Дракон Мардука. глава 20. Масляные лампы

Рассвета словно не было. День вспыхнул внезапно. Он щурился на ярком солнце. Одежда, в которую его облекли, была легка и прекрасна. Тяжела была душа.

Навуходоносор быстро шел по мозаичному полу, где на солнце  то и дело вспыхивали слюдяные плитки. Болела левая рука. Он был рад тому, что новогодние празднества заканчивались. В приемной зале его с почтением встретили придворные и жрецы. Было время, когда он любил их всех, но теперь любовь стала осмотрительнее. Он думал теперь лишь о своем народе, о своих крестьянах и воинах.

Воздушные анфилады залов сменяли друг друга, повсюду царило великолепие. Гирлянды роз и лилий украшали дворец. Кричали павлины, веера их ярких хвостов раскрывались меж толп приближенных. Царь был подобен грозовой туче, им восхищались. Здесь, в этих залах, уже не было видно напольных узоров – множество ног ступало по шлифованным плитам, и блеск драгоценностей соперничал с блеском глаз прекрасных, капризных женщин. Звучали голоса и музыка, сливаясь в гармоничный хор.

Навуходоносор вошел в передний зал с рельефными дверьми. В этот час они были закрыты, столбы солнечного света, пересекаясь, падали из узких окон над входом, резные пятна света рассыпались полукругом на полу. У боковой стены, там, куда не дотягивались горячие щупальца солнца, на возвышении стояло кресло с искусной резьбой.

С двух сторон, как глыбы черного камня, возвышались нагие африканцы с открытыми светильниками  в руках. Пламя трепетало, пульсирующие оранжевые пятна скользили по лицу сидящей женщины. Ее глаза, обведенные тушью, скрывались в тени, и такие же резкие пятна теней лежали у носа, скул, повторяли очерк карминовых губ. Волосы, как вавилонская ночь, закрывали виски, спускаясь ровной волной до плеч. Головной убор мерцал драгоценной россыпью, отзываясь мерцанию камней на алебастровой груди.

На ковре у ее ног сидели жрицы храма Мардука, чья юность подчеркивала совершенную красоту верховной жрицы. Они с веселым смехом кормили павлинов, прожорливые птицы хватали куски на лету.

Навуходоносор остановился в перекрестии солнечных лучей. Жрица со спокойной улыбкой встала ему навстречу. На ней было облегающее полупрозрачное платье с дымчатым шлейфом. Спускаясь с возвышения, она осторожно ставила ступни, словно шла в холодной воде, словно по каменистому дну, и контуры тела светились в пламени.

- Приветствую тебя, мой царь, - произнесла она. Голос отразился от сумеречных сводов зала. – Я готова к священному бракосочетанию, к тому, что обязана буду обеспечить на предстоящий год плодородие и богатство стране.

- Тогда идем, - сказал Навуходоносор. Жрица молча поклонилась.

Входные двери царского дома раскрылись прямо в синее весеннее небо. Царь и жрица вышли на неширокую площадку, ограниченную с двух сторон резными рельефными колоннами. Пестрая толпа придворных высыпала следом.

Щурясь на ярком солнце и ни на кого не глядя, они спустились по пологой лестнице. Во дворе их ждали колесницы. Фаланги гвардейцев обеспечивали порядок и охрану высоких особ. Роскошная процессия двинулась к воротам богини Иштар: носилки жен царя, колесницы придворных, удобные повозки жрецов. В небе не было ни облачка. Солнце жгло. Поднялся сухой ветер. Кони, впряженные в колесницу царя, всхрапывали и задирали головы, и было видно, как вспухли вены на бронзовых руках возницы.

Навуходоносор обернулся. Позади следовала колесница верховной жрицы. При ярком свете дня она была так же прекрасна. Она улыбнулась ему. На ветру взлетали пряди ее волос, и прозрачная накидка наполнялась горячим ветром. Жрица была несказанно прекрасна. Навуходоносор отвернулся. Во всем был привкус пепла.


***


Тысячи людей бежали к Дороге процессий. Шествие со статуями богов возвращалось в Вавилон по суше. Дорога, которой не было равных, вела от Дома новогоднего праздника к воротам Иштар. Гигантские толпы народа собрались здесь. На большой украшенной колеснице статуи везли в Вавилон, красу царства, по дороге длиной триста метров. Стены ее были покрыты рельефами и изразцами. По небесному фону навстречу счастливым богам шли священные животные Иштар – львы с золотыми гривами. Дорога была устлана известняковыми плитами и, по краям – плитами из брекчии с алыми и белыми прожилками. Отовсюду летели букеты цветов, так что, казалось, кони ступают по яркому ковру.

Ворота, украшенные снизу доверху кирпичом в голубой глазури, с фигурами быков и змеевидных драконов Мардука, раскрылись. Показалась роскошная процессия за городскими стенами. Навстречу колеснице богов выехала царская колесница. По обе стороны смолкли музыка и шум, и в наступившей солнечной, знойной, голубой тишине зазвучала молитва Навуходоносора:

- Набу и Мардук, когда вы радостно въезжаете в город по этой дороге, пусть ваши уста скажут доброе обо мне! Пока я во время жизни хожу по ней перед вами до самых дальних дней, в здравии тела и радости сердца да не состарюсь я и пребуду всегда!

Крики ликования, восхваления богов и царя поднялись над стенами Дороги процессий, и отдельным рокочущим эхом полетели к городским окраинам. Теперь грандиозное шествие двинулось вдоль стен дворца до Эсагилы, чьи монументальные башни виднелись над храмовыми стенами. Вавилон бурлил, а над городом безмолвно возвышался зиккурат, равных которому не было в целом свете.


***


Сильный сухой ветер дул на необъятной равнине. Тучи опустились ниже и потекли быстрее, наискось, к далекому, ровному, точно меч, горизонту. Вокруг, и в небе и на земле, была пустота, заползающая в душу, крик и мучительный стон ветра. Хлопали полотнища шатров и палаток, пламя костров, невидимое в резком свете дня, металось и гудело. Здесь, в этом краю, не было теней. Безумное солнце выскакивало из-за горизонта, чтобы простоять в зените, как всевидящее око, до сумерек, и алым, раскаленным шаром покатиться в страну мертвых.

Люди Авель-Мардука не были истощены физически – хватало еды и питья. Но принц все чаще замечал взгляды воинов, направленные вдаль, в необъятность, пустоту, где затеряешься, пропадешь, станешь выть с ветром, как неприкаянный дух. Молчаливая тоска была в этих взглядах. Равнина сковывала волю, выпивала по капле жизнь войска, и Авель-Мардук с каждым днем замечал все большие перемены.

Папирусы, приходящие из Вавилона, лишали принца покоя, вселяли такую тревогу, что он не мог спать по ночам. Идину удалось убедить его, что отход преждевременен, что нельзя оставлять Хаттушаш, не свернув ему шею. Да, царь хеттов мертв, но есть преемник. И не пройдет и нескольких лет, как непокорный народ вновь восстанет, и вновь окрасятся воды Галиса.

Третьего дня под стенами Хаттушаша сошлись оба войска. Жестокая была битва, но хетты понесли куда больший урон. Рука Вавилона сильна, и будет так во веки, пока стоит державный Вавилон перед лицом верховного законодателя Мардука. Так думал принц, глядя на сражение с кургана, где бесновался ветер. Вавилон уйдет из этого пустого края только с победой.

Авель-Мардук сидел у стола, облокотившись локтем о тяжелую кедровую столешницу. Его длинное платье с глубоким вырезом, без рукавов, подчеркивало красоту его атлетического тела. Волосы были скреплены драгоценной заколкой и покоились на спине, словно сложенные крылья летучей мыши.

Перед принцем лежал развернутый папирус. Он вглядывался в арамейские знаки, лицо его выражало задумчивость. Выл ветер, все тот же ветер, не стихающий ни днем, ни ночью. Он задувал под полог шатра, качались кисти на ложе принца, и трещало пламя в плоских чеканных чашах.

Вошел Идин. Он был в полном боевом облачении, с луком за спиной и коротким мечом у бедра. Одной рукой он снял шлем, другой откинул назад волосы, упавшие на лицо.

- Ты звал меня, - сказал он.

Авель-Мардук кивнул, не поднимая глаз на Идина.

- Ты словно не рад победе, господин, - проговорил Идин. – Ты мрачен, точно Эрра стоит у тебя за спиной, словно ты сам – бог войны.

- У меня за спиной павшие воины, брат, - отвечал принц. – Каждый раз в сражениях я остаюсь с погибшими. Умираю с ними.

- Это плата за право быть принцем, - проговорил Идин и почтительно склонил голову.

Авель-Мардук задумчиво перебирал на столе свитки папируса и глиняные таблички. Донеслось ржание коней, где-то близко залаяли псы. Перекликалась дневная стража. Принц молчал. Идин подошел и остановился перед ним, глядя на склоненную благородную голову.

- Ты говоришь о плате. Нет, этого было бы мало! Судьба дает и тут же отнимает. Вот! Вот!!! – Авель- Мардук стиснул в кулак папирус и потряс им перед лицом Идина. – Вот! И это плата тоже! Жрецы хотят переворота. Династия, начало которой положил Набопаласар, им неугодна. Все, чему служили мой отец и дед им противно. Конечно! Они и под Ассирией неплохо жили. Подлецы!

Он бросил на стол папирус. Немного успокоился. Поправил платье. Его черные глаза горели гневом. Идин любил этот пронзительный взгляд, этого человека, ради которого неоднократно шел на смерть.

- Отец пишет, что считает своим долгом защитить меня, не дать расползтись гнили по всей стране. Но я знаю, он не пойдет на крайние меры, не поднимет руку на жрецов. Это должен сделать я. – Принц положил руку на плечо друга. – Ты – мой соратник и брат. Ты-то знаешь, что я прав.

- Знаю, - кивнул Идин.

Авель-Мардук улыбнулся.

- Наместник Хаттушаша понял, что шансов нет, он оказался не дураком, что ж,  это приятно. Хоть Хаттушаш и открыл ворота, город грабить не позволяю. Ни один кусочек серебра не должен пропасть, не должен быть разбит ни один горшок. Пусть побежденные прославляют щедрость Вавилона! Но мелкие города и селения, что попадутся на пути – добыча воинов. Отметим победу и выпьем за скорое возвращение в прекрасный город, брат.

Авель-Мардук направился к столику, стоявшему отдельно. Круглые кувшины Междуречья соседствовали с изящными сосудами из Сирии и амфорами с Крита и из Лакедемона. Налил неразбавленного вина в две чаши, одну протянул Идину.

- Выступаем сегодня к вечеру. Пойдем быстро. Утром будем у Галиса. Нужно поскорее возвращаться, брат. Я должен быть с отцом.


***


Адапа проснулся оттого, что какой-то шум доносился снизу, из-под пола. Шум не затихал, и не усиливался, он звучал монотонно и слаженно, точно гудение пчелиного роя, и только глиняная свистулька звучала глухо и грустно, хотя играющий пытался изобразить веселую мелодию.

Он открыл глаза. В комнате было темно. На столе стояла лампа, уже горевшая еле-еле. Она не могла дать света этому крохотному миру, ограниченному с четырех сторон, лишь красно-золотая аура мерцала в сумраке. Это был теплый сумрак, фиолетовый с ван-диком и капелькой белил, и краплаком в густых, клубящихся углах, сумрак, где спала Ламассатум, разметав черные, пряные волосы.

Сознание Адапы просыпалось медленно и сладко, разворачивая пестрые, измятые крылья. Воспоминание о том, что он пережил здесь, в этой комнате, с этой девушкой, взволновало его. И, улыбающийся, голый, он потянулся к ней. Кожа ее была так нежна, что даже легкие прикосновения оставляли на ней светло-коричневые пятна. Два маленьких холма ее груди в ложных, пугливых отсветах больной лампы едва-едва понимались и опускались. Дышала она неслышно.

Адапа стал целовать ее медленными поцелуями, боясь разбудить, и желая, чтобы она проснулась. Он не хотел думать ни о чем: ни о том, что было до нее, ни о том, что будет потом, ни о том даже, что было между ними, и любовь ли это? Он боялся потерять, спугнуть этот волшебный миг, краткость которого он осознавал, и – разумом, душой, - пытался его удержать, продлить, выпить без остатка, оставить где-то вот здесь, у сердца. Он вдруг стал суеверным, говорил ей обо всем шепотом, и даже теперь, когда она спала, говорил с нею в мыслях. Адапа считал себя человеком мужественным, но теперь, обретя Ламассатум, он слабел, вдруг с ужасом ловя себя на желании заплакать.

Ламассатум открыла глаза.

- Что ты делаешь? – прошептала она с улыбкой.

- Стараюсь не забыть вкус твоего поцелуя, - пошутил он.

- Ах ты, хитрюга! – Она хлопнула его ладошкой по плечу. Звук получился звонкий, и они рассмеялись.

Они обнимались в этой случайной постели, Адапа твердил себе: не смогу… Не смогу – что? Покрывала, густой жаркий воздух, весь мир пахли ею. Она не была невинна, но и искушенной иеродулой тоже не была. Она льнула к нему, охватывала всем телом, целовала воспаленными губами.

Не смогу расстаться с ней… Сердце Адапы колотилось. Он уже не слышал ничего, даже себя, лишь ее протяжные стоны, от которых сходил с ума.

Потом они лежали молча, и лампа догорела.


***


Набу-лишир ехал в неповоротливой повозке со скрипящим ободом. Солнце палило и, кажется, по всему городу, куда ни сунься, стоял этот пряный, застенчивый, тревожный запах брошенных на мостовые и раздавленных цветов. Ему это было не так уж неприятно, воспоминание скорее слегка покусывало и тут же, чтобы не быть схваченным, улепетывало по коридорам его души и запиралось где-то. Он мог бы отыскать, но предпочел ждать очередной краткой вылазки.

Это случилось однажды, а потом много, много раз, его невеста, супруга, мать Адапы, некрасивая, романтичная девушка, подарила ему тюльпаны, завезенные с севера, с такими толстыми стеблями. Я люблю, знаешь, вот эти стебли, когда они скрипят… Поступки жены его удивляли. Это потом он разглядел ее красоту, но всю ее, до самого дна, как может быть, Набу-лишир хотел, он так и не смог. Иннана была загадкой.

Колесо угодило в выбоину. Повозку тряхнуло. Набу-лишир дернул головой. Боже, боже, неужто задремал, прямо на солнцепеке, посреди вопящей улицы. Он сердито кашлянул, оправил платье. Краткий сон отозвался горечью во рту и головной болью. Колесный обод скрипел. Судья стиснул зубы.

Он въехал во двор собственного дома и, почти не разжимая губ, спросил у подбежавшего слуги:

- Молодой господин вернулся?

- Нет, его не было, господин, - отозвался невольник, бывший кочевник из Аравии, подставляя плечо судье.

Бормоча проклятия, Набу-лишир вошел в дом. Поведение сына ему не нравилось. Он, конечно, допускал, что предстоящие перемены в жизни могли выбить мальчишку из колеи. Но, коль скоро этот вопрос решен, ему следует принять это, как данность. Вместо того, чтобы возблагодарить отца и небо, он ведет себя… Как именно сын себя ведет, Набу-лишир объяснить затруднился.

Адапа – взрослый юноша, что невероятного в том, что в новогодние празднества он веселится? Все бы ничего, если бы не взгляд сына, слепой, малярийный, который порой Набу-лишир ловил на себе, блеске своего кольца, филиграни серебряных чаш – бессознательный взгляд человека, потерявшего привычную почву. Набу-лишир решил, что Адапа влюбился, и почему-то был уверен, что не в собственную невесту.

В рабочей комнате он подошел к столу. В глаза бросился развернутый папирус. Это было письмо Иштар-умми к нему, ее будущему свекру. Она интересуется Адапой, его характером, привычками и склонностями. Набу-лишир был поражен. Он считал подобный поступок недопустимым. Так запросто писать к нему! Никакого почтения! Иштар-умми избалованный ребенок, начисто лишенный скромности, как она могла решиться на такое? Сказать ее отцу? Пожалуй, что не надо. Кто их разберет? Все точно с ума посходили. Набу-лишир протянул:

- М-да… - свернул папирус и засунул под таблички.

Почему третьего дня, за завтраком, перебрасываясь с Адапой фразами, он решил, что мальчишка влюблен в другую? Объяснений этому не было. Как не было и доказательств. Но почему-то Набу-лишир думал, что не ошибается, и что увлечение сына никому не принесет счастья.

- Была бы здесь Иннана, - вслух сказал он. – Уж она бы ему мозги быстро вправила.

Адапа любил только ее. Как и Набу-лишир. Но Иннаны не было. Никогда не будет. Никогда.