Живая собака. главы из романа

Отрывок из второй части романа "Живая собака"

ZWISCHEN LEBEN
UND TOD SCHWEBEN
(Между жизнью и смертью)

"Ich sterbe"
"Я умираю" -
последние слова Чехова к лечащему врачу.


Но не хочу, о други, умирать,
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Тридцатилетний Пушкин, "Элегия".


Я все иду, иду без устали -
весь на виду, весь на плаву,
дорогой истины, безумства ли -
живой собакою живу.

Юрий Грунин, 2004.


Каждая новая глава начинается с новой заставки, в какой-то степени раскрывающей последующее содержание главы. В сегодняшнем коллаже автор концентрирует внимание читателя на перечеркнутом черепе - на перечеркнутой возможности смерти. Череп дан карикатурно: я столько раз боялся смерти, что стал относиться к ней иронически - в обороне иронии. Но череп в заставке не просто перечеркнут - он перечеркнут латинской буквой "икс": смерть существует, она неизбежна, весь вопрос - когда?

Первая глава новой части романа названа по-немецки, чтобы читатель вник в состояние автора: советский боец Грунин попал в чуждую ему обстановку, где захватившие его эсэсовцы говорят на немецком языке. Пленный ощущает свою смерть. Его смертью и кончается первая часть романа.
Но это была не смерть, а провисание между жизнью и смертью. Сгущалась ночь. Стоило мне поднять голову, как со стороны немцев взвивалась осветительная ракета - в небо, в зенит, рассыпаясь светлячками искр. Если поднимусь с земли, по мне могут выстрелить. Делаю несколько ползков назад, к своим позициям - мне предупредительно простреливают вещмешок, что у меня на горбу. А ползти вперед, к немцам - это добровольная, позорная явка в плен. Что предпринять? Лежать неподвижно - это жизнь. Но ведь настанет утро, я буду на виду! Пока темно, отрываю переднюю корочку комсомольского билета и корочку красноармейской книжки, прячу их под стельку сапога. Нет, это глупо. Вспарываю в промежности кальсон двойной клин, перепрятываю драгоценные документы. Хорошо, что перочинный нож с собой. Зашить бы этот клин! Нет, не удастся - немцы заметят мою возню. И вдруг позади меня голос, полушепотом, по-русски:
- Земляк!
Да, я и впрямь земляк-червяк. Оглядываюсь - красноармеец в шинели и шапке, в ботинках с обмотками, без винтовки. И тут я понял: этот пес полз к немцам! Были такие, которые перебегали, переползали на сторону немцев. Кто-нибудь из украинцев, чья местность оккупирована фашистами. Вот и этот тип приполз к немцам. И ведь этот гад думает, что я тоже ползу к германцам! Он думает, что Советский Союз войну проиграл. А ему - надо домой, к своей бабе. А может быть, ее там немец пользует?

А рожа у него - елейно-слащавая. Он показывает мне метрах в пяти от нас - темная дыра, лаз в бункер. Он лезет внутрь, машет мне рукой - приглашает. Мне ничего другого не остается, я вползаю внутрь, волоку за собой свой десятизарядный полуавтомат, из которого в этом наступлении ни разу не выстрелил. Не люблю ругаться матом, не умею молиться. Навязавшийся мне напарник назвал себя Антоном. Я промолчал. Потом сказал ему, что надо поспать.

Антон уснул. Бункер был с глиняным полом и такими же стенами. Откуда-то сверху по каплям сочилась родниковая вода. Можно от жажды смачивать губы. Светало. Антон спал. Я зашил клин у кальсон - туда с обыском не полезут! Потом разрыл кружкой желоб для полуавтомата, зарыл его вместе с патронташем, зарыл каску - стал, как Антон, беспринципным.

Совсем рассвело. У меня в вещмешке был однодневный сухой паек - хлеб с сахаром. Пришлось разделить с Антоном. Антон хотел определенности - сдаться в плен: высовывался из бункера, но выйти боялся. Я вообще не высовывался. Шел четвертый день. Хлеб и сахар съели в первый день, за один раз. Пить нечего. Раз в день мочились в глиняные ямки. И "по большому" один раз в предварительно вырытое углубление, зарыли его. Когда нечего есть, нечем и ср...

В середине четвертого дня в проеме входа возник улыбающийся эсэсовец с короткоствольным автоматом, со словами "Рус, здафайса!". Антон вышел первым, заложил руки за голову, знал, подлец, как надо сдаваться. Я тоже поднял руки.
Немец привел нас в другой бункер, с дощатым настилом. Сидящий в ней немец подошел ко мне, аккуратно снял с моей ушанки красноармейскую звездочку, а с петлиц шинели - эмблемки пехоты; расстегнул на мне шинель, снял такие же символы с петлиц гимнастерки. У Антона никаких бляшек-медяшек не оказалось.

Я вспоминал, как по-немецки попросить пить. Вспомнил. Попросил. Один из немцев удивился, оживился, спросил, откуда я знаю немецкий. Я ответил, что учил в школе и в художественном... - не зная, как по-немецки "училище", я сказал "в академии". (Потом все три года плена я привирал об академии, подтверждая это вранье рисунками. Меня уважали - за то, что художник, и за то, что говорю по-немецки). Воды в бункере не было - "русские стреляют, носа не высунешь!" есть остатки кофе. Я выпил коричневую бурду, поблагодарил. При обыске у меня забрали перочинный нож, армейский ремень. А ложки нам оставили.
- Жить будем! - осклабился по этой причине ясновидящий Антон.
А немец стал объяснять нам, что мы (то есть Антон и я) - добровольцы-перебежчики, он нам выдаст об этом справки - для улучшенного отношения к нам в общем лагере. Достал тонкие узкие бумажки, спросил у Антона "наме унд форнаме", записал. А мне подал химический карандаш, чтобы я сам написал. Я написал курсивом "Grunin Juri".
Стало темнеть. Каждому из нас дали по лопате, вывели наружу. Нужно было вырыть яму для мертвого красноармейца. Его глаза остались открытыми. Ложки-то нам оставили, но ничем не покормили. Рыть грунт не было сил. Антон пошарил по карманам убитого, нашел зеленую трехрублевку.
- Как делить будем?
- Возьми себе.
Немец с интересом наблюдал эту сцену. Позвал другого немца, они перебросились фразами, взяли у нас лопаты, сами вырыли яму. Показали жестами, чтобы мы положили труп в яму, дали нам лопаты - засыпать. Немец взял толстый прут, переломил, связал бинтом в виде креста и воткнул в свежую могилу.
А нас тот же "могильщик" повел куда-то в свой тыл, то и дело ругаясь непонятным словом "шайзэ".
- Вас ист шайзэ? - спросил я.
Немец посмотрел по сторонам, увидел засохшие экскременты и выдохнул:
- Даст ист шайзэ! Война - шайзе!
Я впервые улыбнулся в плену...