Рецензия на статью Дмитрия Леонтьева

Журнал "Психология" № 10 (78) октябрь 2013, Д. Леонтьев, "На свой страх и риск", С.82-85.

Короткая дельная статья Дмитрия Леонтьева не содержит воды, читается с удовольствием и, несмотря на популярный формат, побуждает к серьезной дискуссии. В ней есть одна идея, достойная детального обсуждения. И несколько идей, на мой взгляд, явно ошибочных. Я начну с них, чтобы потом побыстрее перейти к тому, что по-настоящему интересно.

1. Наиболее слабая часть заметки Леонтьева - последняя. В ней описан эксперимент, в котором изучалась склонность людей к риску и их открытость к переменам и неопределенности. По сути эксперимент свелся к тому, что люди, чьи качества Леонтьев и его коллеги-психологи тем или иным образом сформулировали еще до начала эксперимента, эти качества и продемонстрировали. Дав задание на выявление жизнестойкости (а также толерантности к неопределенности, самоэффективности и т.д. по списку), организаторы эксперимента обнаружили, что участники, продемонстрировавшие жизнестойкость, по их же собственным опросникам отличаются жизнестойкостью. Итоги эксперимента могли быть описаны и без совершения эксперимента. Леонтьев поймал отскочивший от стены мяч, который сам же бросил в эту стену. Стоило ли в таком случае вообще бросать мяч?

2. В начале заметки Леонтьев ссылается на работу философа Михаила Эпштейна, который видит связь между частотой использования определенного артикля и психологическим отношением к неопределенности жизни. Например, в английском языке определенный артикль имеется (the), а в русском его нет, и это якобы приводит к проблеме "различения сказки, мифа и реальности". Идея безусловно оcтроумная. Наверняка она нравится девушкам, особенно первокурсницами. Но аргументирована ли она? По Леонтьеву и Эпштейну, проблема начинается с языка, с отсутствия артиклей. Но на ситуацию можно посмотреть и иначе. Может быть, неопределенность жизни приводит к отсутствию артиклей, а не наоборот? Но и эта мысль лишена аргументации. Логически вполне возможно, что между артиклями и восприятием неопределенности жизни вообще нет причинной связи, ни в ту, ни в обратную сторону. Не станем же мы всерьез утверждать, внимательно прочитав докторскую диссертацию Дмитрия Леонтьева (или Михаила Эпштейна) и не найдя в ней не единого употребления слова "насморк", что за время работы над диссертацией ее автор ни разу не страдал от насморка?

3. Теперь о том, что в статье действительно заслуживает внимания. Напомню, статья посвящена феномену определенности. В ней совсем нет психологии, но есть то, что можно назвать практической философией. За описанием всевдонаучного эксперимента и "философским" отсылками можно не разглядеть главный посыл леонтьевской заметки. Посыл это банален, но для философии это не важно, главное, чтобы был истинным.

Посыл заключается в призыве добавить в свою жизнь больше неопределенности и, главное, признать, что жизнь с неизбежностью полна неопределенности. На первый взгляд это общее место. Эту нехитрую мысль можно найти и у Хайдеггера, и у экзистенциалистов, и в разговоре между водителем последнего ночного маршрутного автобуса с пьяным пассажиром, которому не хватает рубля, чтобы оплатить билет и который не хочет ночевать на остановке. Человек брошен в ту или иную ситуацию и абсолютно свободен как поступить. Но плата за эту свободу - тревога. В тревоге нет ничего патологичного. Более того, тревога чуть ли не необходима, потому что без нее нет и свободы. Человек не просто смертен, но знает о смертности. Но в рамках отведенного ему времени человек обречен совершать выборы на свой страх и риск.

Все это, повторю, общие места. Но что добавляет к этим общим местам Леонтьев? Он ссылается на модель психолога Сальваторе Мадди, согласно которой человек стоит перед дилеммой: выбрать прошлое, неизменное и определенное, или будущее, грозящее переменами и неопределенностями. И это вроде бы не ново. Чем не Сартр? Но Леонтьев, если я его правильно понял, призывает не просто совершать ответственные выборы, но и по-новому посмотреть на будущее. Хотя он и не формулирует этого четко, но из его заметки следует, что прошлое определено, в то время как будущее неопределенно. Между прошлым и будущим есть принципиальная разница. И это действительно философская мысль, которую и доказывать нужно философски, то есть предельно строго. Леонтьев ее строго не доказывает, но делает из нее интересный вывод: чтобы сделать жизнь интереснее, перейти от менее подлинного бытия к более подлинному, нужно пересмотреть свой взгляд на будущее.

Но, к сожалению, и базовая посылка и сделанный из нее вывод неверны (хотя и ценны). Человеческое сознание устроено так, что мы с неизбежностью верим в причинность. Почему мы в нее верим, должны ли мы в нее верить -это другие вопросы, но мы в нее верим, вот что важно. Это показал шотландский философ Юм в 18-м веке. Современный философ Джон Сёрл называет подобного рода убеждения "установками по умолчанию". Мы по умолчанию - так устроена наша ментальная сфера - верим, что брошенный в стеклянную витрину тяжелый камень разобьет ее. Возможно, как думал Юм, мы верим в это потому, что много раз видели в прошлом, что брошенные в стекло тяжелые предметы разбивали его. И мы верим, что это будет происходить и в будущем, потому что это происходило в прошлом. Солцне всходило всякий день из прожитых нами в прошлом - взойдет оно и завтра (о принципе соостветствия прошлого и будущего можно прочесть в последней книге философа Вадима Васильева "Сознание и вещи").

А если это так, любые призывы изменить свое представление о будущем, населить его неопределенными событиями, не изменив представления о прошлом, лишены смысла. Любой человек, не важно, смелый или трусливый, уверен, что будущее будет устроено таким же образом как и прошлое. Как это согласовать с мыслью Мадди о том, что некоторые люди все-таки выбирают перемены? Очевидно, что люди, выбирающие перемены в будущем, уверены, что в их прошлой жизни уже происходили перемены и что прошлое тоже было наводнено неопределенностью. Человек, разрушавший стереотипы в прошлом, верит, что будет разрушать их и в будущем. Тот, кто сталкивался с вызовом неопределенности в прошлом, понимает, что будущее таит точно такую же неопределенность - и идет ей навстречу как неизбежности. Он вовсе не предпочитает неопределенность определенности. Правильнее сказать, что он признает, что жизнь осталась неизменной в том смысле, что она осталась такой же неопределенной как и прежде.

Бесполезно призывать человека впустить в свою жизнь больше риска и неопределенности. Его робость идет не от того, что он хочет избежать риска, а от уверенности, что в его прошлой жизни не было ни риска, ни перемен, а значит искать их в будущем тоже не надо. Дело не в том, что он боится перемен, а в том, что отрицает их тотальность. Не исключено, что эти люди в действительности сталкивались с огромным количеством перемен в прошлом и даже, возможно, успешно с ними справлялись. Но их картина мира не повзолила им признать это. Эти события не стали частью их памяти. Сделать их смелее можно не призывами полюбить неопределенность в будущем, а только указанием на неадекватность содержимого их памяти. Если эта когнитивная операция пройдет успешно, призывы уже не понадобятся. Да и Хайдеггер, на которого, вольно или не вольно опирается Леонтьев, прежде всего использовал категорию "понимания", а не "мужества быть" (это понятие теолога Пауля Тиллиха). Мужество быть может иметься и у пьяного пассажира последней маршрутки, и чем он пьянее, тем больше у него этого мужества быть, а заодно и шансов заночевать на остановке.

Главное, чтобы на утро у него не растворилась память о вчерашнем дне.