Тополиные сны

Июния Сосновоборская

    Я часто задаюсь одним пространным вопросом: неужели вы - люди и правда искренне полагаете, что мы - деревья всего лишь какие-то бездушные истуканы, которые существуют на этом свете только для того, чтобы вам было чем дышать и услаждать свой взор, нечто крайне необходимое, но всё же неживое – в смысле неодушевленное. Если так оно и есть, то тут вы, многоуважаемые дамы и господа, совершеннейшим образом неправы!
     Для начала позвольте представиться – я Вилли с Большой Покровской, произрастающий пятым слева от белокаменной арки центрального входа городского парка старый тополь, да-да тот самый, что ближе всех стоит к тротуару – это в мой морщинистый бок практически намертво вросла старинная кованая решетка ограждения, что уберегает вас, коли вы крепко подшофе ночью пешочком возвращаетесь домой из праздничных гостей, от падения в овраг. Или просто от падения, как вот этого уже довольно пожилого мужчину, что, не справившись с расшалившимся от усталости сердцем, безвольно обмяк, привалившись к моему стволу. По правде говоря, если бы не я и мои коллеги по аллее, этот самый размываемый год от года всё шире подземными водами земной разлом  давно поглотил бы и ажур дореволюционного чугуна, и бульвар, и проезжую мостовую; это наши крепко переплетенные друг с другом узловатые корни сдерживают его напор. Припоминаете?! Уже хорошо – не знаю, зачем это нужно, но мне приятно, что вы знаете о нашем, в частности моем, скромном существовании, даже в этом мы с вами похожи – признайтесь, и вам не претит подобное - и вас радует, когда о вас, вашей семье или компании, на благо которой  вы изволите трудиться, другие знают, а ещё лучше ценят, любят и уважают.
     С того самого момента, когда была заложена наша аллея прошло уже более полутора столетий, и за это время много чего переменилось вокруг, практически всё – город, стиль его жизни, его обитатели, и даже время, каковое течет теперь совсем иначе чем встарь – много быстрее. Переменились вы и ваши нравы, переменились и мы – разрослись ввысь и вширь, закостенели, обзаведясь толстой в глубоких складках корой. Некогда хрупко нежные в пару тонких ветвей наши кроны ныне, сплетясь меж собой высоко над землей, накрывают в любое время года пешеходную зону густой тенью, что так любезна сердцу праздного обывателя в дни летнего зноя, и так радостна для глаз его призрачной снежной синевой в дни зимы.
     Теперь вам, любезный мой молчаливый слушатель, коли уж вы припомнили место моей вековой дислокации – наверняка, вы знаете название улицы, где  частенько изволите гулять по вечерам, понятно, почему я представился как некто с Большой Покровской, но, полагаю, до сих пор не понятно, почему я присвоил себе имя Вилли. Хотя… возможно, вы, если видели меня вблизи и обращали свой пристальный взор при дневном свете на мое бренное тело, уже догадались почему. Ну да, вы совершенно верно предполагаете – не удивляйтесь, нам деревьям дано читать ваши мысли, всё именно так просто – эту надпись на моем стволе вырезала лет этак сто тридцать уже тому назад юная, и верно, влюбленная в некого носящего это имя юношу, девичья душа. Как сейчас помню длинные, красиво развевающиеся на игривом весеннем ветру, черные локоны этой озорницы, что отстав от стайки подружек, обняла мой, в те дни ещё очень стройный, ствол. «Ах, Вильгельм – милый мой Вилли» шептала она, вонзая мне в кожу острие усыпанного мелкими рубинами по изящной костяной рукояти ножичка, из тех, чьи лезвия недостаточно длинны, чтобы ими достать человеческое сердце, но достаточно хороши для более мирных целей – ловко снять шкурку с плода, разрезать страницы книги, быстро ослабить в экстренных случаях путы корсета, … выцарапать сердечко с именем на стволе молодого дерева.
      Маленькая разбойница сбежала с места своего страстного преступления по первому окрику своей не слишком радивой нянюшки, но той неполной пары десятков минут, что она провела наедине со мной, ей вполне хватило для того, чтобы окрестить меня именем своего тайного возлюбленного. Так я и стал тем, кем изволил вам представиться – Вилли с Большой Покровской, той самой улицы по которой ежедневно проходит масса народа, спешащего кто на работу, а кто и в церковь на утреннюю или вечернюю службу. Впрочем, насчет того, что народа проходит много, это я лихо преувеличил – в былые-то времена наша улица была одной из центральных, а теперь она всего лишь одна из многих других на глазах год от года дряхлеющих улиц исторической части города. День ото дня количество контор в этом районе всё уменьшается – одни закрываются за ненадобностью, как керосиновая и скобяная лавки, другие переезжают в деловой центр, уводя с тополиной аллеи своих служащих и посетителей, а новые вовсе не спешат занять опустевших мест – старые стены плохо уживаются с новыми запросами делового люда.
    Ох уж эти старые толщиной в два локтя стены старых домов, домов построенных на века, домов, некогда вселявших столько гордости и довольства жизнью в своих владельцев, столь ярко крепостью своих украшенных лепниной и статуями породистых боков свидетельствовавших о достатке их и семейном благополучии.  Эти вековые стены  видели в пору своей великолепной молодости многое такое, что современным офисным центрам даже не снилось – даже близко не могут сравниться нынешние корпоративные пирушки с пышностью приемов и балов тех канувших в Лету времен. Если вы желаете, друг мой, возразить, что мол и нынешние богатеи не бедствуют и позволяют себе многое, то и тут позвольте вам возразить – позволяют то позволяют, да не с тем размахом. И тут ведь, знаете, дело даже  не в так называемом размахе, а скорее в некоей широте духа – городишко наш, в большей своей части купеческий, до Революции был миллионером, но далеко не по количеству жителей, их-то как раз было не так уж и много – тысяч пять-десять с близлежащими поселками, не более, а по количеству миллионных состояний на душу населения  и, как следствие, в части ежегодной наполняемости городской казны - каждый десятый горожанин мог гордиться тем, что является обладателем солидного состояния, щедрым благотворителем и добрым христианином; теперь представляете размах тех празднеств?
   В те достопамятные времена ещё не было электричества, но видели бы вы…, а впрочем, что это я?! Смотрите! Ну, что вы право как дитя – новость о том, что ваши мысли для меня открытая книга, вы же восприняли легко и просто, так зачем удивляться тому, что я могу показать вам прошлое. Мне и самому будет приятно окунуться вместе с вами в воспоминания о той чудесной поре  - смотрите же, не бойтесь! Ну как -  удивлены, даже не догадывались, что такое было когда-то возможным - на то и Рождество, чтобы город без единой газоразрядной лампы сиял праздничными огнями до самого утра. Мерцал сотнями бумажных фонариков на ветвях деревьев вдоль дорог меж негасимыми в этот день до рассвета уличными фонарями, чтобы элегантные экипажи и скромные сани могли лететь с ветерком средь этого праздничного великолепия на доносящиеся с центральной площади звуки исполняющего праздничные гимны, мазурки и вальсы оркестра, чтобы улыбались люди, взирая на всё это рукотворное волшебство!
     Дамы в бриллиантах и соболях с кавалерами, но без телохранителей, у городской елки и на катке, незапертые на железные засовы в ожидании гостей двери домов именитых горожан, роскошь внутреннего убранства которых в сумраке ночи приметна даже для беглого взгляда снаружи, танцующие длинные тени на снегу под окнами бальных залов, брызги фейерверка над замерзшей рекой – всё это чарующие взор картинки достославного прошлого этого места. А слышите, какой чудесный перезвон плывет в бездонно-черной морозной вышине над городом…, ныне только одна церковь работает, а было их более десяти, да ещё пара монастырей, как водится, мужской и женский, и практически все с колокольнями – это ли не благодать!
      Теперь уж все не то – старость не всегда приходит в благородно сусальном своём обличии, много чаще она бывает безобразной, а иногда и несвоевременной – былая прелесть в один момент оборачивается уродством, всесильность немощностью, пышное роскошество форм хрупкостью тлена. Душа города стенала и выла, судорожно цепляясь всеми фибрами за то самое славное прошлое, когда новая красная власть в первых десятилетиях прошлого века, начав с расстрелов  мирных граждан, продолжила свое триумфальное шествие по нашей земле взрывам церквей, надрывно звенела вместе со сбрасываемыми вниз с колоколен и звонниц колоколами, горела вместе с иконами на кострищах. Такого не ждал никто, живший по крепким купеческим традициям мужика не обижать, не допускавший на свой порог голод – зерно из купеческих амбаров в засушливые годы лилось рекой без каких-либо обязательств, наш город точно не ждал террора, не спешили и жители его бежать заграницу. В те дни свою долю свинцового ливня получили и мы - многие из нас хранят под складками коры старые раны и память о том, как воды протекающего на дне оврага ручья стали красны от крови тех, чьи отцы и деды закладывали этот парк, как река в низине под обрывом уносила тела тех, на кого лихие комиссары пуль пожалели – священников, служащих, людей торговых, как после по этапу пешком угоняли их семьи в неизвестном направлении.
     Растерявший за годы становления кровавой империи весь свой благообразный лоск город долго зализывал свои незаживающие раны – не успели смолкнуть голоса церквей, началась война, а с ней и голод и мор, каковых доселе в этих местах никто не знал. Смотрите же – эта скорбная телега, которой управляет хромой дядя Егор, ему уже давно перевалило за восемьдесят - за свою жизнь он побывал на двух войнах, а теперь обслуживает третью в тылу, уже несколько лет  как не пустеет – тощая каурая лошадка тянет её ежедневно с одного конца города на другой к новому кладбищу. Превратившиеся за прошедшие годы в многоквартирные дома старые особняки продолжают ветшать и более не способны порадовать глаз стоящего в бесконечной очереди за хлебом обывателя былой изысканностью своей строгой красоты, да и самому замордованному жизнью обывателю не до них, совсем не до них. В городе много эвакуированных, в основном это столичные жители – им наш городишко кажется убогим, они не хотят его любить и одаривать теплом своих сердец – они его ненавидят, и военнопленных, которых искренне удивляет доброта местных жителей, способных, несмотря на собственное тяжелое, сильно усугубившееся с таким наплывом пришлых, положение, относятся к ним по-человечески. Последним невдомек, что все это оттого, что душа у этого города особенная - не оскверненная умыслом насилия, способная видеть в них не врагов, а чьих-то любимых детей, точно таких, как ушедшие на очередную проклятую бойню собственные.
      Только в послевоенные годы город вновь начинает отстраиваться – быстро разрастаются на его окраинах новые жилые кварталы, подновляются старые постройки в исторической части, тут и там на месте ветхих домов, прямо промеж старыми усадьбами и купеческими домами, вырастают современные многоэтажные дома. И хорошо, если бы от такой бурной деятельности пострадала только целостность лика старого города, но этим всё не ограничилось - чьим-то неразумным решением самое старое городское кладбище было превращено в строительную площадку. Без лишних церемоний старые кости выворачиваются из могил и развозятся по всему городу вместе с землей и песком под укладку асфальта; пожилые женщины плачут и крестятся, глядя на творящееся кощунство, комсомольцы смеются «хватит буржуям под мрамором лежать», местные историки пишут протесты в столицу. К тому времени, когда приходит распоряжение остановить уничтожение носящего историческую ценность кладбища, от него остается только несколько крайних рядов могил, с большинства из которых уже демонтированы памятники и плиты. От получения квартир в «нехороших» домах, строительство которых было завершено, как и полагалось в ту эпоху - в рекордно короткие сроки, люди отказываются массово, поэтому принимается решение передать дома обществу слепых – им нет дела до видов из окна, а образованному обществу нет дела до их жалоб на беспокойных духов, ибо существование таковых никем научно не доказано. Но всё это было задолго до вас, сударь мой, задолго до того, как вы вообще узнали о существовании нашего города, впервые увидев его звучное имя лишь в вашем листке распределения на должность.
      Но вот и вы, друг мой, ещё совсем молодой и зеленый, прибывший однажды по весне в начале семидесятых на строительство нового кинотеатра, инженер – идете себе по тополиной аллее, и не знаете еще, что свяжете с этим городом свою жизнь надолго - здесь женитесь, вырастите своих детей, и дослужитесь до высоких постов. Впрочем, как и то, что однажды в Рождество, повздорив с женой из-за постоянных задержек на работе, пойдете прогуляться с собакой и, внезапно сраженный инфарктом, упадете в мои объятия. Не переживайте, всё будет хорошо – собачка ваша скоро вернется и приведет на помощь вашу горячо любимую супругу, которая вызовет скорую; через месяц уже будете на ногах, и как водится, будете смеяться над собой, здраво полагая, что всё, что я тут вам понарассказал, вам просто пригрезилось. А пока …, пока просто смотрите  - ни о чем не думайте, ни о чем не переживайте – вы еще успеете и внуков понянчить, и сделать много полезного в этой жизни – я вам обещаю.
      Жизнь штука странная – всё в ней сложно и просто одновременно, в ней без веры никуда, а вера сама по себе сплошная загадка – всяк верит по-своему, хоть внешне и придерживается каких-либо определенных канонов. В каждом из нас, говоря «нас» я не имею в виду только себя и своих собратьев, уживается на первый взгляд масса противоречий, на второй, третий, четвертый, пятый,… вовсе никаких противоречий в том, что мы способны ассимилировать в своём мировоззрении массу самых невероятных гипотез, нет. В окружающем нас хаосе, мы сами, всяк для себя, выстраиваем свои миры, в каждом из которых есть место только тому, что его созидатель готов принять за истину. Невзирая на пресловутое «по образу и подобию», год от года количество точек соприкосновения этих миров всё уменьшается, и поскольку истина первопричины нашего существования всё так же ускользает от нас, мы просто привыкаем жить в ожидании чуда, мечтая и строя гипотезы – иного нам просто не дано. Вот я, например, полагаю, что души у нас деревьев точно такие как у вас людей, а значит - я сам когда-то возможно был человеком, а вам вполне возможно ещё только предстоит узнать, что это такое быть мной; впрочем, не все мои собратья разделяют подобную точку зрения, но смею отметить - многие.
     Некоторые, по собственному опыту могу сказать - очень немногие, из вас людей тоже исповедуют подобный ход мыслей, а иначе в моей жизни никогда не было бы Анны, моей Анны. Я осмеливаюсь столь фамильярно называть её своей, так будто она приходится мне невестой или женой, потому, что за те два года, что она каждое утро в одно и то же время быстрым шагом проходила, спеша на работу, по нашей аллее, она касалась рукой только меня. Загодя сняв с руки перчатку, если то было в холодный сезон, она протягивала руку и нежно прикладывала к моему стволу обнаженную теплую ладонь, прося сил на день. Как же всё-таки некрасиво с вашей стороны думать сейчас о том, что с её стороны это было потребительским отношением, поймите – нельзя что-то получить, ничего не отдав взамен. Она это понимала –  всякий раз, когда её рука тянулась ко мне, даже тогда, когда она, пряча от нечаянных глаз намеренность сего акта, была вынуждена делать вид, что опора ей необходима для того, чтобы оправить молнию на сапожке или вытрясти камешек из туфельки, её душа обвивала меня своим сиянием.
      И в этом сиянии плыли чудные картины светлых воспоминаний всех её жизней, тех жизней, о которых она и сама не ведала, эпизоды из которых видела только во сне, но полагала, что это не более чем всполохи разбушевавшейся фантазии. Но их во всей лучезарной красе мог видеть я, а вызывать желанием одарить меня за секунды затаенной тишины буднего утра она, взамен же я мог окружить её своей силой  - сделать её менее уязвимой для других людей, немного такой, как я сам, не берущей на душу все чужие эмоции подряд, и именно это было ей необходимо – защита от внешнего мира. Где то она сейчас?..

     Очнувшись ото сна, Тарасов огляделся по сторонам — белые стены, белые занавески, жена в накинутом на плечи белом халате у изножья кровати, сомнений быть не могло — он находился в больнице.
- Теперь все будет хорошо, - ласково тихо сказала Ольга Андреевна.
- Я знаю, - погладив жену по руке, он оправил тощую подушку и сел, -  Василича пригласи ко мне, будь добра. Кстати, он здесь?
- Опять за свое! Здесь, - досадливо-шумно выдохнув, она встала и вышла в коридор.
- Ну ты даешь, Сергеич —  заместо жены-красавицы с Кондратием обнимаешься! - еще достаточно молодой, но уже как лунь седой мужчина, прихватив по пути от двери до койки стул, уселся рядом с больным и вытащил из кармана пиджака блокнот.
- Во-первых, сними с повестки вопрос об уничтожении тополиной аллеи - новый спорткомплекс в другом месте построим, во-вторых, Крещенские гуляния перенеси в Александровский парк, в-третьих, организуй все с размахом — тройки, оркестр, фейерверк над рекой,... - как встарь.
- Как скажешь, так и будет, - стараясь ничем не выдать удивления, Филимонов вежливо-утвердительно кивнул, - ты только поправляйся скорее.
- Не дрейфь - поправлюсь, мне еще внуков нянчить. Да, скажи Ольге, чтобы такси вызвала — домой поедем, Рождество на дворе!
- Петрович, ты бы...
- Цыц, вот займешь через годик-другой мое кресло, тогда и будешь говорить, что мне делать, а пока... иди работай, - бойко откинув одеяло и спустив ноги на пол, Тарасов дружелюбно хлопнув зама по колену; тот простодушно ухмыльнулся в ответ.
     Когда дверь за Василичем захлопнулась, Сергеич улыбнулся, - Слышь, друг мой сердешный Вилли, будет и тебе праздник!