Дракон Мардука. глава 17. Впереди ночь

Раздраженная, она вскочила с ложа. Волосы взметнулись черными змеями. Пару дней назад в ее душе шевельнулись подозрения, что жрец не спешит исполнить обещанного. Он с легкостью согласился  на все ее условия, но оказалось, что он хитер, как бес.

Времени почти не остается, а она так ничего и не добилась. Зато он выжимает из нее все соки. Сказать по-правде, она не ожидала такой страсти от старика. Со дня приезда в Вавилон, она попросту не высыпается. Жрец твердит о своей любви, а она его уже ненавидит. Но отступать некуда. Теперь нужно идти до конца, и, либо получить желаемое, либо остаться в дураках. А он развлекается. Еще бы! Он ведь прекрасно понимает свою власть над ней.

Раздраженная, она вскочила с ложа. Волосы взметнулись черными змеями. Варад-Син улыбался. Он подумал, что Анту-умми принадлежит к тем редким женщинам, которых ярость не безобразит, а лишь делает желаннее.

Она схватила халат, продела руки в рукава, даже не потрудившись запахнуться, прошла по комнате и, наконец, остановилась, глядя в окно, где белела больная щека луны. Варад-Син смотрел на нее, на ее сильнее ноги, округлый живот, увядающую, но еще привлекательную грудь. Когда она была далеко, ему казалось, что он любит ее трогательно, с какой-то безысходной нежностью, но теперь, находясь рядом, жрица не вызывала иных чувств, кроме желания обладать.

- Я не могу задерживаться в Вавилоне, - резко сказала Анту-умми. – Через два дня я уезжаю. Ты забыл об этом?

Варад-Син покачал головой. Улыбка все еще не сходила с его пухлых губ. Ему была неприятна мысль, что придется ее отпустить, но сейчас он не хотел портить себе настроение.

- Ты так спешишь в Борсиппу?

Она вскрикнула и всплеснула руками. Глаза ее горели. В голубом лунном луче Анту-умми преобразилась, теперь в ее облике появилось что-то демоническое, что-то на грани между светом и тьмой, словно сама Эрешкигаль поднялась в мир живых. Эти неуловимые метаморфозы, сама их возможность, щекотали нервы верховного жреца.

- Нет, - она передернула плечами. – Видит бог, я не спешу. Но я должна оказаться в Борсиппе вовремя. Через два дня мой бог будет уже там.

- Жрица… - протянул он и жестом пригласил ее на ложе.

Анту-умми нахмурилась.

- Ты знаешь, - жестко проговорила она, - что я забочусь о будущем своего сына. Я не могу допустить, чтобы он и дальше прозябал в Дильбате. Ты обещал дать ему должность  в большом храме или во дворце. Почему молчишь?

Верховный жрец облизал губы. Оранжевое, золотое пламя светильника разжижало мрак, из темноты проступало пунцовое ухо Варад-Сина и извилистая тонкая полоска – едва уловимый рисунок лица, мерцающий сквозь черноту фона, как бывает на полотнах больших мастеров.

- Как же ты нетерпелива, - с укором сказал он. – Документ уже изготовлен.

- Но я его не видела!

- Увидишь. Хочешь, прямо сейчас?

- Разумеется.

- Хорошо. Осталось только выяснить, какому храму рекомендовать молодого писца. Можно в Сиппар или Ктесифон в храм Ану.  Но… я бы сказал… если мальчик не привык к интригам, ему лучше не лезть в змеиную нору. В храме Шамаша в Сиппаре теперь идет настоящая борьба за власть. Им будет не до него. А вот Ктесифон… - Варад-Син кашлянул в кулак, о чем-то подумал. - Пожалуй, нет, - произнес он. – Не стоит ввязываться в чужую драку. Могу рекомендовать его большому храму в Уре.

- Это слишком далеко! – Анту-умми топнула ногой.

- Далеко от Борсиппы? Ну, милая, тебе не угодишь. Зато там мальчишка быстро пойдет в гору. Это я тебе обещаю.

- Все равно, мне нужно подумать, - возразила она. – Но ты изготовишь документ с печатью сегодня же. Я должна быть в этом уверена.

Он согласно моргнул.

- А я должен быть уверен в том, что ты благосклонна ко мне. И так будет и впредь.

- Что я могу? – вздохнула Анту-умми. - Увидеть скорые события твоей жизни, но не повлиять на них. Ты знаешь, чего я хочу!

- Знаю. Вероятно, ты станешь верховной жрицей своего храма, и…

- Я хочу в Вавилон!

- Милая, - произнес Варад-Син, сглатывая горький ком. – Мои возможности не безграничны. Но, быть может, ты сама рискнешь соперничать с принцессами? Хочешь убедиться, что царская кровь льется так же, как кровь простолюдинов?

- Тс-с-с! – жрица бросилась к нему и зажала его рот ладонью. - Что ты говоришь! И у стен есть уши!   

- Может быть, и есть, - Варад-Син усмехнулся. - Пусть опасаются те, кто замыслил злое. Мы же говорим только о любви.

- В таком случае, вот тебе мое слово: Уту-ан должен быть в Вавилоне, в царском дворце. И ты это устроишь, жрец! Что касается меня… там поглядим.

Варад-Син подмял ее под себя, придавил тяжелым животом. Она закрыла глаза. И пока он над ней трудился, она видела Уту-ана, освещенного солнцем, в белой круглой шапке, с кудрями, рассыпанными по плечам. Анту-умми облегченно вздохнула, лишь когда жрец с тяжелым стоном  пролил на покрывало семя.



***



Навуходоносор устал от праздника. Когда-то дни новогодних шествий были любимы им, но, год от года, они становились длиннее, а в этот раз затянулись невыносимо. Его угнетало долгое отсутствие сына. Думая о войне, Навуходоносор все чаще вспоминал пустыню Аравии, синий Иордан, где его воины поили коней.

После длительной осады он захватил Иерусалим и разрушил храм, почти все иудейское население увел в рабство.

После нескольких военных походов границы его государства охватывали области от Палестины и Сирии до Персидского залива. Стремительные и победоносные войны Навуходоносор вел именем Мардука.

- С его благородной, божественной помощью прошел я далекие страны, отдаленные горы от Верхнего до Нижнего моря, суровые пути, непроходимые тропы, где трудно было ступать, ноги не знали отдыха. Прошел я трудные дороги, страдая от изнеможения и жажды. Мятежников я разбил, врагов взял в плен. Стране я обеспечил порядок, народу – процветания. – Так говорил Навуходоносор, и это была его молитва к великому божеству.

За сорок лет правления Навуходоносор превратил Вавилон в самый красивый, блистательный город в Месопотамии. Весть о его богатстве и великолепии распространилась по всему миру.

Теперь царь смотрел на плоды своего труда.



Солнце закатилось как-то сразу. Нежность немого вечера с пирамидами теней на гладких стенах была смята, сбита с ног бешенной ветреной ночью. Он слышал даже, как шумят сады, разбитые тут и там в дворцовом комплексе, точно был один. Но визжали флейты, бил барабан, танцоры выделывали что-то невообразимое, подергивая, точно женщины, плечами и бедрами. Сверкали клинки в их руках и переливались, точно крылья стрекоз.

Молодая ночь рвалась с открытой балюстрады, отдергивая прозрачные темные занавески, стучали о плиты полы деревянные кольца. Дул сухой жаркий ветер, ночь – гибкая растрепанная стерва – швыряла горсти мелкого песка, вращаясь, влетали белые и алые лепестки, и занавеска прорвалась, зацепившись за пику неподвижного воина с глазами, как небо Месопотамии.

Улыбались девушки гарема с гладкими руками и волосами, поднятыми у висков. Навуходоносор смотрел со спокойной снисходительностью в эти глаза, подведенные краской, итак уже оживленные тенями, постоянно изменявшими положение. Они должны были быть сдержанно стыдливы, и они были таковы – девушки его страны и принцессы дальних земель.

Это контрастировало с безумной разнузданностью танцовщиков и девочки в красных пеленах с открытым смуглым животом, вбежавшей в круг. Она обняла одной ногой танцовщика за талию, поднялась на носки, вытянулась, прильнула к нему, запрокинулась, он склонился к открытой шее, скользнул языком с золотым колечком по живому голому горлу. Они не стояли на месте. Кружились, переливались. Раскрытая пятерня партнера скользила по ее спине, перенимая метаморфозы мышц, и от того, как она сводила лопатки, Навуходоносор испытывал желание застонать.

Наложницы сгрудились вокруг его кресла, лениво двигаясь, прикасаясь к нему, мигая сонными глазами с наркотическим белладонным блеском, готовые к капризам царя, к любовной эпилепсии.

Танцоры бесновались. Было душно. Она немного устала. Розовые пятна проступили на щеках. Она надела на лицо плоский предмет, который все время держала в руке, и которого царь не мог разобрать – маску ягуара. Разыгрывалась сцена охоты. Она неслась по кругу, мужчины пытались ее схватить, сорвать покровы, лоскуты розовой мягкой кожи, обнажить девственное, темное, узкое, как разлом, чрево, и был момент, когда Навуходоносор испугался, что это на самом деле произойдет. И все. Он давно все понял. Уж он-то, он, старик, знал, что все – игра, как этот танец, эротическая лихорадка, незаточенные клинки, которыми никого нельзя ранить.

В дело вступили бубны. Навуходоносору поднесли кубок, и он отхлебнул горького напитка. Наложницы возбудились, обжим стал настойчивее. Наконец, ягуара изловили. Пронзительный визг флейт оборвался. Навуходоносор, не отрываясь, смотрел на имитацию полового акта, и в наступившей тишине ритмично звенели ее украшения на запястьях, щиколотках, бедрах, маленькой груди. Она тяжело дышала. Танцор подхватил ее на руки. И тут она сорвала маску, и царь успел заметить, что у нее самой глаза ягуара.

Гибкая толпа упорхнула. Остался одинокий ковер с загнутым краем, на который выбежали жонглеры и глотатели огня, но он не смотрел больше.


***


Солнце ударилось эпилептическим затылком о выпуклый горизонт, и наступила ночь. Алые ленты еще плыли, медленно изгибаясь в кобальтовой синеве, но вот исчезли и они. Адапа быстро шел, расчищая себе дорогу, расталкивая шумных, веселящихся людей, временами бежал, прижимаясь к стенам домов. Ветер дул в лицо. Он щурился от горячих пригоршней песка, платье липло к коленям. Иногда в толпе мерещилась Ламассатум. И тогда он останавливался, прислушиваясь к грому сердца.

Он миновал уже Стопу бога, небольшой квартал гончаров, где мигали желтые фонари, и вышел на улицу ткачей. В глаза брызнул яркий свет, так, что он зажмурился, и продолжал идти, выставив вперед руку. Повсюду на улицах Вавилона устраивались представления по сюжетам мифов,  где у Мардука было главная роль, разыгрывались волнения по поводу внезапного исчезновения бога.

Адапа злился на себя, что не успел укрыться от очередной процессии. Кружились и визжали девушки с лентами в волосах. Какой-то толстяк в полосатом переднике, с животом, как бочка, трусил верхом на осле. За ним поспешал почетный эскорт -  совершенно пьяные мужчины и женщины тащили кувшины с вином.

Толпа налетела, как вихрь, его толкали, увлекали за собой, факелы на ветру разгорались, издавая низкий гул. Адапа задыхался, стиснутый блестящими, беснующимися телами. Какая-то женщина на миг прижала его к стене и, дыша вином, жарко поцеловала в губы. Адапа отпрянул, но она держала крепко и шептала, касаясь уха мокрыми губами:

- Я могу пойти с тобой, если хочешь… тут недалеко… я сделаю все, что тебе нравится… послушай меня, идем.

- Убирайся, - ответил Адапа, снимая ее руки со своих плеч. – Ты и без меня найдешь немало любовников.   

Иеродула рассмеялась, открывая ряд мелких зубов. Прибежал жонглер, подбрасывая на ходу факелы. В мелькающем оранжевом свете Адапе показалось, что зубы ее в крови.

- Дурачок, - проговорила она. – Я предлагаю тебе себя во имя богини любви, светлой Иштар.

- Я тороплюсь.

Уже была пройдена большая часть пути. Адапу не покидало неприятное чувство, что кто-то за ним идет, - доносчик из дома отца.

Справа возвышались сплошные стены Эсагилы, сливаясь с темным небом. Храм приближался с каждым шагом. Доносился монотонный гул и запах ладана, что жгли в плоских чашах перед алтарем. Голос храма не заглушал даже шум торговых рядов, выросших вдоль стен на время праздника.

Луна укрылась за ступенчатыми плечами Этеменанки. Адапа свернул в глухой переулок и ускорил шаг. Позади, по освещенному углу крайнего дома проносились тени.

На Пятачке Ювелиров было тихо. В окошке одной из мастерских горел огонек. Сердце Адапы колотилось. Он протер глаза – все та же махровая стена мрака, где каждый звук отделен от другого, где стопа сквозь тонкую подошву чувствует любое искажение разбитой вдребезги панели, пахнет дымом, срой штукатуркой и какими-то душными ночными цветами. Адапе до крика хотелось отодвинуть мягкую заслонку мрака, увидеть Ламассатум такой, какой она была утром.

Он остановился в тупике квартала Ювелиров. Он точно ослеп на короткое время. Желание его было так велико, что он, наверное, бы умер… Адапа увидел ее.

Она сидела на старом алтаре, на котором он давеча ночевал. А теперь вот она, быть может, касается руками незримых отпечатков его ладони.

- Ламассатум, - выговорил он, порывисто к ней приближаясь. – Благодарение небу, ты пришла. Ты здесь, моя прелесть, господи боже.

Он трогал ее, точно был слеп, а она остановившимся взглядом смотрела на него и молча улыбалась уголками губ. Весь ее молчаливый, расслабленный облик излучал тихую радость, точно она радовалась себе самой. Адапа сел рядом, обнял ее. Волосы ее пахли зноем. Целоваться на камне было неудобно. Она все время ерзала, обвивала его шею голыми руками и что-то шептала в самое ухо быстро, нежно, влажно. Он взял ее за остренькие локти.

- Подожди, Ламассатум,  - задыхаясь, сказал он. - Я не понимаю, что ты говоришь, постой, - он снова целовал ее теплый впалый висок, замшевую скулу, губы. Она продолжала смеяться и что-то бормотать, осыпая его лицо короткими птичьими поцелуями. – Я… я не могу понять, милая, милая…

Теперь все проходило в иной плоскости: в жидком лунном луче шмыгнула кошка, засветились бледные блики на яблоках, рассыпанных кем-то, Пятачок Ювелиров стал громадным, заслонив собой весь Вавилон – так казалось Адапе.

Ламассатум откинулась назад и, серьезно глядя на Адапу, тихо и внятно сказала:

- Пойдем отсюда. Я хочу быть только с тобой.

Держась за руки, они бежали по улицам, то и дело, попадая в карнавальные водовороты. Адапа сердился, а Ламассатум хохотала, цепляясь за него, целуя на бегу его серьезное лицо. Прошагал бутафорский отряд наемников с деревянными мечами. Следом проплыла кукла двуликого Энлиля, пробежали девушки с бубнами и полуобнаженные юноши.

Ламассатум схватила Адапу свободной рукой выше локтя. Глаза ее блестели, губы двигались, но в таком шуме Адапа не мог разобрать ни слова. Он подался к ней, обнял.

- Какие они все глупые, и мне их жаль, - сказала Ламассатум.

- Жаль? Почему?

- Смотри, они веселятся и думают, что счастливы. Но по-настоящему счастливы только мы.

На улице было светло, как днем, а факелы и фонари все прибывали. И лицо ее было, как луна, доверчиво обращенное к нему.

- Мардука отвезли в горы, и солнце и луна покинули город. Но супруга бога отправилась на поиски своего мужа, и они вместе вернутся обратно, - пели в толпе.

Незнакомый юноша с лихорадочным взглядом надел на голову Ламассатум фиалковый венок. Она, смеясь, кивнула ему и взглянула на Адапу, прекрасная, как Иштар. Да, она права, думал Адапа, мы счастливы, я счастлив, я люблю ее, и она – моя.

- Я люблю тебя, - сказал он.

- Я тоже тебя люблю!

- Я люблю тебя, - повторил он. – Моя прелесть.

Они целовались посреди улицы, на глазах у всех, и никем не замеченные. Впереди была ночь.