Банный день для души

            Утро пробивается сквозь задёрнутые шторы тоненьким солнечным лучиком. Он нечаянно будит меня, а потом укладывается рядом на подушку. Наверное, солнышко, как и я, ещё не совсем выспалось. Я зажмуриваю глаза, и меня снова обволакивает тихое, сонное блаженство. Но что-то мешает уснуть, мои незажмуренные уши ловят шепотливый разговор, доносящийся из приоткрытой двери кухни. Разговаривают бабушка и дед. По утрам я часто слышу этот неразборчивый шёпот, они встают очень рано, и тихий разговор всегда вызывает во мне чувство спокойствия, заботы и защищённости, он сначала будит, а потом ласково усыпляет. Но сегодня что-то настораживает меня. Интонации… они совсем не такие, как обычно. В них какое-то бабушкино беспокойство и дедушкина раздражительность. Шёпот сегодня гораздо громче, иногда он прерывается дедушкиным  ударом по столу кулаком и бабушкиным испуганным «тише!». Сон моментально слетает с меня вместе с одеялом. Я сажусь на кровати и прислушиваюсь.
- Чего ты завёлся? – это бабушкин голос, - Ну, пришёл он, отсидел. Раз отпустили, значит, он вину искупил, зря–то не отпустят.
- Ты, старая, совсем на голову слаба стала?!-  от этой дедушкиной непривычной грубости я в ужасе втягиваю голову в плечи.
– Искупил! Он человека убил, понимаешь ты это?! Жизни лишил! А теперь что же, отсидел три года и амнистия ему? Нате вам! Пусть идёт убивает дальше?!
- Да что ты такое говоришь, Коля? Убил, конечно…что уж тут оправдывать… Но ведь совсем мальчишка был, молодой, дурной, да пьяный же совсем. Там его перевоспитали, поди, не зря же их туда сажают…
- Нет, - перебивает дед,  - ты точно блажная. Перевоспитали его! Ты хоть соображаешь, кто его там перевоспитывал, с какими урками он там сидел? Ты его ещё пожалей!
- И пожалею! Он же на моих глазах вырос. Я, может, не такая умная, как ты, - голос бабушки становится каким-то ядовито зелёным,- может, газет твоих не читаю, но радиво тоже слушаю. И про амнистию эту слушала, сказали, что выпустят для того, чтобы они становились на правильный путь. Жорка же молодой совсем, ну приключилась беда с парнем, оступился…
Дед так хлопает ладонью по столу, что я подпрыгиваю на кровати. Бабушка испуганно шикает на него,  и я слышу приближающиеся к двери торопливые шаги. Не успев ничего подумать, ныряю под одеяло. Но улежать под ним я, конечно, уже не могу. Потихоньку на коленках подползаю к закрытой бабушкой двери  и прикладываюсь к ней ухом.
- … жалеет она! Это у Анны беда, осталась с двумя мальцами, у Семёновны беда, сына потеряла, в мирное время… У ребят Мишкиных беда, без отца остались… Ты мне больше про жалость свою даже рта не раскрывай! И про Бога своего тоже! Совсем свихнулась, чёрное от белого не отличаешь. Жорка – убивец! А если Бог призывает жалеть убийц, то у меня к нему претензия, вот так!
Слышу, как бабушка вздыхает и, наверное, крестится, она всегда вздыхает и крестится, когда дед нападает на Бога, из-за которого они всё время спорят. Но сегодня они не просто спорят, и я пугаюсь. Во мне поселяется сразу несколько страхов: во-первых – а вдруг дедушка с бабушкой разругаются совсем, за кого же мне быть?
 Во-вторых  - я боюсь этого Жорку, который теперь будет жить за нашим забором.
В- третьих - как же мне теперь ходить в уборную мимо этого забора… Страхи наползают на меня, как пауки на белую травку кашку в бабушкином огороде: можно ли теперь дружить с Вовкой, он Жоркин брат, но ведь Вовка хороший; а если бабушка с дедушкой уйдут, как я останусь одна дома, а вдруг этот Жорка меня убьет?
Я опять забираюсь под одеяло, потому что начинаю дрожать. Слышу, как дедушка встает, и выходит, громко хлопнув дверью.
- Ты мне похлопай ещё – несётся ему вслед громкий бабушкин шепот. И вмиг осмелев, она разражается яростной тирадой:
- Хлопает он… глядите-ко, грозный какой! Всё за всех решил! А куда ж ему теперь деваться, Жорке этому? Что ж его убить что ли? Он же как плакал на суде… это ж понимать нужно, что он и себе жизнь сломал…- бабушка всхлипывает, и у меня от жалости к ней, и почему-то к этому убивцу Жорке, начинает свербить в носу. Я немножко терплю, а потом всё-таки не выдержав, и совершенно не понимая, что мне дальше делать,  громко плачу.
- Ну, вот, говорила же  «тише, дитё разбудишь». Хлопает он! Ну, что ты, Миленький, ну вставай, вставай, я оладушек напекла.
Но мне не до оладушек. 
Потихоньку крадусь вдоль забора  к уборной. Меня ведёт не только естественная потребность, но и какое-то неуёмное любопытство, перемешанное со страхом. Обойдя куст крыжовника, останавливаюсь, как вкопанная, ноги перестают меня слушаться. Прямо передо мной с Вовкиной стороны забора над кадкой моется незнакомый парень. Он поднимает голову, и меня  ещё сильнее сковывает страх.  Мне хочется закрыть глаза, но не шевелятся даже веки.
Вот он какой, Жорка – убивец.  Невысокий, совсем не похожий на толстого Вовку, худой, даже какой-то щуплый, как подросток. Коротко остриженная голова на тонкой шее и весёлое лицо.
- Это кто же такая? – улыбаясь говорит Жорка. - Машка, что ли Любкина? Вроде нет. Ты кто?
Мне очень хочется убежать, но я не двигаюсь с места, только с ужасом наблюдаю, как он приближается к забору.
- Чего молчишь, язык проглотила? - Жорка вплотную подходит к забору и кладёт на него руки.  Я испуганно кричу:
- Жорка, не убивай меня, пожалуйста, мне  в уборную надо…
Улыбка медленно исчезает с лица Жорки, оно становится сначала удивлённым, потом испуганным.  Его руки сползают по штакетинам и сам Жорка, медленно опускаясь, садится, приткнувшись к забору лицом, скомканным в какую-то жалкую гримасу. И вдруг он начинает плакать, всё громче и громче, вздрагивая телом и слегка стукаясь о забор головой. Я срываюсь с места.
- Бабушка, бабушка! – кричу я, – Бабушка, там Жорка плачет, сильно плачет, бабушка!

                Возвращается бабушка не одна, она идёт, подталкивая перед собой в спину упирающегося Жорку.
-  Давай, давай, иди, чего упираешься. Я сейчас вас оладьями покормлю, ты ещё не завтракал? Ну, вот и хорошо. А это Мила, Сергеева дочка. Сами-то они ещё на Украине, к осени приедут, а её дед на лето забрал. Сергея-то помнишь? Ну, вот, это его старшенькая. Ты не серчай на неё, она не со зла, дитё ещё неразумное, что услышала, то и говорит.
Бабушка тараторит без остановки, ставя на стол чашку и тарелку для Жорки и накладывая нам пышные оладьи, политые варенье, - ешьте, ешьте, пока тёпленькие.
Я слегка обижена на это «дитё неразумное», и, насупившись, смотрю на бабушку, но она делает мне какие-то знаки бровями и руками, и я, понимаю, что это она сказала  чтобы успокоить Жорку. Заговорщески подмигиваю ей и принимаюсь за чай с любимыми оладьями.
- А и я с вами чаю хлебну, - бабуля достает себе чашку и садится за стол.
- Ничего, милок, -  говорит она, наливая чай, - ничего, всё образуется. Жизнь, она каждого по-своему испытует. Никого не обойдёт, каждому своя беда:кому одиночество, кому сума, кому тюрьма. Ты, главное, на людей не злобься. Оно, конечно, люди тебе ещё попеняют, ты ж понимаешь, есть за что,- бабушка вздыхает, а лицо Жорки опять морщится, но он сдерживается и только очень шумно начинает прихлёбывать чай. 
- Ты перетерпи, перемолчи, всё понемногу и утихнет. Забыть-то не забудется, но время успокоит. Без греха никто не живет, и каждый свой грех знает, потому и чужой  простит. Ты потерпи, миленький, да покайся… перед собой покайся, да так, чтобы уж никогда в жизни ничего плохого никому не сделать. А люди простят… Ты ж помнишь Петра Овсюна, уж на что вор из воров, у своих тащил, а и его простили. Он когда ноги по пьянке отморозил, так всем селом за ним ходили, до самой смерти помогали, и похоронили, не хуже других. Люди же понимают, не хотел ты этого, всё она, водка проклятая.  Не пей ты её, Жорка, а то с ней ведь опять до тюрьмы не далеко…
- Нет, нет, ни за что, - Жорка так яростно трясёт головой, что мне кажется, что она сейчас сорвётся с тонкой шеи и покатится мячиком.
- Нет, я больше никогда… ничего… правда, тётя Матрена, честное слово. Я там такого насмотрелся… ни за что… Я работать пойду… вот только куда, - он опять опускает глаза и плечи, - не берут ведь.
- А чего куда? Ты же ещё пацанёнком дяде Коле на мельнице помогал. Ну вот! Мельницу-то не забыл?
- Нет, конечно, а голуби там ещё живут? – Жорка улыбается и лицо становится по- детски счастливым.
- А куда ж им деваться, живут, летают. Вот к дяде Коле и пойдёшь помощником. Ему уж тяжело одному мешки ворочать. А ты отъешься немного… да ты ешь, ешь, накладывай ещё оладьи-то…  силы наберёшься, каким ещё помощником будешь!
Я во все глаза смотрю на бабушку, что это она говорит? Она что забыла что сегодня с утра кричал дед? Зачем же она обещает Жорке, что дедушка его возьмёт в помощники, да ни в жисть не возьмёт! Я уже хочу вмешаться и напомнить бабушке об утреннем разговоре, но она опять делает мне какие-то знаки бровями, и я закрываю рот.

- Ба, а зачем ты Жорке наобещала, что он будет с дедом работать? Ты разве забыла, что он говорил? – всё-таки спрашиваю я, когда мы с ней моем посуду.
- Почему забыла, не забыла. Мало ли чего он говорил. Это, Милочка, он не от сердца, от обиды говорил, от боли. Отец Михаила ему другом был, а Мишка крестником. От боли-то чего не скажешь. Но дед, Мила, сроду злым не был и всегда первым с помощью шёл к тому, с кем беда приключалась. А тут, вишь, тоже беда. Не помоги сейчас Жорке, кто ж его знает, как оно обернётся.  Ведь могут паренька сначала до полусмерти забить, а уж потом лечить спохватятся.
- Как забить? Палками? - пугаюсь я.
- Зачем палками, словами. Слова они, бывает, посильнее палок бьют.  Со словами-то надо быть осторожнее, чем с палками. Да, где там! А ты не бойся. Мы сейчас с тобой баньку истопим. Дед придёт, а у нас банька готова, от неё он не откажется. Дед любит попариться. А пар он не только тело чистит, он и душе на пользу. На душу ведь, как на тело грязь, то обида налипнет, то злость пристанет, то грубое слово прицепится. Душе тоже банный день нужен, иначе она так обрасти может, что человек сам на себя не похож: грубым становится, злым, на всё плохое податливым.

           Вечером я, уже с чистой душой, сижу в светлом тёплом предбаннике и слушаю, как бабуля чистит душу деду. Она для этого два часа берёзовый веник в кипятке выпаривала. Слова заглушают хлёсткие громкие звуки, но я понимаю о чём идёт разговор.
- Сёдни Жорку видела…
- Эка невидаль, есть на чё посмотреть, Жорку она видела…
- Худой такой, стриженый, одни глаза торчат…
-Ты мне, старая, жалобу тут не заводи… Давай лучше плесни мяты на каменку, да не ленись, веником-то работай…
Удары веника становятся звонче и чаше. Слышу, как сердито сопит бабушка и довольно вскрикивает и покряхтывает дед.
- Вот что ты за человек, Матрёна,- через некоторое время голос у деда уже не такой строгий, а медленный, распаренный, – никакой в тебе принципиальности, никакой справедливости. Давай, ополосни меня из ушата. Ну, чего насупонилась, не прав я, скажешь?
- У каждой справедливости край есть, - тихо говорит бабушка, слышно, как на ухающего деда льётся вода,- справедливость чувствовать надо. Если чуешь, что человек раскаялся, что сам себе не рад,  простить надо и помочь… вот так оно справедливо будет. А какая же это справедливость, Коля, гнобить его всю оставшуюся жизнь?! Вот он сейчас сунулся на работу устраиваться, а его нигде не берут, пошёл в сельсовет к Фёдору, чтобы помог, а тот его отправил и слушать не стал, иди, мол, нам убивицы не нужны. Разве ж так можно? Куда же ему деваться, у него же выбору-то нету. Наложит парень на себя руки, а он уже говорил, говорил, и что вы со своей справедливостью будете делать, как жить? А он ведь каким хорошим мальчонкой был. Тебе на мельнице помогал, помнишь? И сейчас бы мог помочь. Всё водка эта распроклятая. Ну, так это ему урок на всю жизнь. Вот теперь и решай, кто из нас прав.
Некоторое время в баньке тихо.
- Выходит, Матрёна, что ты права, - дед вздыхает. – И как это у тебя всегда получается правой оказаться? Неси простыню-то.
          
                Красный, взлохмаченный, замотанный в простыню дед выходит в предбанник и подмигивает мне лукавым глазом:
- Бабка–то у нас стратееег!
И я радостно повторяю незнакомое, но, наверное, очень хорошее слово, раз дед с такой ласковой весёлостью называет им бабушку: « стратееег!»

http://www.proza.ru/2011/08/06/582