Ипатыч-3

Ящичек был вполне лёгкий, ничего в нём вроде бы не брякало. И только у самого своего дома Сидор Ильич спохватился: "Лукерья!"

Его Лукерья была более известна на селе как Щучериха. Форму лица она имела длинную, слегка вогнутую вовнутрь как бы полумесяцем. На фоне узких, вечно подозрительных глаз Лукерья-Щучериха имела непропорционально крупные губы, нижняя из которых с возрастом окончательно отвисла и сообщала её речи слегка прихлюпывающий звук. Кроме того, говор её был тороплив. В волнении она могла пропускать не только слоги, но и целые слова, превращающиеся у неё в некий полушлёп-полухлюп. В нередкие ссоры понимать суть её претензий мог один только её дражайший супруг, которому, собственно говоря, большинство этих претензий и адресовалось.

Прозвище Щучериха она получила из-за давней любви к этой рыбе. Кто бы ни пошёл из мужиков на рыбалку, она непременно начинала просительно ныть: "Щучек-то, щучек принеси, родимый. Уважь баушку". Но стоило кому-нибудь принести Щучерихе щуку, как она тут же вступала в жесточайшую торговлю. То предлагаемая особь была недостаточно крупна, то, наоборот, слишком крупна, стара и пахла тиной. Вынув из благодетеля все жилы, сбив цену и без того небольшую, почти на четверть, Щучериха уносила добычу, довольно улыбаясь в спину клянущего её на чём свет стоит мужика. Закончиться это могло только одним, чем и закончилось: никто больше Щучерихе не только щук, да и вообще никакой рыбы более не приносил, и вся её гастрономическая любовь, принимая изощрённо-садистские формы, обрушивалась на супруга.

Рыбак Сидор Ильич был, впрочем, охотник тоже никакой. А с годами и вовсе предпочитал отсиживаться дома, да чинить в обмен на рыбу чужие сети. С сетями-то у него лучше выходило. Так он умудрялся хотя бы частично затыкать брешь в неиссякаемых Щучерихиных потребностях. Нужно отдать ей должное: так, как она, жарить щуку никто в селе не умел. Разделанную рыбу сразу подсаливала. Подсоленная, она у неё томилась около полусуток. Потом каждый кусок густо обмазывался сметаной и обсыпался чёрным, растолченным в ступке, перцем. Всё это укладывалось на большую сковороду и отправлялось в протопленную русскую печь. Запах в избе стоял такой, что два кота, Васька и Мутон, не отходили от печи, путаясь под ногами и принимая в свой адрес невразумительные всхлюпы Щучерихи. Когда крупные куски щуки с хрустящей сметанной корочкой на чугунной сковороде вынимались из печи, Сидор Ильич готов был простить жене всё, что накопилось за трудные годы супружества. Нежное рыбное мясо таяло во рту, одновременно издавая хруст островатой поджаркой.
Нужно сказать, что, помимо этого кулинарного дара, Щучериха обладала феноменальным любопытством и подозрительностью. Сидора Ильича Щучериха ревновала к каждому столбу, регулярно устраивая повальные обыски в его личных вещах и изощрённые затянутые допросы. Поначалу Сидор Ильич ещё легкомысленно делал от супруги заначки денег и спиртного, но очень скоро понял, что любая иностранная разведка была бы счастлива иметь Щучериху у себя на службе. Нет, она не устраивала супругу никаких разносов после обнаружения тайника, только ходила тихая, подозрительно улыбаясь. И как только Сидор Ильич обнаруживал, что его очередной клад безжалостно разорён, тут-то счастью Лукерьи не было предела.

- Ну что, Сидор Ильич, съел? Куды тебе со мною тягацца-то, - и её мешковатые губы принимали форму улыбки.

- Ётить! Куды я ящик-то несу? Да куды ж я его дену? Ну прижал меня Ипатыч, ну прижал! Что б тебе в гробу перевернуться!

Тут Сидор Ильич резко развернулся и широкими шагами так быстро, как только ему позволяла старость и раненая нога, направился к дому Гитлера. Но входную дверь подпирала старая суковатая палка, сообщавшая каждому, что хозяина нет дома.
Гитлер в это время был в магазине, где вернувшаяся и распалившаяся вконец Кобра в десятый раз повествовала о смерти Ипатыча, каждый раз добавляя всё новые и новые подробности. К десятому варианту её искренняя фантазия дошла до того, что Ипатыч сам себя отравил, испытывая на себе новый, совсем необнаружимый в организме, яд. Где-то эта версия перекликалась с предположением участкового Кольки, который, говорили, приходился ей дальней родней.

Палка, приставленная к двери, ничуть Сидора Ильича не смутила, он, как единственный друг, мог заходить к Петровичу и "под палку". Даже обрадовавшись, что старого товарища нет дома, Сидор Ильич, зашел в горницу, поставил ящик на стол и не без волнения приготовился его открыть.

(Продолжение следует.)