хроники 13 - 14

Х Р О Н И К А    N 13.


         Я медитирую... Я чувствую, как теплые волны пробегают по телу и толстые кусочки глины, словно яичная скорлупа, сыплются в разные стороны, отделяясь от моего туловища. Но Маргушка зачем-то запрыгивает ко мне на колени и, жалобно пища, возвращает сознание в котельную. Я снова слышу гул и шипение котла вместо шелеста морского прибоя. И голос, с которым мы вели светскую беседу, остался там, на берегу, не желая, очевидно, иметь никакого дела с разделенной на миллиарды долек реальностью, где никто не слышит друг друга, не видит и даже, не замечает. Я его понимаю.
         Окинув взглядом все контрольно-измерительные приборы, водоуказательные колонки и сам котел, я вновь пробую сконцентрироваться, для порядка шикнув на Маргуху так, что она убегает на улицу... Вдох, выдох, ровный вдох, удар сердца, ровный выдох, три удара сердца - вдох, голова почти пустая, медленный толчковый выдох - на четыре через рот и на четыре через нос... Звонок. Тьфу! Ну, зачем в котельной телефон?! Хотя, это я просто придираюсь. Надо подойти и взять трубку.
      -  Да?
      -  Это Денис? - гнусавый шепот коснулся моего уха.
      -  Денис отдыхает. Что ему передать?
      -  Ничего. Извините, я потом перезвоню, - почмокивание сменилось попискиванием.
         Я повесил трубку на место и пошел ставить чайник.
         Однако звонок очередного “фантика” не разрушил чары навеянные сегодняшним сеансом медитации. Совершенное спокойствие,  соединенное с полной собранностью нравилось мне чрезвычайно. И достигалось это, не по прошествии одного-двух сеансов - о них, первых, даже и вспоминать-то не хочется. Любой, кто сам на себе ставил подобные опыты, поймет, о чем речь. В результате упорной тренировки, после которой я всего лишь научился “правильно” дышать и выбирать оптимальные положения тела. Хотя временами, как, наверное, любой адепт без наставника, очень ждал сверхъестественного, мистического и грандиозного, но взамен получал тоску, неудовлетворенность, и опускался в пучину самобичевания. А нынешняя эйфория, связана ,не только с миром внутренним, но и с внешним - конец марта, господа, весна...
         Март всегда напоминал мне рыжую кошечку с невинными глазами. О, как она потягивается, словно не желая привлекать внимания, выпускает коготки и томно прогуливается по краю крыши, стараясь не наступать на мокрые места. И будьте уверены, за ее движениями наблюдает несколько пар голодных котов, думая, что доставляют удовольствие только самим себе.
        Ох уж эта мужская наивная самоуверенность! Да кошке подобные взгляды необходимы не меньше, чем наиболее облезлым особям данного хвостатого вида жаждется ее тела! И, словно подтверждая мои мысли, в котельную грациозно входит Маргушка, жеманно неся в зубах хвост селедки, а следом за ней, на некотором расстоянии, пугливо тащится котяра- мордоворот Васька с обвислыми усами. Абсолютно точно могу сказать, что он не получит ни селедки, ни Марго, потому что как только на наших владениях появляется кто-либо чужой из кошек или собак, то все наши хозяйки мигом выпроваживают незваных гостей...
         Вспоминаю о чайнике и решаю заварить свежего “кочегарского” и под него задумываюсь над диалогом, который мы вели на берегу моря с голосом, недавно занявшем какое-то место в моих путешествиях сознания. Нельзя, конечно, с полной уверенностью утверждать, что он нагл или беспардонен. Здесь совершенно другое понятие, и сначала я с восхищением и почтительностью, даже благоговейностью выслушивал любое его рассуждение, ловя себя на мысли (в мыслях - на мысле, неплохо, да?), что все уже происходило, когда-то и где-то, но три  встречи назад, голос назвал себя внутренним. Возвращаясь в обыденность, я начал задумываться; а не начало ли это той самой болезни, название которой дал швейцарский психиатр Блейер - шизофрении, и не пора ли блудному сыну расчищать тропинку обратно в мир крепких напитков и застольных бесед? Но как бы не то было, а такие “улеты” подкупали своей новизной и пока еще не вызывали похмелья. И что более всего поддерживало - они заставляли (или предлагали, настаивали, убеждали) смотреть на все окружающее по-иному, и более того - вникать в него.
         В этот раз голос, как обычно  не поздоровавшись, сразу указал мне на то, что Антон Комиссаров ужасно горд, упрям и не умеет управлять своими эмоциями. Не знаю, кто дал право нематериальному эху учить вполне самостоятельного, взрослого и к тому же трезвого человека, но Антон сразу с ним согласился. Еще бы, если буквально пару дней назад я смотрел кино про монахов Шао-линя, и, сопоставляя себя с ними, решил, что не был способен успешно пройти все испытания выпавшие на долю этим костоломам Духа и тела. Но, согласившись, Антон Комиссаров не без ехидства вопросил: “А что же такое  гордость?”
         “Адаптация в окружающем мире таким, какой он есть. Защитный рефлекс всех твоих тайных и явных комплексов. Уважение к собственному несовершенству”. - монотонно пробубнил голос.
         Антон сел на песке и задумался, поскольку ничего не понял, а значения некоторых слов просто не знал, но звучали они правильно. “Как с ней бороться, и кому она мешает?” - снова спросил Антон.
         “С ней нельзя бороться и она никому не мешает, кроме тебя. Ее можно только преодолевать. Работай и не думай, что это не для тебя”.
         Легко сказать - работай, если как раз в этот момент Марго лезет на колени и просит жрать, а потом кто-то хочет Дениску по телефону и моя гордость вопит, что разговор с голосом важнее, чем все остальное... Ну что ж, с эмоциями я не совладал, с гордостью тоже, но кое в чем определился. А это уже хорошо. А не пойти ли мне разбудить Дениску и попить с ним чаю, а?
         Но телефонный звонок снова нарушил мои планы; как видно сегодня день “фантиков”, что в самый раз для вспыльчивого человека познающего себя и борющегося с собственной гордостью. Я с преувеличенной радостью подбежал к телефону.
      -  Ал-ле! - тоненько протянул я. - Администрация котельной, что расположена на территории секретной базы, вас очень внимательно слушает.
      -  Антон, ты? - спросил замогильный голос, и я не сразу понял, что это Гришка.
      -  Антон Борисович Комиссаров на проводе. Чтобы вы хотели сообщить?
      -  Ванька вены порезал...
         Тишина. Безобразная просто тишина; даже сердце и то, похоже, биться перестало. Вот тебе и кошечки зеленоглазые, вот тебе и внутренний голос, вот тебе и умные книжки по самосовершенствованию.
      -  Как так?.. - мне и не сообразить сразу, что же это такое - вены порезать. Вернее, как это делается - знаю, а после того, как? - Гриша, - пытаюсь еще схватиться за уплывающую соломинку надежды, - ты что, прикалываешься так?
      -  Да какой прикалываешься! Я же говорю: вены себе на правой руке вскрыл, в ванной. Я его сейчас оттуда голым вытащил...
         Все. Я медленно опускаюсь на стул, не чувствуя уже ничего. Ванька... Как же ты мог! И решаюсь, пытаюсь непослушными губами задать тот самый вопрос, ожидая услышать худшее.
      -  Ну? Живой?..
      -  Живой, - уверенно заявляет Глюк. - Пьяный только в говно, матом ругается, но неразборчиво...
         Я прощаю ему эти слова сейчас. Я готов все простить, всем простить, ибо пьяный Ванька - далеко не мертвый Ванька.
      -  Руку-то хоть перевязал? - спрашиваю почти радостно.
      -  Перевязать-то перевязал, но он срывает бинты и орет что-то на тарабарском... Вон, посылает меня подальше, говорит, дайте спокойно сдохнуть...
         “Надо ехать, надо помогать, надо успокаивать, - думаю. - Кровь остановить... Точно!”
      -  Гриша, - волнуюсь от беспомощности, - крови много потерял Иван-то?
         Гриша молчит, наверное, прикидывает.
      -  Гриша!?
      -  Да откуда я знаю! Я пришел, он уже в ванной сидел и какую-то отходную молитву пел...
      -  Ну, Гришка, не тяни резину!
      -  Чего ты орешь на меня? Я что, обязан на ваши эти... попытки, что ли смотреть?? Зае... вы меня по самое горло, свалились на мою голову...
         И это я сразу же прощаю, почти не задумываясь; ему тоже не сладко приходится. Особенно сейчас, там, у Ваньки.
      -  Гриша, Гришок, спокойно, спокойно. Он при тебе резался?
      -  Да нет, конечно, - он берет себя в руки, то есть после испуга и выхлеста энергии начинает трезво оценивать ситуацию. Молодец. Я бы, наверное, просто потерял сознание. - Я заехал к нему по делу. Звоню в дверь, долго звоню, и жду, когда откроет. Вдруг выбегает какая-то подруга сама не своя, бледная вся и пальцем у виска крутит... Сейчас, подожди, пойду посмотрю, что он там делает...
         Пока Гриша ходит смотреть, я мысленно рисую план действий, - разбудить Дениса, отпроситься у него, и бегом к Ивану, по пути заскочить в аптеку...
      -  ...Слушай, Антон, он на работу собирается, - устало, почти утомленно сообщает Гриша. - Как вы все мне надоели...
         И мне становится страшно. А вдруг и Гришка доведенный до отчаяния своими внутрисемейными проблемами, нашими с Ванькой попытками, да и вообще всем этим внешним раздраем, тоже решится на нечто такое? Вдруг он уже вынашивает эту идею? Я по опыту знаю, что подобное не приходит с бухты-барахты. Созреть еще надобно, мостик проложить к тому самому выходу на случай, когда выхода нет.
      -  Гришенька, - умоляю я, - посиди там с полчасика, подежурь, браток... - наверное это были самые нежные и теплые слова, кои я мог подобрать сейчас из своего словарного запаса. - Подожди, я подъеду. Вот только Дениску подниму и подъеду.
      -  Сиди ты там, на жопе ровно, - говорит Гриша. - И не дергайся никуда. Без тебя тут проблем хватает.
      -  Гриша... - возражаю я.
      -  Все, - Гриша неумолим. - Сиди. Я попозже перезвоню, - и вешает трубку.
         Но и я не так то прост. Я тоже могу следовать тому, что задаю себе сам. И кое-когда путь от мысли до цели проделываю без остановок, без запинок.
      -  Дениска... Денис, - бужу старшего своего напарника.
         Он отрывает голову от подушки, щурится от света, что проникает через открытую дверь.
      -  Что, уже пора?
      -  Вставай, Денис. Мне ехать надо. Отпустишь пораньше?
      -  Пораньше? Нет проблем, - Денис зевает, потягивается, одновременно пытаясь босыми ногами попасть в рабочие туфли. - А чего за спешка такая?
      -  Да Ванька себе руки сильно порезал, - сообщаю я для убедительности чтобы отпустил со смены без всяких проволочек, и уже чуть позже “догоняю”: нельзя ведь людям спросонок такую информацию выдавать.
         Но Дениска  не был бы сам собой, если бы стал метаться и паниковать так, как это делаю я.
      -  Что, все так плохо?
      -  Не знаю, - глупо улыбаюсь я. - Там Гришка дежурит. Позвонил только что.
      -  Хм... Дежурит. Врачей что ли ждет?
      -  Да нет. Врачей, наверное, не вызывали...
    - Подожди, - Дениска протирает глаза. - Он себе просто вены порезал?
      -  Ну да, - нетерпеливо отвечаю, раздражаясь на его медлительность.
      -  И, естественно, живой.
      -  Да, да! На работу собирается.
      -  О. Ну тогда все не так плохо, - Денис включает чайник - горячий любит. - Ты давай не торопись никуда.
      -  То есть как? Ехать надо, помогать...
      -  А чего там помогать, - Денис заходит в туалет, расстегивает штаны и вещает из-за приоткрытой двери, совершая обычную послесонную процедуру. - Ну приедешь ты, ну посмотришь, и что дальше? Успокаивать, что ли начнешь? Так его Гришка успокоит. И перевяжет, если надо...
      -  Уже, - а сам думаю, что Гришка не справится, не сможет или не так все сделает. Хотя и сам начинаю понимать, что буду успокаивать, и перевязывать тоже по-своему и, может быть, далеко не лучшим образом. А все потому, что как бы имею на это права, будто только я один избран, для того чтобы помогать Ивану. Руководит ли мной истинное желание оказать помощь или же это оттого, что именно я должен сделать? Может мне действительно не стоит никуда ехать?..
      -  Тем более. Давай, чайку попьем, - Денис достает из пакета половинку батона, и укоризненно глядя на меня, говорит. - Ему сейчас вообще одному побыть надо. Собраться, поговорить с самим собой. Зачем мешать человеку?
         И я верю ему. Да, именно верю, вспоминая себя и свои потребности в такие минуты. И все, что я делаю, распивая с Денисом чай и вполуха слушая его пространственные размышления о природе суицида, так это мысленно твержу “Отче наш” - единственную молитву, которую сподобился запомнить, за все прожитые мгновения.


ИЗ  ВОСПОМИНАНИЙ.


      -  Антошка? - Иван стоял на пороге моей квартиры, еле переводя дыхание и из последних сил сохраняя видимость спокойствия. Но по выпученным глазам, еще более подчеркивающим бледность лица, и взъерошенным волосам, я сразу понял, о чем пойдет речь. - Слушай, дай сотню, а? Пожалуйста, мне очень надо.
      -  Сколько проиграл? - я достал из пачки папиросу.
      -  Неважно, Антон. Сейчас автомат займут. Я на нем шапку оставил. Будь другом, дай.
      -  Заканчивай ты, Ванька, с этим одноруким... - но я понимал, что никакими словами до него в эти минуты не достучаться и, махнув рукой, пошел в комнату за деньгами.
         Иван остался стоять с коридоре, и надо было видеть, как загорелись его глаза при виде денег.
      -  Лучше бы пропили, честное слово, - покачал головой я, отдавая бумажку.
      -  Пропьем, обязательно пропьем. Я в него пятьсот засадил... Ну не может же эта скотина постоянно сосать. Спасибо, сотня за мной... - и Ванька, громко топая ногами по лестнице, умчался, не сказав даже до свидания.
         По телевизору начинался крутой американский боевик, где два Жана Клода ван Дамма геройски расправлялись с гонконговской мафией, не забывая выяснять отношения, друг с другом. Это кино мне нравилось не только неплохо поставленными трюками, но и своей шизофреничностью. Если воспринимать его иносказательно, то хорошее и плохое в человеке, не переваривая друг друга, начинает крушить то, что ему не нравится даже вне себя, и только потом находит примирение внутри. И то, что попутно гибнет много невинных и маловиновных никого не трогает и не волнует. Главное - чтобы поставленная перед героем цель в начале была достигнута в конце, и чем больше препятствий, прохожих на улице, бандитов, пока еще целых машин, кораблей, пирсов, желательно космических ракет или очень-очень много плохих инопланетян (правда, это другое кино), он преодолевает, тем лучше. А то, что ему не справиться с одной маленькой страстишкой, засевшей в мозгу словно заноза, так это ерунда, пустяк, мелочь; наплевать и забыть. Но сейчас я как раз не об этом кино, а не об искусстве вообще. Хотя, как знать, как знать...
         Когда один из ван  Даммов расправлялся с мафиози ( с тем самым, которого не добил в “Кровавом спорте”, и который почему то мне симпатичен), звонок снова заверещал. Я плюнул и направился к двери чтобы сказать что-нибудь гадкое любому, кому хочется в гости в самый неподходящий для меня момент, но резко ее распахнув, тут же забыл все эпитеты уже было порхающие где-то за зубами.
         Конечно же, это снова был Ванька. Его лицо, на сей раз излучало, чуть ли не сексуальное удовлетворение, а в руке он держал мэтр водоньки и батон колбасы. Несколько портила картину странная черная “пипка” с белым помпоном, нахлобученная на макушку.
      -  Где шапка кроличья? - серьезно спросил я.
      -  А, с хорошим мужиком поменялся. - Иван махнул рукой, но вспомнив о литре, улыбнулся.
      -  На вот эту? - я ткнул пальцем на нечто присутствующее на голове Ивана.
      -  Обижаешь, начальник. Еще на сто жетонов. Слушай, там сейчас по ящику “Двойной удар” должен идти. Я же за этим к тебе и ехал. - Ванька не спрашивая разрешения, переступил мой порог. - Подержи-ка. - он протянул мне бутылку и колбас. - Давно идет?
      -  Скоро кончится.
      -  Жа-а-лко, - на ходу раздеваясь и разуваясь, он понесся к телевизору.
         Мне ничего не оставалось делать, как последовать следом.
         Финал боевика я не смотрел (благо, что до этого я видел фильм два или три раза), полностью переключившись на созерцание Ванькиного лица, по которому волнами пробегала судорога. Чувствовалось, что  он поглощен только собственными ощущениями и переживаниями, хотя  причмокивал при очередном порхании ног американского супермена. Заметив мой взгляд, Иван пожал плечами и слабо улыбнулся.
      -  Давай, Антон, сразу грамм по сто, а? Надо немного расслабиться.
         Я отвинтил пробку и, достав дежурные пластиковые стаканчики, налил ему половину, а себе четверть.
      -  Будем?
    -  Будем, - мы беззвучно чокнулись и выпили. Одновременно поднесли тыльные стороны ладоней к носам. После глубокого вдоха, я отрезал по кусочку колбаски, положил их на черствые кусочки хлеба и переместился на пол, поближе к Ивану.
      -  Отпустило?
         Ванька быстро закивал головой, запихивая в рот свою долю.
      -  Ну и на кой хрен тебе это надо?
         Иван снова пожал плечами.
      -  Ты, вроде, мужик неглупый, Иван, и к деньгам  никогда не тянулся. Объясни мне, дураку, какой интерес дергать ручку, оставляя там почти все, что заработал? Ведь ты уже месяца три играешь, да?
      -  Полгода, - пережевывая, пробурчал Иван. - Антон, брось ты это, давай бахнем.
      -  Бахнуть мы, конечно, бахнем, - я налил. - Но интересно все-таки. Вот ты все время говоришь: философия, психология, гармония... Какое место в этом занимают тупые разукрашенные однорукие бандиты? Поясни жертве перестройки и капитализма, будь добр.
      -  Да не сыпь ты соль на раны, - Ванька залпом опрокинул стаканчик. - Я сам ни черта не понимаю, честное слово.
      -  Хорошо, давай математически. Я так понимаю, что ты сегодня выиграл, да?
      -  Представляешь, - глаза собеседника загорелись, - тройной бар на четвертой дорожке... Кстати, - он полез в карманы, - вот твоя сотня, спасибо.
      -  Оставь себе.
      -  Бери, бери. Целее будет.
         В этом он, конечно, был прав. По крайней мере, хоть честно пропьем, а не внесем вклад в процветание игорного бизнеса. Я взял и положил деньги на стол.
      -  Сколько это получилось?
      -  Четыреста жетонов по два рубля  - восемьсот. Впервые, представляешь! - Иван довольно улыбнулся.
      -  А сколько вколотил в эту игрушку?
      -  Да столько же, на сто жетонов меньше.
      -  Минус шапка...
      -  Так она старая уже была. - Иван скривил губы. - Позавчера на ней клок вылез... сзади... - он стеснительно опустил глаза, а когда поднял их, то зрачки отражали металлический блеск жетонов. - Да что там шапка! У меня два серебряных рубля было, царских, как думаешь, где они? Кольцо бабушкино, обручальное, справочник по России за тысяча девятьсот пятый год... Все там. Я сам думал-гадал, как в эту западню попался. Вроде и не азартный по натуре, но вот повезло один, самый первый раз, словно в дешевом детективе... Помнишь я рассказывал, как пришел на Витебский с пятеркой в кармане, а ушел с полтинником... Конечно, не в деньгах тут дело, но это словно спарринг, понимаешь? Я как тренироваться бросил четыре года назад, так какой-то переизбыток энергии внутри. Организм привык постоянно адреналин вырабатывать, а стихи весь не поглощают, работа однообразна и привычна, а хочется чего-то необычного, острых ощущений, чтобы хоть к чему-то стремиться, с чем-то бороться, соревноваться. А тут вот он, невозмутимый и самодовольный. Один на один, как удача повернется. Когда проигрываешь, веришь нет, чувствуешь, как волосы наэлектризовываются, думаешь: как преодолеть, как победить и... проигрываешь все равно. Если уходишь при своих - уже удача, правда ее хватает только до других игровых автоматов... Поначалу кошмарно нравилось, а сейчас словно поднял предохранительный клапан, спустил пар к ... и все, только назад и снова до того же места. Но черт меня подери, я же не механизм, я для чего-то родился, о чем-то мечтаю, а тут... конец тут, Антоха... Такое болото, из которого выбраться ужасно трудно... Ты думаешь, я на эти деньги чего-нибудь путного куплю? Да если сразу не потрачу, то завтра, крайний срок послезавтра, опять к одноруким. Ведь не хочу, но адреналин этот чертов вырабатывается... Вот сижу и думаю: а что если бы я дальше сыграл? Может быть, три семерки снял бы? Представляешь, цель - снять три семерки. А ведь только об этом и думаю...
         Пока он говорил, я налил по семьдесят пять и нарезал колбасы. Что тут можно было сказать? Не знаю. Как можно помочь больному раком, если у тебя всего лишь чешутся пятки? Я один раз играл с Ванькой. Стало у нас тогда на восемь тысяч меньше и больше меня к этому виду спорта не тянуло.
      -  А ты дай себе слово, что не будешь играть, - многозначительно произнес я, поднимая стакан.
      -  Давал. И слово, и клятву, и обещание всем богам вместе взятым. Не помогает. Ты представь - пять раз бросал курить - на год, на два, сколько раз выходя из комы, завязывал с выпивкой, и знаешь, как себя уважал за это... А здесь  - не могу и все. Словно сглазил кто-то. Кстати, знаешь что, - он отхлебнул водочки, - меня в последнее время чей-то взгляд преследует, честное слово. Задумаюсь, посмотрю по сторонам и вижу перед собой два глаза, - спокойных таких, словно изучающих... Будто насквозь видят. Страшно... - Иван допил, что у него оставалось в стаканчике.
         Мы помолчали, каждый по- своему, размышлял над непонятной проблемой.
      -  Я тут стишок на днях накропал. Зарисовочка такая забавная. Хочешь прочитаю? - Иван прикурил от моей папиросы и глубоко затянулся.
      -  Валяй.
      -                Плохо Ванечке, не спится,
                Скучно и темно.
                Может взять опохмелиться,
                Посмотреть в окно.
                Плюнуть сверху на прохожих
                Да чайку попить.
                Или лампочку в прихожей
                Светлую вкрутить?
                Может с горя удавиться?
                Вены разорвать...
                Плохо Ванечке, не спится,
                Хочется блевать...
Смешной стишок, а, Антоха? Я таких раньше не писал...
      -  Прекращай ты со своим адреналином, ладно? - я снова налил по полстакана. - Ни хрена хорошего из этого не получится.
      -  Все. Последний раз был. Я и сам понимаю, что меняю свой внутренний, когда-то умеющий восторгаться прекрасным, мир, на какой-то суррогат из страсти, похоти и мерзости. Руки-то после жетонов можно отмыть, а вот душу тяжелее... Все я понимаю. Так что давай, бери гитару, да сбацай “Комиссара” что ли. Ну, их всех в задницу!...
         Тот вечер закончился вполне обычно и от этого, можно сказать, приятно. Но через неделю, в первой декаде ноября, Иван снова нарисовался в моих дверях с выпученными глазами. И я сразу понял, о чем пойдет речь...

         Телефон слишком долго постанывал томными и тревожными звуками. Воображение услужливо рисовало кроваво-тошнотворные картины, траурный свет свечей и строгий темно-синий костюм из-под которого выглядывали синюшные руки и белые тапочки, но после двадцатого или тридцатого гудка ( мои волосы уже успели высохнуть после душа и вновь намокнуть от пота), на том конце провода кто-то все-таки догадался поднять трубку.
      -  Ну?
      -  Гриша, Гришок, это ты?! - и куда только девалось спокойствие, полученное медитативными упражнениями.
      -  Какой еще, на хрен, Гришок?!! Это Иван, что надо?
      -  Ваня, - сердце перестало проситься на свободу и вздох облегчения, невидимой птицей выпорхнул из легких. - Ванюш, как ты?
      -  А как я? Счас на работу пойду... О! Антоха, ты что ли? - он, кажется, узнал мой голос. - Ты откуда звонишь, Антончик?
      -  Так с работы я... Только что смену сдал...
      -  Как смену?! Ты же выходной должен быть... Да убери ты от меня этот чай вшивый. Лучше за водкой сходи... - это относилось явно не ко мне.
      -  Ваня, Вань, это ты сегодня выходной. А на работу тебе завтра, в утро.
      -  Точно? - голос отражал несколько эмоциональных оттенков: подозрительность, осмысление, понимание и просветление. - Так я спать пошел, на фиг. Я чего-то, братушку, спать сильно хочу.
      -  Мне подъехать? - с надеждой спросил я.
      -  Знаешь, я сейчас попытаюсь Гришку прогнать и посплю... один... Сможешь - завтра разбуди... по телефону... э-э... - чувствовалось, что Иван действительно засыпает.
      -  Эй, Иван! Ты там держись, браток.
      -  За что, за хрен что ли? Чего-то не хочется... - Иван грубо хихикнул и вдруг совершенно трезвым и спокойным голосом сказал. - Не приезжай сегодня. Я в порядке, - и повесил трубку.
      -  Ну что? - Денис, глядя на меня из мастерской, манерно помешивал чай в стакане - сахар растворял. - Порядок?
      -  Иван спать собирается. Просил разбудить завтра...
      -  Вот и хорошо. Сейчас ему мешать не надо, а завтра как раз поговорите. Давай сейчас мою смену дождемся и ко мне, а? Коньячку попьем, для расширения сосудов.
      -  Поехали, - охотно согласился я, памятуя из опыта, что сон - гораздо лучший доктор, нежели участливо смотрящий в глаза товарищ. И будить Ивана на работу завтра совершенно не обязательно, потому что там прекрасно обойдутся без него. Надо только позвонить Лешке и предупредить, что Иван заболел... гриппом. А там посмотрим... Ибо, как гласит мудрая русская поговорка - утро вечера мудренее. И я сейчас с ней согласен...
      Вечером, запивая шоколадку коньяком, под концертный альбом СашБаша я не выдержал и задал Дениске вопрос, который давно уже хотел задать:
      -  Денис, - начал я, тщательно подбирая слова, - скажи честно, неужели ничья смерть не может вывести тебя из невозмутимости и равновесия? Как и чем достигается такая сила духа? Или же это обыкновенное равнодушие к чужим судьбам?.. Если не хочешь, то, конечно, не отвечай.
      -   Сила духа? - Дениска мило улыбнулся. - Да просто очень достигается... Горит внутри огонь, пламя любви к человеку. Не к человечеству в целом, а к одному конкретному... то есть к конкретной... Потом человек умирает. Больно? Очень больно. Но жить надо... Идешь с товарищами в поход, и один заходит в речку, и не возвращается. Сам не хочет, понимаешь? Милиция, протоколы... А тебе страшно. Как так, вчера еще сидели вместе у костра, водку пили, а сегодня... Только тело, которое и назвать-то, как не знаешь. Не он это, не тот человек... Уходит в мир лучший отец, который давно нас бросил. Едва на могиле появляется первая трава, как рядом ложится тело брата. Ужасно больно. И не понимаешь - как, и не находишь ответа - зачем?.. Глупо все... Стоишь на вахте, совсем еще неопытный, “зеленый”, а твой старший берет в руки лом и... у него останавливается сердце. И ты в буквальном смысле зеленый четыре часа дожидаешься скорой помощи около трупа.. Если внутри что и полыхало, то уже сожгло все внутренности. И начинаешь понимать какой-то идиотический закон: чем больше ты боишься вида смерти, тем чаще она останавливается около тебя... Это не равнодушие, Антон, это попытка бороться со страхом... А переживать я, конечно, переживаю, даже когда мужики котел палят, и то переживаю. Но от этого, старик, закон не меняется. Так что не волнуйся и воспринимай все так, как оно есть. И жди своей очереди. Подгонять смерть - дело глупое и неблагодарное, она сама придет тогда, когда захочет. И ни у тебя, ни у Ивана, ни у меня разрешения не спросит. Вот такие дела, сменщик, грустные, в общем-то, но ничего, жить-то надо... Давай еще подолью?
      -  Давай... - я обалдевал от Денискиной исповеди. - И тебе никогда не хотелось... ну... того?..
      -  Хм... А меня и сейчас тянет. Любое упоминание о нем тянет. Но. Ведь это так легко, гораздо легче, чем жить. А чего-то не хочу ничего легкого - гордый наверное... Ты чего послушать хочешь? - Денис, похоже, закончил исповедь.
      -  Поставь Цоя. Сорок пять.
      -  Сейчас... Давай заодно и помянем. И СашБаша и Майка Науменко. За упокой их душ. Давай жить, чтобы было кому помянуть ушедших и убиенных!..
      -  Давай, - с внутренним облегчением и совершенно неясной мне радостью согласился я.
         И мы помянули. Мы выпили за Джима Моррисона и Джона Леннона. Бахнули за  Игоря Талькова, возлили за Иисуса Христа и Александра Матросова, приняли за Владимира Семеновича и Сережу Есенина... Сходив в магазин и прикупив святой, в данном случае, воды с жертвенной закуской, воздали по-язычески должное своим родным и близким, а под занавес, когда ни еда, ни слова уже не решались приближаться к горлу, помянули самих себя, и со светлой совестью отдались восторженно-бездонному сну, обильно поливая подушки сладкими счастливыми слезами.

























Х Р О Н И К А  N 14.


         Табун гнедых кобылиц, всю ночь выпрямлявший мои обезвоженные мозговые извилины, умчался в неизвестность с первым осознанным выходом, оставив во рту неприятное ощущение загаженности и шершавой сухости. Я  оделся и покинул Дениску, тихонько закрыв входную дверь.
      От легкого, морозного воздуха слегка подташнивало, и королевская рать стойких оловянных солдатиков никак не могла победить внутри моего сознания безобразного Шалтай-Болтая. Поэтому я в сотый раз за двадцать минут бодрствования поклялся себе обязательно оставлять на утро то, что не допил вечером или ночью. Немножко, капельку, рюмочку, мензурочку, но оставлять.
       До ближайшего ларька, который мог бы восстановить во мне нормально чувствующую и осознающую себя личность, от Денискиного общежития необходимо было пройти метров пятьсот, большую половину из коих я уже преодолел. Но впереди высвечивался светофор, ясно указывающий, что там меня поджидают коварно-быстрые и хищно-бездушные машины, которые в такое отвратительное утро могут желать только одного - как можно больнее ударить  своей металлической массой какого-нибудь плохо себя контролирующего человека.
         И это не вызывало никаких сомнений.
         В очередной раз, шарахнувшись в сторону от, непонятно для чего прошедшего слишком близко прохожего, я, в полном смятении чувств, остановился на перекрестке. Вы глубоко наивны, господа, если полагаете, что красный свет хоть каким-нибудь образом может задержать рычащую от перевозбуждения машину. Не-ет! Сейчас меня не так-то легко поймать на подобный трюк. Убедившись, что ни с одной из четырех сторон мне не угрожает опасность, я осторожно сошел с тротуара и снова огляделся по сторонам. Так и есть! Хитрые “Жигули” темно-красного цвета (очевидно, чтобы пятна крови не так выделялись на капоте), на бешеной скорости уже мчались по направлению ко мне. Я решительно возвратился  на тротуар.
Если спокойно поразмышлять, и на этой стороне можно найти вполне приличный ларек, но для этого надо пройти метров на сто пятьдесят дальше. Если двигаться медленно, но уверенно, то очень  скоро я окажусь прямо возле них, без всякого риска для моей драгоценной и хрупкой жизни, если, конечно, какой-нибудь шальной прохожий, (может он уже спрятался для решительного броска?), не вытащит из-за пазухи нож - “белочку”. Или не станет стрелять ни с того ни с сего, вон с того чердака, по движущимся мишеням, из автомата... Калашникова... модернизированного... длинными очередями. Тьфу, “шугняки” проклятые - или недопил вчера, или перепил - это точно. Но надо рисковать, ибо стоя здесь я никуда не приду... А надо ли мне куда-нибудь идти? А как же, конечно же, надо, там Ванька-братушка, он ждет меня, ему необходимо мое присутствие, я должен, я обязан, я... я... но сначала к ларькам.
         Совершенно того не замечая, я всю дорогу рассуждал вслух, решая  жизненно важные проблемы - такие, как, скажем, наличие определенной суммы денег, чего именно мне необходимо вкусить и какое количество просветительного напитка наиболее подходяще в данной ситуации, чтобы, во-первых, не опьянеть больше желаемого, а во-вторых, не отрезветь менее нужного. И если первый вопрос с определенным умственным напряжением выяснялся простым математическим подсчетом, то второй и третий я отложил до визуального контакта с желаемым продуктом.
      Едва вычислив первую попавшуюся бутылочку с винтовой пробкой, я засунул свою голову в амбразуру ларька, и, продолжая рассуждать сам с собой, изрек:
      -  Мне бы чего-нибудь выпить и закусить...
         Продавщица окинула меня скучающим взглядом и почему-то спросила:
      -  Чего?
      -  Будьте добры, бутылочку “Солнечного берега” и пачку “Риглис сперм...ми...мы...” - чуть-чуть подумав, добавил. - Без сахара.
         В ее глазах мелькнуло понимание и, пересчитав полученные деньги, она выставила искомое, сверху на пробку положив жевательную резинку. Без сахара.
         Ее я сразу же положил в карман, а с бутылки свернул пробку и сунул горлышко в жаждущие влаги губы. Не прошло и минуты, как мир вокруг стал принимать контуры более четкие, на лицах проходящих мимо людей заискрились улыбки, а веселые машины с забавным присвистом спокойно и радостно проносились по дороге на вполне допустимой скорости. Впервые за все утро я вдохнул полной грудью и, отхлебнув для порядка, еще пару маленьких глоточков, отправился на завод, где по полученным мной сведениям (на вахту Денискиной общаги звонил Гришка),  Иван должен был ждать меня в котельной на Юге.
         Котельная тяжело и протяжно вздыхала, изредка вздрагивала, как смертельно раненая лебедушка, распластав перебитые крылья по мутной глади чужого озера. Над всеми канализационными и дренажными воронками белым пухом стелился  пар, еще более усиливающий впечатление умирающей и позабытой жертвы. Но с верхнего барабана доносились спокойные, приглушенные голоса и позвякивание ключей, свидетельствующие о том, что добрые ангелы в виде слесарей-ремонтников, уже приступили к “воскрешению”, и очень скоро четырехэтажная “лебедь”, снятая со старого боевого крейсера лет тридцать назад, снова устремит свой  взгляд в манящие, к сожалению, недоступные небеса.
         Легким взмахом руки я поприветствовал какую-то испачканную физиономию, неодобрительно меня сверху осматривающую и, стараясь держаться строго вертикально и прямо (треть бутылочки “Солнечного берега” - это не совсем та доза, которая необходима для полного контроля над своим телом, тем более, что она постоянно просилась наружу - “подышать свежим воздухом”), прошествовал в мастерскую. Как вести себя с Иваном и о чем говорить, я не имел ни малейшего представления, но то, что никакого сострадания или явной жалости этот бусурман не приемлет - знал точно. Поэтому, дернув дверную ручку на себя, сразу же растянул губы в самой непринужденной улыбке.
         Иван, одетый в “цивильное”, с  чистой перевязью через плечо, в коей покоилась перебинтованная рука, встретил мое появление честным, но слегка утомленным взглядом.
      -   Заждался? - сам того не ожидая, я громко и смачно отрыгнул, вызвав во взоре товарища некоторую искорку понимания, но мимолетную такую, стеснительную; видно он сам не знал, как себя вести.
      -  Да нет, я минут сорок только как из поликлиники... Ты никому ничего не говорил? - почему-то шепотом спросил Ванька, хотя в мастерской кроме нас никого не было.
      -  Только Дениске, - также заговорщицки ответил я.
      -  Дениске, ладно... На всякий случай, для всех, я об стекло руку порезал, лады? Пьяный был, споткнулся, ну и так далее... В общем, понимаешь? А Лешке что сказал, когда звонил?
      -  Да ничего не успел. Я же в девять только проснулся, не поевши, не попивши, бегом к телефону... Звоню, спрашиваю, вышел ли ты на работу. Он отвечает - да, но котельная стоит, а ты к врачу пошел, обещал вернуться... Вот и весь разговор... Чего врач сказал-то?
      -  А ничего. Я про какого-то котенка насочинял, да специально утром костяшки стеклом порезал. Перебинтовала, больничный дала, приказав на перевязку ходить через день. Да все нормально, только ты не проболтайся. Гришку я уже предупредил.
      -  А он что?
      -  Что, что?! Обозвал меня нехорошо, что же еще...
      -  Рука-то болит?
      -  Ноет, зараза, противно так и пальцев совсем не чувствую. Да рука заживет, черт с ней. Врачиха говорит, что мог нерв задеть - глубокая рана.
      -  А что случилось, Ваня? - осторожно, не глядя в глаза, спросил я.
      -  Не знаю... - он пожал плечами и наморщил лоб, попытался собраться с мыслями, как видно не первый раз. - Понимаешь, по отдельности все просто и ясно, а в целом чушь какая-то выходит... А может быть и нет, может, как раз в целом все ясно, но тогда страшно становится. Нереально, неправдоподобно, и что правда, а что ложь - я уже не знаю... Ночью вчера снится сон, цветной, - я таких давно не видел. Брожу я по заброшенной деревне. Дома добротные, крепкие, бревна одно к одному, а людей - никого. Деревня располагается на облаках, между которыми перелетают платформы, типа паромов. И вот хожу я и чего-то ищу, а что именно - не знаю. Забираюсь в пустой дом, лезу на чердак и нахожу огромный сундук. Открываю, а там золото пылью покрытое, тусклое, но самое главное, что не монеты, не слитки, а много-много золотых телячьих черепов. Смотрю я на них, но ничего не беру, только смотрю, а на душе тревожно. И здесь пропадает деревня, все пропадает, но появляется тень мужика, в профиль. Весь черный, только выставил вперед вот эту руку, - Иван взглядом показывает на перебинтованную, - и она отсвечивает зеленым. Понимаешь, не вся зеленая, а как  ауру обычно рисуют. И этот мужик, значит, долго и нудно мне что-что втолковывает. Я хочу прислушаться, но ни слова не разбираю. Слушаю, слушаю... и просыпаюсь. Думаю, чего мне так тревожно, что случилось, и, постепенно возвращаясь в реальность, понимаю, что кто-кто чересчур настойчиво звонит в дверной звонок. Натягиваю спортивные, выскакиваю, а там стоят две примадонны, Лялька с Валькой, и пакетик у них, похоже, тяжеленький. Улыбаюсь, умываюсь, зубки чищу, к столу их подвожу, на стульчики сажаю, из пакетика все вынимаю, по рюмашке-второй, для разгона, под анекдотики, ну и пошло-поехало. Сначала в ванну втроем, потом в постельку тем же составом. Покувыркались, литр опорожнили, помидорки съели, а на душе чего-то тревожно, Антоха!.. Понимаешь, ржу, трахаюсь, а внутри, как камень. Ну, сгоняли Вальку за вторым “мэтром”, пока Лялька кашки с тушенкой сготовила, бахнули, еще покувыркались: опять бахнули, и чего-то из меня поперло. Спросил, - а на кой хрен они этот белый свет топчут? Они же в ответ ржут, на постель показывают, наглядным примером показывая, что я их топчу, а на кой и сам не знаю... Ну, тут я Вальку чуть ли не пинками из комнаты выгоняю, а у Ляльки начинаю допытываться, почему она в младенчестве не умерла, и как такую ошибку исправлять собирается. В общем, старик, полный завал, - я же с женщинами  всегда вполне спокойным был. Она в слезы, говорит, если тебе хочется, сам и умирай, а она пойдет свою подружку искать, а я мол, хам, сволочь и все такое. И вообще никому такой дурак не нужен. Значит, меня никто не любит? - спрашиваю. Никто - отвечает и ревет, как белуга. Ну, я беру нож со стола, иду в ванну и... Дальше сам знаешь... Утром просыпаюсь и ничего не понимаю... Как? Зачем? То ли вся энергия самосохранения куда-то подевалась, то ли этот день мне действительно предназначался для ухода в иной мир? Или просто предупреждение, знак. Ведь понятно о чем мужик во сне говорил, но как может быть, чтобы приснился он раньше того, что произошло? Когда на бумаге пишешь, что есть потустороннее, или, как мы с тобой различными умозаключениями занимались на лоджии, - все ясно и понятно. Но когда вот так, ни с того ни с сего... Я ничего не понимаю, Антоха. Но знаешь что?
      -  Что?
      -  Слушай... Поехали отсюда к тебе. Появилась идейка одна и, мне кажется, неплохая. Да и не идея это - знак, Антоха. Ты только не подумай, я не собираюсь ни к сектантам подаваться, ни к гуру различным... Просто за это утро я кое-что понял. Про нас понял. А здесь без рюмашки не обойтись.
      -  Бренди устроит? - спросил я, доставая из бэга заветную бутылочку.
      -  Вполне, но только у тебя дома. Поехали?..
         И мы поехали.
         Конечно же, никакие серьезные разговоры не могут проходить под “Солнечный берег”, тем более в таком количестве и, вполне это осознавая, я на оставшиеся деньги прихватил в ближайшем к дому магазине пару скромных банок, не забыв, естественно, о половинке хлеба и двух сочных атлантических селедочках. Ванька не проявлял никакой инициативы (если не считать того, что выгреб из своего  кармана несколько бумажек с водяными знаками, разного достоинства, и молча протянул мне), поглощенный собственными идеями. Изредка в его потускневших глазах мелькали огненные искорки, но неуловимо быстро пропадали в темном омуте подавленности.
         Едва открыв дверь в собственную квартиру, и сняв обувь, я бросился на кухню. Поставил чайник, насыпал в заварник свежей “индюхи”, достал водку, бренди и закуску, вытащил хрустальные стопки, нарезал хлеб и селедку, разлил по рюмкам и, закурив папиросу, сел на стул.
         Иван наблюдал за всеми моими действиями со скучающим видом зрителя в пустом кинотеатре, пришедшего на сеанс для того, чтобы выспаться. И только когда я сделал первую затяжку, вынул перебинтованную руку из перевязи, аккуратно поддерживая другой рукой, положил ее на стол, и, подняв рюмку, изрек:
      -  Давай... за здоровье.
      -  Давай! - радостно согласился я.
         Ванька, выпив, поморщился, сжал зачем-то губы, и так долго вытаскивал из пачки сигарету, что я чуть было, не возжелал ему помочь, но вовремя спохватился: не хватало еще, чтобы он заподозрил меня в жалости. Поймав ждущий взгляд, я, моментально осознав свою ошибку, быстро спросил:
      -  Ну и какая идея тебя посетила?
         Иван удовлетворительно кивнул, затянулся и, буравя взглядом стол, начал произносить видно давно вертевшуюся на кончике языка речь:
      -  Я понял, что в этом мире Иван Лойка одинок... Нет, не перебивай, Антоха, я понимаю, сколько раз мы говорили о самодостаточности и только личных тропах на пути к совершенствованию и познанию... Но что именно мы сделали, Антон? Что мы познали, как самосовершенствовались? Есть твой альбом, есть несколько десятков более менее, приличных стишков, существует чья-то глупая фраза, что если хотя бы нескольким людям понравился твой рассказик, то ты уже чего-то добился и достиг, но почему - почему? - сегодня так тоскливо и пакостно на душе?! Наверное, потому, старик, что за все содеянное и помысленное, мы ожидаем, хотя бы маленькой награды - внимания, понимания, лидерства.  Не важно чего, главное, чтобы Некто подтвердил, что все это не зря; кто- то заявил о необходимости нашего существования здесь, понимаешь? Мы чересчур зависимы от подобной награды, - даже когда стремимся доказать сами себе, что ничего подобного нам не нужно. Выделиться из так называемой массы. Стать в стороне на какой-либо пьедестал или залезть в диогенову бочку, но обязательно посреди многолюдной площади...
         Разливая по рюмочкам, я уже откровенно начал скучать, подспудно выводя некую замысловатую формулу о душевном бичевании личной никчемности и бесполезности всех неудавшихся самоубийц.
     Еще благоухали затхлой “свежестью” новогодние праздники и воспоминания, и чарующие всполохи унылости помноженной на безысходность, что, честно говоря, совершенно не хотелось выслушивать нечто подобное. Тем более из уст человека в этот мир тебе вернуться помогавшего. Нет, я, конечно, мог с самым серьезным видом стать самим вниманием и даже пониманием, особенно если периодически наполнять и опустошать рюмки, но, боже мой, как не хотелось разочаровываться в Иване, который мог, когда хотел, сказать что-нибудь действительно интересное, и всю дорогу до дома я смаковал предчувствие поворотного шага или направления, в котором можно выхлестнуть накопленную медитацией энергию, правда уже добре разбавленную и просветленную дорогими и очистительными напитками.
      -  Иван, давай... за здоровье. И ты не торопись, я тебя понимаю... Не спеши.
         Мой собеседник взял в левую руку, рюмку, повертел ее и, медленно опорожнил, занюхав мякишем. Я сделал тоже самое.
      -  Да, Антоха, ты прав. Когда торопишься, говоришь много ненужного... Мы вообще часто, если не сказать всегда, вместо ровной дорожки выбираем темные мыслительные лабиринты, в которых кружим, а где выход? Можем до конца жизни так и не найти... Уже почти три десятка лет я чего-то хочу. Мечтал пойти учиться на журналиста - передумал, чтобы не быть зависимым от воли сильных мира сего. Потом осознал, что необходимо поступить в литературный институт - сломался. Публикации нет, огромного желания тоже нет, только мысль о престижности высшего образования... Ни в какие союзы толстых и благородных мы с тобой вступать также  не хотим, да и, вполне возможно, просто не можем. Говорим о продажности, коррумпированности, “Мастера и Маргариту” с усмешкой воспринимаем, но ведь чего то мы можем, Антоха?! Страшно становиться от мысли, что вся жизнь пройдет под лозунгом самой великой и греющей гордость отмазке - не хотим... А чего мы хотим, скажи-ка мне, братушка?
         Я задумался. Без водки здесь действительно было не разобраться, но благо источник мудрости и просветления находился  под правой рукой, чем я, естественно, не замедлил воспользоваться.
   -  Во-первых, мы хотим быть свободными, хотя бы в тех пределах, в каких нам позволяют условия и еще чуть-чуть, - ответил я, разливая. - Во-вторых, более менее честными, чтобы не было мучительно больно... ну и так далее. В-третьих, очень хочется творить, созидать и воспевать. А еще мы просто жаждем осушить то, что уже разлито по этим прекрасным сосудам!..
    -  Согласен. Но как ты себе это представляешь, кроме последнего, разумеется?
      -  Не знаю. Давай как раз начнем с последнего, а там глядишь, и до первого доберемся.
   - Давай, - согласился Иван, слегка поморщившись и снова засовывая пораненную руку в перевязь.
      -  Слушай, может бинтик смочить водонькой, а?
    -  Ты что! Мне там все, как надо сделали, а вот внутри... сам знаешь, это лекарство для душевного раскрепощения. В общем, Антоха, есть способ прожить хоть немного так, как хочется. Свободно, благородно, независимо и с пользой. В первую очередь для себя...
      -  Как?
      -  Самиздат...
        Самиздат. Волшебное слово застойных, как говорилось совсем недавно, времен. Слово не обойденное практически ни одним толстым журналом в расцвет “перестройки”, одно из любимых “диссидентствующих шестидесятников”.
       Помню, как прячась под партой на уроке географии, вместо внимательного углубления в ландшафты и рельефы, запоем вчитывались в “Баню” Толстого, отпечатанной на какой-то взбрыкивающей пишущей машинке, испытывая мучительно-приятные сексуальные ощущения, как уже после армии наслаждались компьютерными распечатками “Луки Мудищева” и переработанным “Евгением Онегиным”. Краем уха улавливал рассказы о многотомных “Часах”, таинственных “Сумерках” и милому нашему кочегарскому сердцу название “Топка”. С каким интересом выслеживали “Митин журнал” или распечатки восточных единоборств!
         Но эпоха самиздата канула в Лету, с последними сумбурными всхлипами “гласности”, на смену которой явился Эдичка, новое поколение русских и различные варианты вседозволенности и беспредела. При наличии определенной суммы, можно было издать толстый словарь трех- и четырехэтажных матов. Ругать власть имущих и различные политические ответвления стало делом настолько привычным, что это никого уже не интересовало. Порнографические романы продавались около любой станции метро, смешанные с детскими сказками и западными боевиками. Так что Великая душа самиздата покинула огромную Россию вместе с большинством своих безызвестных авторов. Но было в этом слове нечто притягательное, что-то действительно дышавшее свободой, что во мне всколыхнуло интерес к самой идее стать автором, создателем и творцом нового, маленького мирка самиздата.
      -  Говори! - коротко бросил я, разливая по полной.
     -  Я одинок, Антоха. Ты одинок. Как бы мы не говорили друг другу “братушка”, “мы вместе”, но жить, думать и умирать нам порознь. А сколько таких одиночек бродит по земле, мучаясь от своего одиночества и не желая ни с кем сближаться? В одном - комплекс неполноценности, у другого - справка из “желтого” дома, что он “ненормален”, третий просто живет в мире, где хоть немного свободен от придуманных не им условностей... Все вынуждены приспосабливаться, притираться друг к другу и, совершенно не желая того, делают ближнему своему больно... У каждого собственное мировоззрение - все видят необозреваемую Вселенную всего лишь двумя глазами и слышат колебания ее мелодий двумя ушами, что не мешает любому претендовать на полное осознание и осмысление Истины!.. Но Истину нельзя осознать во всей полноте! Можно самому подстроиться под нее и сделать только личные выводы, необходимые для собственного существования... Понимаешь, а что если сделать журнал для Одиночек?  Каждый, как может, говорит об этом мире то, что может. Как бы, приходя в гости. И не нужно спорить, не нужно доказывать - понравился рассказ, есть в нем что-то личное - значит наш. Не понравилась одна строчка в стихотворении - никаких исправлений или указаний; автор сам должен разобраться со своим миром. Он там Бог, он там Творец...
         Глядя на Ивана сквозь хрустальные грани моей  рюмочки, я поймал  себя на мысли, что в эти минуты он не похож не только на Бога, но даже на простого нормального человека. Кряхтя и морщась, он то и дело поглаживал руку, заглатывая дым, своей вонючей “Северной звезды” и, словно старый паровоз дореволюционного образца, толстым столбом выпускал его прямо мне в лицо. Но стоило буквально на миллиметр повернуть рюмку между пальцами, как видимая мной картина приобретала очертания совсем иные.
       Лицо собеседника почему-то удлинялось, цветочки на обоях расплывались, а сигаретный дым вспархивал к потолку, на несколько сантиметров от Ивановой макушки. Поворот рюмки - одна картинка. Разворот - другая, перевернешь - третья. Легким, почти незаметным для постороннего взора движением ладони, я менял, искажал, или наоборот, выпрямлял обозреваемый мир. А не точно ли таким жестом сегодня утром я воздействовал на пространство, когда переполненный ненужных страхов, усугублял “Солнечный берег”? 
         Я же помню ту разительную перемену,  произошедшую со мной возле ларька. Я до сих пор ощущаю переходное состояние. Шаг за шагом познаю созидание мира приемлемого в это мгновение, в этой комнате, за данным столом и с подобным собеседником. Я... я могу сформулировать, что представляет нынешняя Ойкумена, и даже ноосфера, если не сказать больше - Вселенная, в этот краткий миг озарения, заключенный между двумя поворотами хрустальной рюмки! Но будет ли он таким же через шестьдесят пять сокращений сердечной мышцы? Является ли он уже сейчас тем же, который был секунду назад? Что такое вообще - мир? Одно ли и тоже - Вечность со мной, и Вечность без меня? Господи, кажется, я запутался... На берег реальности меня выносит совсем не та волна, которая забрасывала в океан осмысления.
       Волна... Истина - это огромный океан, где барахтаются люди, переносясь с одной волны на другую, захлебываясь в их солености и не имея возможности видеть далекие берега. Истина всеохватывающа, но наш удел - это либо всю жизнь менять направления, путаясь в хитросплетении потусторонних созвездий, либо отдаться какой-нибудь одной волне, и плыть, плыть, не зная куда, и почему. По течению...
      -  Описание волн реальности и мечтаний личных... - я тупо разглядывал опрокинутую рюмку.
      -  Что? - Иван тоже задумался.
      -  Как мы будем издавать этот журнал?
      -  Пока не знаю. Нужна команда.
      -  Кто редактор?
      -  Никто... Меня от слова редакция немного передергивает. Есть нечто общее между цензурой и редакцией. Нечестное.
      -  Хм... Журнал без редактора не бывает.
      -  А у нас будет! Ты чего-то отбираешь, я чего-то, глядишь и составим нечто интересное. Главное - продумать тематику и, не лезть с карандашом, в чужие произведения. Да - да, нет - нет. Все остальное от лукавого.
      -  Водочки выпьем?
      -  Да, да, и еще раз да!
      -  Еще раз - это от лукавого.
      -  Ты предлагаешь остановиться на достигнутом?
      -  Нет.
      -  Тогда разливай...
         Что бы там не говорилось, но есть в водоньке нечто действительно помогающее принимать решения правильно и целесообразно. Пока очередные двадцать пять грамм просветительного напитка, еще только скользнули  к месту своего назначения. Еще не успела кровь расширить сознание и так уже тронувшееся со своего насиженного места, как череда видимых и осязаемых фантасмагорий нахлынула на меня со скоростью, с какой так не вовремя упомянутый лукавый не бомбардировал  божественные силы.
    Я представил глаза какого-нибудь умного, милого незнакомца, внимательно выслушивающего что именно не понравилось Антону Комиссарову в его великолепной, от души написанной повести о двадцати пяти машинописных страницах. Моему взору предстала девушка в темных капроновых колготочках с лайкрой, облегающие аппетитные стройные ножки, возложенные одна на другую, - скучающе меня осматривающую, когда будущий отбиратель прозы расхваливает ее двустишье, вместо того, чтобы...
         Что-то  неприемлемое промелькнуло во всем этом, но идея!.. Идея чистая и непорочная подкупала, окрыляла и воодушевляла. Идея Одиночки требовала собственной жизни, как ребенок вышедший из колыбели стремится самостоятельно продвигаться по жизни, постепенно крепко и осознанно становясь на ноги. И еще до того, как опустошенная рюмка коснулась стола, последним мысленным флюидом промелькнули лица двух знакомых ребят, и я уже точно знал, что и как надо делать.
      -  Иван, ты обязательно сам хочешь собирать всякие всякости, с людьми беседы проводить, на печатной машинке одним пальцем чечетку отбивать, а?
         Иван погрустнел.
      -  Знаешь, если все это убрать, то получится именно то, что надо.
      -  То есть, важна идея и журнал, в котором мы могли бы печатать наиболее дорогие нам работы? Но наши, а не чужие...
      -  Хотелось бы, конечно, и чужие. Это более благородно.
      -  Нет, ты не понял. У других людей, и стихи и рассказы будут отбирать другие люди, улавливаешь? Мы вырабатываем концепцию, направление, философию и приходим... кое к кому, посидеть просто так, с бутылочкой. И как бы невзначай подводим их к идее создания журнала для Одиночек. Желательно, чтобы они подумали, будто это их идея. Сыграть в реальности так, как можно было бы описать в повести, понимаешь? Сотворить не на бумаге, а в жизни. Мы будем вроде родительской купели - окунем нашего ребеночка, и посмотрим насколько он сможет самостоятельно передвигаться. Нужна помощь - мы тут как тут, но остаемся непредвзятыми одиночками. Сами по себе, без выяснений, объяснений и тому подобных ненужностей...
      -  А кто это может сделать?
      -  Есть у меня на примете пара ребят. Кропают себе какую-то фантастику, иногда и нечто интересное получается. Я тебя как-то знакомил с ними, да ты не помнишь, наверное, пьян был.
      -  А они... употребляют?
      -  Не профессионалы - любители.
      -  Жалко... Но мысль неплохая. По-моему, при таком раскладе вроде все на место встало... Давай-ка, бахнем по полной, и выработаем, как ты говоришь, концепцию. И еще - нам, то есть им, художник и фотограф обязательно нужен.
      -  Есть, есть художник, не волнуйся. А с фотографом что-нибудь придумаем.
      -  Да я и не волнуюсь. Давай, вынимай из своей тумбочки стило да бумагу, а я пока разолью по рюмочкам. К серьезному делу надо подходить основательно просветленным и подготовленным.
         И мы принялись за работу. Конечно же, две маленькие жестяные банки вкупе с остатками бренди закончились гораздо раньше, чем мы смогли сформулировать хотя бы половину задуманного и записать это на бумагу, и вполне естественно, что собрав оставшуюся мелочь, и все имеющиеся в наличии пустые бутылки, я еще раз соблаговолил посетить заведение под названием “24 часа”. Но все это не имело никакого значения по сравнению с возможностью провести осознанную, и как показал результат, удачно завершенную игру.
         Однако тема игры требует гораздо более тщательного и углубленного ознакомления, в связи с чем мне почему-то вспомнились первые, скромные аналитические и психологические попытки игры с женщиной, то есть с противником (или напарником)  профессиональным, с самого рождения для этого предназначенным и весьма искушенным, о чем мы, мужчины, забываем. Но это, как говорится во многих и многих повествованиях, совсем другая хроника.