Искры жизни Встреча шестая

                НЕ ВСЁ КОТУ МАСЛЕННИЦА
 
Загремел таки Зяма под колокола. И не потому, что нагло так работал, неаккуратно, наследил фальшивыми накладными, или ещё что. И в политику он никогда не лез. Если кто-то начинал доставать вопросами, отвечал: «Они мне не мешают работать, почему я им должен мешать?» - Мадам Рабинович, мудрая женщина, знала, кто стоит близко к власти из торговли - всегда смертельно рискует. Все эти госпромторги, продторги, тресты коммунального хозяйства, закрытые распределители жизненных благ, ателье и салоны ограни- ченного посещения, создавались Советской властью прежде всего для обеспечения комфортной и безоблачной жизни  самой этой власти. А кто жил в этой стране, тот знал, что Советская власть начинается от приёмной райисполкома, а  её вершина теряется где-то за облаками. Вся торговая обслуга периодически подсаживалась. Это для того, что
бы не зарывались и не набирали компромат на всех этих секретарей, председателей, прокуроров, начальников из милиции и НКВД. Рискованная была работа. Но Зяма всегда знал, где остановиться и обуздать свои аппетиты. И сел он не по делу, хотя, если человек поработал на материально ответственной должности, повесить на него растрату, пересортицу, подлог ассортимента, с целью корыстного обогащения, - это раз плюнуть. Сел он из-за дамских штучек. Ну нельзя же до бесконечности безнаказанно соблазнять красивых и ухоженных жён городских начальников. Спасибо Зяма должен был сказать Бэбе Мировской, которая вышла замуж за большого чина из военного округа, у которого на петлицах было аж четыре ромба. Вышла с единственной целью - отомстить Рабиновичу. Ла Фа ещё была в Одессе, они, рискуя головой, изредка встречались в самых экзотических местах. Кто их подставил, Зяма так и не узнал. Последнее свидание было на большом рыбачьем баркасе в море. Кто-то подкинул в баркас контрабандные женские шмотки. Вдруг - сирена, пограни чный катер. Зяма успел посадить возлюбленную в небольшую шлюпку, которая болталась за кормой. Ла Фа и двое рыбаков, Зяминых друзей с самого детства, ушли в моросящую мглу осенней ночи, а Зяма остался один на баркасе и  был взят с поличным. Но бог шельму метит. Кто-то донес большому начальнику с четырьмя ромбами,  что Бэба беременна не от него, а от уголовного преступника, контрабандиста Рабиновича, который находится в лагерях где-то на Северном  Урале. Этот идиот с ромбами застрелил Бэбу, а потом себя. И зачем только этим военным оружие дают.


               
                СРАСТИ - МОРДАСТИ

На Краснопресненской товарной, куда, в известную на всю страну пересылку, привезли Рабиновича, уже была поздняя московская осень - промозглая, слякотная, с мелким секущим дождём.
Из тюремного вагона их выводили по одному - Выходи! Руки на затылок! Сидеть! Всем сидеть! Упитанные дюжие охранники с  карабинами, поставленными на предохранитель, стояли полукольцом, образуя загон для вновь прибывших. Команду охраны дополняли три огромные, такие же мощные, как их хозяева, немецкие овчарки без намордников. Привычный вид сидящих на корточках людей, бедно и неряшливо одетых, приводил собак в состояние крайнего возбуждения. Свались, кто-нибудь с затёкших ног на бок или на  спину - разорвут в клочья.
Все предыдущие дни проплыли у Зямы, как в дурном сне. Нелепый арест прямо в море. Удачный побег на шлюпке самой Фани с его дружками. Арест в присутствии Загребовского, избивавшего своего друга ногами прямо в шаланде на глазах у пограничников. Несчастные глаза постаревшей на двадцать лет, ничего не понимающей мадам Рабинович и верной Мани в белом платочке, которая прямо в решётку тюремного окна мелко-мелко крестила его правой рукой, а левой поддерживала осевшую на неё мадам Рабинович.
Если бы Рабинович знал латынь, он бы непременно вспомнил крылатую фразу: «Так проходит мирская слава» (Sic transit gloria mundi). Он ещё не понимал, что переступил тот порог своей одесской жизни, на который ему суждено будет вернуться лет через десять-пятнадцать Но это будет уже другой Рабинович. И юмор его станет другим - едким и мрачным и скоро, очень скоро он станет всё больше походить на городского сумасшедшего, который будет блуждать по Одессе, пытаясь вернуть тот день и час, когда он и Ла Фа впервые, как безумные, ринулись в объятия друг друга.
... На пересылке их продержали недели три, пока готовили конвой на Северный Урал, куда-то в верховья Камы. На пересылке ни писем, ни передач, ни прогулок. Тяжёлый дух камеры, урки, нагло выворачивающие карманы фраерам, попавшим к ним в камеру. Жуткая баланда. Краешек неба земляного цвета через грязное стекло над намордником оконного проёма. Зяма ещё не вышел из шока, когда урки взялись за него. Он безвольно дал себя обшарить и обобрать и упал на нары, нет не на нары, в какое-то страшное беспамятство. Очнулся часа в три ночи. Кто-то, стараясь не шуметь, пытался стянуть с него брюки. Зяму подбросило, как напряжением в тысячу вольт. Не разбирая кто находится рядом, наугад, начал наносить страшные удары ногами и руками, всё время попадая кому-то или в голову, или в живот, или в пах и тогда раздавался жуткий вой. Потом ворвались тюремщики.- Кто? Что? Ты, сука?! - оглушающий удар прикладом... и опять тишина. Очнулся он в карцере. Безумно болела голова и мутило. Получил таки сотрясение мозга. Рядом были два уголовника, которые решили «опустить» его втихаря, даже не подозревая с кем имеют дело. Давеча, когда они потрошили вновь прибывших, их ввела в заблуждение его апатия ко всему происходившему вокруг, которую они приняли за трусость фраера, случайно угодившего за решётку. Теперь им предстояло узнать, что в кар в карцере с ними сидит человек, который в известных кругах и за пределами Одессы был известен как один из Авторитетов ещё дореволюционной отливки, большой деловой человек Зяма Рабинович. Впрочем этим двум было сейчас не до воровского этикета. У одного была выбита нижняя челюсть, у другого сломано ребро и распухли яичники. Рабиновичу даже стало их жалко. Не будь он в таком подавлен ном состоянии, он бы ещё до шмона сказал бы им пару слов на известном арго и они бы сами слиняли от него в другой конец камеры. Впрочем Зяма был им благодарен. Эта ночная потасовка вернула его к жизни. - Да, фраерок, - сказал он себе, - прикололи? - Не шеве ли крылышками, шевели своей еврейской головой. Как жить будем, мсье Рабинович, товарищ Рабинович, гражданин Рабинович, я хотел  сказать, почётный гражданин Одессы Рабинович. Он потрогал темя и поморщился от боли, волосы слиплись в колтун, кровь уже хорошо запеклась. Ну вот и ладно. Опять пофартило. С таким подарочком подадимся  мы на больни чную коечку. Отоспимся всласть, подлечимся, письма любимым напишем, осмотримся, заведём полезные знакомства, перевернём страницу жизни, тем более, если она сама не хочет стоять на одном месте.
Вот уж действительно, не знаешь своей судьбы. Этап ушёл без него, последний этап до того, как лёд сковал Каму. Этап в Перми погрузили на струги и на буксире потащили вверх. Кого в Березники, кого до Соликамска. Полузатопленные брёвна мулёвого сплава в штормовую студёную ночь вынесло на фарватер и два струга, получив пробоины, затонули сразу. Третий, на который начали поднимать тех, кто ещё был на плаву, слишком наклонился на один борт, черпанул камской ледяной водицы... и перевернулся.
   Обо всём этом Рабинович узнал уже в январе, в самую стужу, по прибытии очередного этапа поездом в Березники. Двое корешей, с которыми он бился насмерть на Краснопресненской пересылке
уцелели. Их и ещё с десяток живыми успели вытащить на буксир. Начальник конвоя был расстрелян, капитан буксира угодил в один лагерь с Рабиновичем. Мужик оказался свой в доску, морская косточка, сам из Феодосии, из славных винных мест Крыма. Эх Крым, Одесса, Ривьера и ночи в Гаграх... Ау, где ты, сказочная и вольная жизнь. Вот ведь как всё повернулось.
Лагерь был страшен. Не работой, нет. Здесь царил уголовный беспредел. На что Рабинович, битый из битых фраеров, всего насмотрелся на своём Юге, но таких подонков, такого зверья он ещё невстречал. Хороводил в зоне Хеза - огромное животное с челюстью дегенерата и двумя бусинками пронзительных, неподвижных глаз, в которых жила какая-то звериная ненависть ко всему живому. При всей своей примитивности Хеза был одарён способностью точно оценивать человека, чувствовать скрытую угрозу своему могуществу.
Зяму он раскусил с первого взгляда и, прижав к стене барака, прилюдно сказал: этого я сам замочу на шашлык. Дня не проходило, чтобы не подкалывали кого-нибудь насмерть прямо в бараке.
Нужно было занимать круговую оборону. Гунявый и Луз, это были те два подонка, которых Рабинович отделал на пересылке в Москве, сами теперь жались к Зяме, заискивали, хотя предать могли в любой миг. Особого выбора у него не было, однако в свой план он
их посвящать и не думал. Хеза оказался игрок, злой, азартный. Бура была его любимая игра. В очко нужен был фарт. В буру - ловкость рук и страх партнёра. Если партнёр вдруг потребует показать карты, а у тебя на руках окажется больше трёх, он, по неписанному лагерному закону, может тебя заколоть или приказать заколоть того, на кого уже он имеет право тебе указать. Правило настолько суровое, что проверки практически никто не делал. Поэтому класс игрока определялся по тому, сколько он смахнёт карт с колоды при доборе до трёх. Зяма спокойно мог снять за раз до пяти карт и никто из зэков, обступивших игроков, не мог засечь этот финт. Хеза играл коряво. Зяма диву давался, что его никто не раскрывал. Поэтому план был примитивен и прост. Он каждый раз играл или с Гунявым, или с Лузом, проигрывая порой большие деньги. Нужно сказать, что за каких-то три-четыре месяца обжился он на зоне быстро и капитально. У него появились свои люди среди вохры и ссучившихся блатных. Поскольку его проверили по гражданке и знали его финансовые возможности, ему охотно давали в долг под проценты. У начальства он тоже был на хорошем счету, так как, в отличие от многих зэков, работал много, добросовестно и со смекалкой и показал себя и на лесоповале и на земляных и на бетонных работах. Мало того, посещал рабфак при лагере, осваивая профессию сварщика-монтажника и механика подъёмных кранов. Никто в Одессе не поверил бы, что у  этого спеца по сбыту контрабанды, «одеванию» нэпманов и коммерции на поприще горпищеторгов и промторгов был талант организатора производства и помимо золотой головы у него ещё были и золотые руки. Тем более он чувствовал нарастающую угрозу со стороны блатных, предводителем которых был Хеза. У Хезы в лагере был только один соперник -  Гнида, патологический убийца-насильник. Плешивый рыхлый, конопатый   мужик с явными отклонениями психики и непонятно было почему он находится не в сумасшедшем доме для социально опасных больных. Если Хеза был примитивный злобный бандит-мокрушник, то Гнида был садист и маньяк. Он резал свою жертву медленно, изощрённо, причиняя ей невыносимые предсмертные муки. Так он зарезал, уже в бытность в лагере Рабиновича, молодого политического, очкарика-интеллигента. Среди вещей зарезанного очкарика Зяма обнаружил стихи, там были такие строки:

Над нам нагло изгалялись урки,
Охранники стреляли в спину зло,
Мы серебро меняли на окурки
И верили – нам крупно повезло.
Без лишних слов мы сгнили на погосте,
Но старый лозунг осенил гробы,
И пусть трясина съела ниши кости
«Рабы не мы, и мы вам не рабы».

Очкарик этот застудился на лесоповале и начальство оставило его в бараке топить железную печь и греть воду. Гнида, отказник-блатной, долго и мучительно резал его и засунул в бадью с горячей водой. Когда за Гнидой пришла,  вохра он закатил истерику и начал при всём честном народе на свой голый живот пришивать пуговицы. У кого нервы были послабее, в том числе и у вохры, от омерзительной нечело- веческой этой сцены, начали блевать. Такой был ор и ужас.
 -  Артист - подумал Зяма, - ну всё, считай заказал я тебя. За пацана политического, гад, кровью умоешься. Зря я что ли в восемнадцатом году эту власть добывал с саблей и на лихом коне. Странно, но после карцера Гниду вернули в барак. За политических не расстреливали.
Состоялся замысел Рабиновича просто и быстро. Хеза, увидев как Гунявый и Луз раздевают Рабиновича в буру, поддался на провокацию и сел против Зямы. Тот, для вида, проиграв пару партий и выследив, как Хеза хватанул с колоды лишку, поднял его. Что тут было! Хеза было кинулся на Зяму, но тот выхватил заточку таких размеров, что Хезе пришлось отпрыгнуть, споткнувшись о кого-то он
грохнулся на спину и тут же почувствовал холод стали на глотке. Зяма, наклонившись, еле шевеля губами, тихо произнёс, - будешь жить, падла,  если Гнида не доживёт до утра. - Утром Гниду обнаружили под ватником в странной позе с аккуратно отрезанной головой.

               

                ИЗ МЫСЛЕЙ ВСЛУХ

               
                *   *   *               
Мысль тем глупей, чем долгожданнее, - говорил Зяма.
Импровизация правит миром. С ней или пан, или
в чью-то постель пропал.



                *   *   *
Прошлое - это пепел, унесённый ветром и
попавший в глаза.  А вы удивляетесь:
 «Откуда эти слёзы?». Так говорил поэт
Рабинович.               


               
                *   *   *               
Время, которое вы упустили, это деньги,
которые упали в чужой карман. Так говорил
 Заротустра Зяма Рабинович. И где-то он
опять был прав.

               
               
                *   *   *               
Отдаваясь работе, не забывайте отдаваться женщине,
 - напоминал Рабинович. А отдаваясь женщине,
не забывайте сколько вам лет.
               
                *   *   *
Остерегайтесь обещать женщине что-либо более
осязаемое чем вечное блаженство.

                *   *   *               
Избегайте многочисленной родни, - проповедовал
Рабинович. Пока вы живы - они, в ожидании
завещания, хоронят вас заживо. Когда же вы
 уже на кладбище, они живут надеждой скорых
похорон вашего наследника.
 
                *   *   *               
Иногда, с похмелья, шаря по карманам в поисках
завалившейся монеты, старик Зяма Рабинович сетовал:
«Философия нищеты порождает нищету философии,
а нищета философии обрекает человека на философию
нищеты, где же выход?»

До следующей встречи