномальный случай. Резко открывается дверь и появляется по пояс голый человек в шляпе. На глаза нависают длинные черные волосы и их из-за этого почти не видно глаз. В одной руке он держит небольшого размера ковер, а в другой направляет на нас ПИСТОЛЕТ!!! И поди разбери: газовый он или нет, заряжен или человек просто прикалывается.
      -  Ковер забирай, - говорит он, протягивая Денису.
         По всему видно, что они знакомы, ибо Дениска не пугается, а наоборот, философски так улыбается.
      -  На хрена он мне нужен, - отмазывается он.
      -  Тогда ты бери, - жест в сторону Корчагина.
         Пашка таращит глаза, но мотает головой. И я отчетливо, даже слишком отчетливо осознаю, что дуло сейчас повернется ко мне, и то, что я последний в этой цепочке, а потому форсирую события.
      -  За дорого отдаешь? - С испугу каких только оборотов речи не придумаешь.
      -  Задаром. Забирай, - человек бросает ковер к моим ногам с таким неистовством, что мне кажется будто у него только что сперли оттуда шемаханскую царицу. Или Клеопатру, по крайней мере.
         По-ковбойски засунув пистолет за пояс, он откидывает волосы со лба, но не дав рассмотреть себя, уходит, плотно прикрывая дверь. Мы с Пашкой нервно закуриваем и несколько секунд выдерживаем паузу - приходим в норму.
      -  Что это за тип? - на скулах Корчагина гуляют желваки - верный признак настроя на решительные действия.
      -  А-а, - Дениска тычет большим пальцем в сгиб локтя, - наркоман. В очередной раз барахло свое раздает. Вот ковер с аукциона пошел... - он пожимает плечами. - Не понимаю...
      -  Может ему морду набить? - предлагает Пашка.
      -  Да на хрена он тебе нужен, связываться еще, - Дениска вставляет последний штекер. - Давай лучше пивка бахнем.
      -  А ты как думаешь? - это уже ко мне. - Стоит?
      -  Я думаю стоит альбом записать. То есть записывать. Не отвлекаясь, так сказать, по мелочам.
      -  И то верно, - Дениска откупоривает две бутылки пива. - Чтобы было?
      -  Чтобы стало, - поднимаю свой стакан и отпиваю пару глотков.
         Пробуем запись. Дениска отстраивает по индикаторам уровень совпадения гитар. По идее с таким количеством инструментов можно писать все стразу: и музыку и голос. А аранжировку сделать накладкой. Позвать, например, знакомого басиста Санчо, вместе с человеком играющем на бонгах. Но у Пашки имеются свои виды. Он хочет “залить” основную болванку, гитарную, а потом без отвлекающих факторов наложить голос; чтобы чисто, красиво, в две глотки, с переходами. Я ничего против не имею, потому что работа подобного рода, какой бы тяжелой она не была, все равно в радость.
         Но как только мы сыграли полторы минуты первой фонограммы по электронному счетчику на “Олимпе”, где-то под потолком, около вентиляционной сетки появляется громкий вибрирующий гул. Дениска выключает аппарат.
      -  Опять врубили, - поясняет он.
      -  А что это такое? - Пашка, недоумевая, уставился вверх.
      -  Да фиг его знает! То ли вентилятор какой-то, то ли кондиционер. Уже две недели так. То врубят, то вырубят...
      -  На записи будет отражаться? - беспокоюсь я.
      -  Сейчас послушаем, - Дениска перематывает пленку и предлагает надеть наушники.
         На записи отражается. Даже слишком, учитывая, что фона почти нет.
      -  Не судьба нам сегодня альбом сделать, - Пашка снимает датчик с гитары, убирает в футляр камертон и как-то резко собирается домой.
      -  Может пивка еще? - предлагаю я, чувствуя непонятную вину перед ним.
      -  Да нет, - настроение у Пашки на нуле, - поеду... Там дела еще кое-какие есть...
      -  Давай на завтра договоримся.
      -  Не. Завтра не могу…  Да ладно ты, не напрягайся. - Пашка уже зачехлил свою двенадцатиструнку. - Как Судьба повелит, так и будет... Да и настроение записываться что-то пропало... - и помолчав, добавляет. - Вот так.
      -  Лады тогда, - жмем друг другу руки, и Пашка уходит.
         Поздно вечером, дома, сидя на лоджии, размышляю о превратностях жизни. И вдруг вспоминаю, что однажды давал себе обещание ни с кем больше не играть. Дал и тут же забыл. Вот всегда так получается - не хватает мне последовательности. Взял бы да и “залил” альбом в одиночку; ведь есть же “море” песен, из которых можно, нужно даже, выбрать десяток. Может мне по жизни суждено играть в одиночку? А если вспомнить из прошлого; так ведь ни с кем никогда толком-то и не получалось ничего стоящего. Опыты, поиски, пробы - обычная черновая работа и все. А как доходило непосредственно до дела, всегда возникали засады, вроде сегодняшней. “А что если это знак, - спрашиваю у себя, - рискни, создай единственный и неповторимый, философско-лирический-жизненный...”
         Понедельник и вторник копался по всем своим бумагам и стихам, подбирая тексты, ложащиеся в предполагаемую канаву. Но, подобрав и сыграв их все вместе я понял, что получается  белиберда с душком эдакого сырого и темного андеграунда, - музыки много, места для аранжировки хоть отбавляй, а по смыслу недобор получается. Тогда я стал выискивать название альбому.
         Поскольку “Голос неба” уже как бы застолблено, да и Пашка обидеться может, я пытался варьировать. И “Небесные голоса”, и “Ангел с небес” (интересно, откуда же ему еще браться?), и “Неба глас” было. В итоге к субботе мозги настолько зациклились, что создавали такие названия, кои написать-то страшно - засмеют.
         С точки зрения восточных мудрецов, мое поведение легко объяснялось; возникла потребность, задалась тема, и даже предпринялись попытки к ее осуществлению. Но на этом все и закончилось, ибо, все хотелось сделать быстрее, на “горячем” материале, и желательно качественно; в силу возможностей и способностей, конечно. Однако здесь уже усматривалось явное противоречие с мудрецами, - они как раз никуда и не торопились потому что собирались отчаливать на небеса, а там, никуда не спешат... Вот что мне надо! Оказывается, что неделя ошибок не прошла даром, и суета тоже сыграла свою роль. На небеса!!! Чем не название альбому и не потрясающая концепция?! Чем не поле, как сказал Майк, для экспериментов?
         Мои тумбочки, где хранятся  бумаги, в очередной раз были выпотрошены начисто. Из вороха стихов и текстов я выдергивал по одному листочку, раскладывая их по полу, время от времени перекладывал, комбинировал, выискивая изюминку, которая по моим представлениям должна составлять и представлять именно то, что после прослушивания западет в души...
         И опять в очередной раз начался спад. “Кому это надо? - думал я, перебирая струны. - Если исходить из того, что все затевается ради людей, то,  получается полнейшая попса. Так называемая музыка на потребу публики... Или не получится?”
Получалось вот что: альбом записать надо, но делать этого не хотелось, потому что после его выхода вставала масса неприятных проблем - выслушивать мнения, комментарии, замечания, советы... Я завалился спать, надеясь на следующий день, со свежей головой разобраться в том, чего же все-таки я хочу.
         Ночью снился интересный сон. Блуждая в темных переулках, тянущихся вдоль матово-серебристых лестниц и желобов, с гитарой за спиной, я  размышлял, что здесь должен быть ответ на то, чего никак во сне, вспомнить не мог. Сопровождающий меня голос говорил, где надо поворачивать и куда подниматься, где лучше спрыгнуть, а где надо скатиться.
     Вдруг я оказался в каменной келье с горящими свечами. Там сидел человек с электрогитарой. Перед ним был железный ящик с горячим песком, - человек готовил кофе по-турецки и иногда поглядывал на меня, но глаз его я не видел.
      -  Хочешь кофе? - спросил он.
         Я помотал головой, хотя ароматы были такие, что я чуть не проснулся оттого, что задумался: могут ли вообще запахи присутствовать в сновидении?
      -  Какие у тебя проблемы? - спрашивал человек, зарывая турку с кофе в раскаленный песок.
      -  Да вот альбом... - вспомнил я, но в следующее мгновение вся картина поменялась.
         И снова переулки, переходы, лестницы... Теперь уже сопровождающий голос монотонно и как бы само собой разумеющееся диктовал мне:
      -  Сначала твердо реши для себя, что ты хочешь сказать в своем альбоме. Потом уже ни в коем случае не меняй решения, потому что один раз подумав, ты призываешь внешние условия работать на себя, а меняя его, ты их отталкиваешь, и может вообще ничего не получиться...
- А как же с вопросом народности? - я даже удивился  своему вопросу.
Тот же голос охотно отвечал:
      -  Если тебе есть что сказать - скажи, не думая о том, во что это выльется. Оставь на потом. Нельзя одновременно думать, что хочешь сделать, и как это будет воспринято... При правильном решении последующий вопрос будет разрешен сам собой...
      -  А как определить правильное оно или нет?
      -  Ты неверно ставишь вопрос, - мне показалось, что голос усмехнулся, - даже остановился в каком-то закоулке, пытаясь взглянуть наверх. - Правильное решение то, которое ты примешь, и впоследствии будешь следовать ему...
      -  Но как же... - я хотел еще что-то уточнить, но окружающее уже поглотило, втянуло своими деталями, и мне пришлось проснуться.
         Полностью, весь сон, не помнил, да и советы были, мною уже додуманы и приведены в удобоваримое состояние, но само чувство «правильности» записи альбома не покидало ни  на миг.   Пренебрегая утренним туалетом и завтраком, прямо в трусах я стал выбирать, что мне казалось нужным и естественным.
             И вы знаете, господа, у меня получилось.
         Первый этап был закончен. Техническая сторона мало беспокоила, а если брать глубже и вовсе не интересовала. Поэтому все силы уходили на практику, индивидуальную работу с альбомом - это когда в процессе репетиций песни обрастают мотивом, нюансами исполнения - всем тем, что придает статус песни, а не бубнежа под гитару.
         Я готовился так тщательно и основательно, что даже Ванька потерял на какое-то время меня из вида. Зато был приятно удивлен, когда узнал про альбом и про  то, что удостоился чести быть приглашенным на процедуру его воплощения.
         И вот мы у Дениски. В комнате полумрак, тишина; горят контрольные лампочки на панелях аппарата, словно недремлющие красно-зеленые глаза наблюдающие за нами. На столе початая бутылка “Дипломата”, пиалушки с крепким чаем, нехитрая закуска и потертые листы с текстами песен. Дениска, в “ушах”, замер перед индикаторами - отстраивает, а Иван, полулежа на диване, “слушает” энергию.
     Третий дубль первой песни... Господи, я всегда мечтал так играть! Чтобы глаза были плотно закрыты и под веками устремлены вверх; чтобы руки все делали сами, без визуального и мысленного контроля; чтобы голосовые связки плавно  сжимались на высоких нотах и разжимались на низких. Чтобы слова проскальзывали между ними не словами, а звуковой вибрацией существующей самой по себе. И где я - всего лишь такой же инструмент, как и гитара; стройный и точный до восьмушек, поддающийся надвигающемуся смерчу эмоций, тогда, когда нужно, и выплывающий из него до уровня беспредельного спокойствия, коли  этого хочет Гармония...
         Шестой дубль третьей песни... Майка, в которой я сижу, уже давным-давно мокрая от пота, - она уже не впитывает его и он стекает в штаны. Бутылка наполовину пустая, но мы трезвые и выдержанные, мы почти спокойны, мы на грани. Все. И кто-то внутри меня настойчиво рвет занавес безмолвия: “Еще дубль... Еще дубль... Лучше, четче, энергичней... Еще...”
         Четвертая перезапись пятой песни... Мне кажется, что у Ивана светятся глаза, а Дениска самый добрый человек из тех, кого я когда-либо встречал. Я не чувствую своих пальцев, но они не онемели; мне видится, что они как бы выросли из струн и являются их натуральным продолжением. Я потерял счет пространства и времени. Все ограничивается звуками в наушниках - это так мало и одновременно так много; столько, что не успеваю произнести одного слова, а за ним, за первым, стоят уже целые выражения...
         Последняя песня записывается с первого раза. Бутылка пуста и на улице смеркается. Мы все молчим, только Дениска шуршит бумагой, что-то отмечая в списке дублей. Я подавлен и растерян, но я счастлив, и мне трудно понять сейчас, когда все закончено, - что же это было? Как вообще возможно подобное. Иван молча поднимает вверх большой палец руки и улыбается. И на самый маленьких миг мне чудится, что это улыбка Христа...
      -  Ничего так получилось, - Дениска  спокоен. - Но можно было бы лучше, - и тоже улыбается.
         И я улыбаюсь то ли от счастья, то ли от благодарности за молчаливую поддержку, то ли вообще от обалдения над своими нечаянно раскрытыми способностями.
      -  А как насчет соло гитару наложить? - Иван иронично смотрит на меня, - он хочет вкусить плодов творения или подобным образом спровоцировать меня на заключительную часть работы - аранжировку.
         На самом деле всем ясно, что будет продолжение, но в таком экстатическом состоянии трудно оценивать свои силы, и я сетую по поводу отсутствия водоньки, которую неплохо было бы добавить в свежий чай. Промочить горло, смазать связки, так сказать.
         Дениска красноречиво молчит, - для того чтобы мы успели понять, что все не так плохо, как кажется.
      -  Так  будем продолжать или нет? - морща лоб, спрашивает он.
      -  Ты в силах? - Иван переадресовывает вопрос мне.
      -  А что, есть?
      -  Так епть!.. - Дениска извлекает банку “Тройки”, что охлаждалась между балконных дверей. - Вот, с тех самых времен осталось, когда ресивер покупал...
         “С тех самых времен” - это где-то в конце января. У нас с Ванькой, наверное, и дня бы не простояла.
      -  О! - выражает эмоции Иван и вскрывает допинг.
         Наложение записи на “болванку”, - не такая уж и сложная работа, по большому счету. Здесь важнее техника игры и полет фантазии. Способность к интерпретации основной темы, спонтанности и импровизации. Причем не обязательно обладать обширным профессиональными заготовками; иной раз две-три правильные (в смысле удачно попавшие в лейтмотив) ноты сослужат куда более полезную службу, нежели навороченные “запилы” на уровне флежолетов.
       Может это свойство моего характера - воспринимать и складывать ноты на волне грусти и меланхолии, но с их максимальным диапазоном - не знаю. Я пробовал по разному заключать чувства в аккорды и слова; расставлял акценты на мощные заряды и на тихие, - за столько лет владения некоторыми секретами игры всякое приходилось пробовать. Но мне не нравятся марши и песни написанные в мажоре, однако я обожаю рок-н-ролл, предпочитая, правда, слушать, только слушать...
         Дениска и Иван, попивая водоньку с чаем, слушают меня и ржут, - основная фонограмма слышна только в моих наушниках, а они в полной тишине воспринимают только то, что я накладываю. Представляете, сидит человек в наушниках и увлеченно, с соответствующим выражением лица, с придыханием и прочими физиологическими действиями играет абсолютную ахинею. И при этом просто балдеет от выпитого, но более всего, конечно, от того, что получается.
         Последние два дубля венцовой песни альбома проходят почти на автопилоте. Разом наваливается усталость и вместе с ней сонливость. Меня даже нельзя сравнить с выжатым лимоном или половой тряпкой - я просто никакой. Даже нет сил прослушивать то, во имя чего нахожусь в “никаком” состоянии. Пристроив гитару к микшеру, растягиваюсь на диване и проваливаюсь, проваливаюсь, успев услышать голос Ивана: “Да-а... Поистрепался нынче браток...”
         Потом будет прослушивание, оценка, переоценка. Может быть у меня возникнет мнение, которое буду поддерживать всеми способами. Но я никогда не стану это переделывать, даже если захочется; мне кажется, что сотворенное человеком, когда чувства и эмоции переходят за грань, не подлежит доработке. В такие мгновения можно реально осознать, чего ты стоишь для мира, и что мир означает для тебя. Вкладывая в понятие “мир” не конкретных людей со стереотипными выражениями лица, а нечто большее, невыразимо прекрасное, волнующее, очаровывающее, волшебное и... почти достижимое, как вечная мечта о свободе, о победе силы духа и воли над страстишками, в коих успеваешь погрязнуть еще не поняв, что это не мешало нам мирно сосуществовать во время записи, как не мешало до нее, как не мешает после...
         Вот такой расклад мыслей посетил меня дня через два после записи. Я давно подметил, что новое занятие или действие неизменно приносит с собой свежие потоки замыслов и идей. Гришка говорит, что это нормально и естественно, осмысление должно присутствовать для того чтобы что-то сделать. В конце концов, заключает он, все мы только и делаем, что готовимся к смерти с разных позиций.  Я не хочу с ним спорить, потому что отчаянно желаю сохранить то, что дал мне альбом, - сам не зная точно что именно.




И З   Р А З Г О В О Р О В   Н А    Л О Д Ж И И.

         Нас трое - это почти предел для лоджии, потому что при большем количестве народа атмосфера становится чуждой, плотной и весьма неуютной, - похожей на трамвай в часы “пик”; готовая разразиться громом и молниями. Зато меньше - очень удобно, можно расположиться так, что собеседники или оппоненты, или единомышленники будут видны и доступны, и не надо напрягаться от дискомфорта вызываемого щекоткой друг друга биополей. Треугольник или квадрат?
         В журнале, что учтиво предложил мне Художник, один из авторов исследует вопрос взаимоотношений, выстраивая свое мнение на нумерологии, апеллируя к арабскому и римскому написанию цифр и чисел. Пытаясь проверить материал на собственном опыте, я тоже строил, так сказать, мнение, и выяснял, вычисляя, оптимальный вариант. И вот что получилось. Габариты моей квартиры позволяют общаться одновременно сорока двум человекам. Кухня - 6, коридор - 5, комната - 20, ванна - 4, туалет - 3, и лоджия - 4. Это по нумерологии. А по опыту я от такой кодлы с ума сойду. Но это так, отступление от темы.
         Так вот, в гостях москвичи. У них куча водки, книг, свежих литературных опусов, смешных историй и приветов от всех знакомых. Непосредственно присутствующих я не знал лично, но когда-то, в былые времена, их рекомендовали мне, как молодых и талантливых писателей прозаиков. Причем с явным мистическим уклоном. Правда, никакой мистики в разговоре с ними я пока не замечаю, хотя, может быть, они просто подобным образом маскируются; образно говоря, прощупывают почву для более тонкого взаимопонимания. Говорит в основном Илья, а Семен или поддакивает, или мотает головой, мол, не согласен.
      -  ... Вот ты, Антон, утверждаешь, что настоящий, искренний, природный, то есть естественный дар или талант никуда не сможет пробиться, в смысле стать достоянием общественности, да?
      -  Нет, - отвечаю, - я этого не утверждаю. Я так думаю.
      -  Ну, хорошо, хорошо, - соглашается Илья. - Пусть так. Но неужели ты думаешь, - он с нажимом произносит это слово, - что все там так коррумпировано и так плохо? Неужели профессионалы, так сказать, зубры отечественной литературы не поддержат молодых и гениальных?..
      -  Да при чем здесь это! - я начинаю чувствовать никчемность данного разговора, поскольку в основном все разговоры основаны на либо я слушаю, либо я говорю, и очень редко переходят в область тонких вибраций, когда слово сказанное одним тут же находит отклик и дополняется другим. Впрочем моя щепетильность в этом вопросе является исключительно личной проблемой. - При чем?.. Просто, как ты выражаешься, таланту, нет нужды куда-то и для чего-то пробираться. При условии, что у него не очень развито самолюбие или чувство обязательного выполнения собственных амбиций. Он сам себе найдет дорогу в любой среде или области жизнедеятельности... Истинному дару просто не нужно признавать себя истинным - он и так это знает. А вот в какой конкретно сфере и для чего, - вопрос, - скорее, человека им обладающим... А сама тема возникла у тебя потому, что ты хочешь выяснить окольным путем, есть ли у тебя дар или нет, не так ли?
         Илья саркастически улыбается, но понятно, что мой вывод понял точно.
      -  Ладно, - с трудом соглашается он, - пусть будет так. Я человек сомневающийся, ищущий и далеко не праздный. Я хочу знать есть ли у меня что-либо подобное или нет. И если есть, то куда мне его можно направить, а куда нельзя...
         Вот это мне уже по вкусу. Вот это тортик! Задавая такие вопросы, человек волей неволей подталкивает себя к открытию о-очень интересных вещей - по собственному опыту знаю.
      -  Вопрос, конечно, интересный. Интересный и простой... Видишь ли, Илья, каждый человек с момента своего рождения уже талантлив... - я замолкаю, как бы предлагая,  собеседникам развить мысль, но они молчат и становится как-то неудобно; не привык я, чтобы меня так безропотно и внимательно слушали. - ... Талантлив, хотя бы потому, что может некоторые элементарные вещи делать не так, как остальное население планеты. Каждый...
         Ребята усиленно шевелят мозгами. Видать для них такие штучки вновь. Да и для меня это не набившие оскомину изречения, а информация от внутреннего голоса, можно сказать, моего первоисточника.
      -  ... Вот возьмем хотя бы меня, - я тыкаю себе пальцем в грудь. - Прочитав какую-нибудь умную книжку, по привычке начинаю с ней спорить, мол, это очень заумно - читать тяжело, а это непонятно... Или абсолютно со всем соглашаюсь, опять же по привычке, дескать, офигительный мужик ее написал, молодец, все, как у меня - один к одному. И заметь, все по привычке. А если убрать эту самую привычку спорить или соглашаться, то что тогда останется?
         Илья и Семен пожимают плечами. Но если честно, - спроси у меня об этом год назад, я бы тоже потерялся.
      -  ... А останется, господа, творческое начало. Желание сделать что-то, что пойдет в копилку личного опыта, кстати, у дзен-буддистов - самого ценного из всего, что потом послужит толчком к выбору цели жизни, и вообще, собственно, к выбору...
      -  Подожди, подожди! - останавливает меня Семен - в первый раз за сегодня я слышу  его голос. - Что-то я не вижу здесь никакой связи.
      -  А тебе и не надо ее видеть, - говорю я. - Потому что мое творческое начало отличается от твоего. Возможно, мой опыт в этом вопросе когда-то пригодится тебе, а может и нет, - кто знает? И вообще глупо запоминать это или видеть, как с твоей стороны, так и с моей, потому что сотворяя себе в чем-то кумира, ты автоматически пытаешься перенять его собственное творческое начало... Даже в такой беседе. Психология, братки.
      -  Опять не понял, - сокрушается Илья.
      -  А все опять просто, - я закуриваю. - Если посмотреть на меня вашими глазами, то получается следующая картина: сидит человек и говорит умные вещи, мало того, волнующие и интересные, а мы, по привычке, либо возражаем, либо соглашаемся. Если возражаем, то пытаемся что-то противопоставить - в любой форме, а если второе, то... Да я уже говорил об этом.
      -  Хм... - Семен кривит губы в усмешке. - Если учитывать, что все мы пришли от Бога и уйдем туда же, то неувязочка с творческим началом получается у тебя. Единое у всех оно получается, а не личностное.
         Я рассмеялся.
      -  Гордый ты, Сеня. И на поводке у гордости своей крепко сидишь. Только спроси у нее, чем творческое начало отличается от духовного, и тогда, может быть, поймешь нелепость своего выпада...
         Ребята минут пять - пока я курю, - удрученно молчат. Потом Илья созрел для очередного вопроса.
      -  Но как ты определил, что в любом человеке есть творческое начало?
      -  А когда ты смотришь на “Мастера и Маргариту”, тебе хочется сделать что-нибудь подобное?
      -  Естественно! - восклицает Илья.
      -  Вот это и есть творческое начало.
      -  Да, но это будет подражанием!..
      -  Тьфу! - как бы злюсь я. - Это будет толчок, который Михаил Булгаков дал тебе для того, чтобы ты раскрыл и ощутил в себе нечто, что называю творческим началом и ничего более, ясно?!
      -  Ни фига не ясно. - Обижаются ребята и уходят, в спешке забыв литр водки.
         Где-то, через неделю, звонил Николашка и выговаривал мне:
      -  Что ты там с моими мужиками сделал?
      -  А что? - удивляюсь я.
      -  Да они по приезду плевались во все стороны и кричали, что такого идиота, как ты раньше не встречали...
         Я просто изнемогаю от хохота.
      -  Да нет, - отвечаю, - все нормально было. Просто поделился с братками личными соображениями.
      -  Ага. Они теперь зареклись у тебя появляться...
      -  Правильно, - поддерживаю я, - что с дурака взять, кроме анализа...
         Коля тоже смеется, но как-то напряженно и нервно.
         Вот, и поди угадай: был дураком, так все считали умным, а как только стало что-то в голове появляться, так сразу в идиоты попал. Но, признаться, меня это  не очень-то и волновало.