БОМЖ. Глава из романа

                БОМЖ

Прокатился, отбушевал дефолт. Казалось бы, завсегдатаям кабаков самая пора пришла задуматься и приуныть, однако на интенсивности ночной жизни городка макроэкономические катаклизмы отразились незначительно. Одни серые лица сменились другими, столь же невыразительными, но всё так же гремели по ночам над сонными улочками зажигательные папуасские ритмы, повизгивали шлюхи и, распугивая бродячих собак, взлетали к небу стаи осветительных ракет – кто-то чему-то неустанно и радостно салютовал. Словом, всё шло своим естественным чередом, пир во время чумы продолжался. Под утро утомлённые кутилы разбредались по домам, набираться сил для очередного загула, а к жизни пробуждались иные миры. Дневные и ночные формы жизни существовали совершенно независимо, взаимно безразличные друг к другу, столкнувшись случайно где-нибудь на сопредельной территории, смотрели мимо или сквозь. Всё более редкие случаи межвидового общения могли бы навести стороннего наблюдателя на мысль, что они теперь и разговаривают на разных языках, обозначая одними и теми же словами разные, подчас противоположные, понятия.
 
    Ранним утром на самой окраине городка под навесом автобусной остановки укрывалась от холодной уже осенней мороси не совсем обычная в таких спартанских условиях странная парочка. Один был невысок, сухощав, горбонос – явный представитель какого-то маленького, но исключительно гордого, кавказского народа. Второй – габаритный, накачанный славянин.  Обоим лет по двадцать пять, оба в полуспортивных костюмах с фирменными найковскими «аскаридами», волей причудливой моды ставших внезапно уместными в любых жизненных обстоятельствах, от пробежки трусцой до похорон и свадебных торжеств, оба в кроссовках – кавказец в самых крутых, славянин – попроще, но тоже фирменных. Они сидели на скамейке, подстелив под себя бумажные салфетки, между ними, на такой же салфетке, лежали яблоко, горка каких-то печенюшек и коробочка украинского национального сыра «Хохланд», стояла пара тонкостенных пузатых бокалов, явно прихваченных из ресторана и ополовиненная бутылка недешёвого, хотя, скорее всего, тоже палёного, коньяку.
 
    Как уже сказано, имелись в этой идиллической картинке некоторые несоответствия. Скажем, судя по виду парочки, где-то рядом должна была бы приткнуться машина – не новая, но исправная и ухоженная иномарка, на самый худой конец свеженькая «девятка» - однако ничего подобного поблизости не наблюдалось. Ну и что? Машина могла сломаться, ребята могли воспылать – знаете ведь, как завлекательны виды родной природы, если смотреть на неё через огромное зеркальное стекло из зала ресторана, да ещё под утро, перед самым закрытием заведения и после всего, что было к этому времени принято на грудь… Или, совсем уже по-пижонски, решили выделиться и не садиться за руль в нетрезвом состоянии – а что, свободная страна, имеют право! Бросили машину на стоянке, пошли подышать, а когда промокли, продрогли и вернулись в адекват, ноги уже вона куда занесли… Увидели в предрассветных сумерках этот гостеприимный уголок, ну и засели – обсохнуть, договорить, согреться, благо с собой всё было, одежда и обувь удобные – не фрак при галстуке «кис-кис» и не новенькие, неразношенные, корочки. Сидят себе, не особенно и выламываясь из окружающей обстановки, перетирают, как это у них принято выражаться. Солидные люди уважаемых профессий – не то ларьки где-то держат, не то девочек крышуют… Конечно, напиток не самый здесь обычный, чаще вон фуфырики от суррогатов попадаются - средство для мытья окон «Снежинка», одеколон, настойка боярышника…В основном, конечно, родимая горилка, куда же без неё? Но встречается и форменная экзотика – кто-то даже текилой ублажался, а вон там бутылка из-под виски «White horse» виднеется, «Белая лошадь», стало быть. Судя по виду, вполне сертифицированный продукт, не самопал какой-нибудь, хотя, конечно, нынешние умельцы так навострились, что категорической уверенности быть не может.

    Строго говоря, остановка, на которой нашли временный приют вышеописанные персонажи, остановкой давно уже не являлась – с окончанием мрачного застойного времени этот автобусный маршрут упразднили, однако, утратив своё транспортное назначение, объект не развалился, подобно множеству аналогичных сооружений, а скорее даже расцвёл, преобразовавшись в своеобразный клуб со своими постоянными посетителями. Способствовал такой метаморфозе целый комплекс случайных факторов, среди которых немаловажную роль сыграли топографические характеристики местности. От центра городка, самый высокий небоскрёб которого насчитывал ажно три этажа, сюда можно было минут за двадцать дойти спокойным прогулочным шагом. С другой стороны, павильончик располагался на отшибе, можно сказать, за околицей и от ближайших домов его отделяла достаточно широкая полоса открытого пространства. При всём том, стоял он на краю старинной лесопосадки, ухаживать за которой давным-давно перестали и разросшиеся кусты укрывали строеньице от нескромных взоров так, что случайные автомобилисты замечали его – если замечали – только тогда, когда машина уже пролетала мимо. Изнутри же, напротив, окружающее пространство просматривалось превосходно, и при появлении на горизонте нежеланных посетителей всегда можно было незаметно исчезнуть, запросто растворившись в диких зарослях. Тянуло свежестью и тиной от близкой реки, ветер путался в ветвях старых деревьев, порождая колебания тех неуловимых для человеческого слуха частот, которые исподволь возвращают душу к её исконному состоянию – словом, было тихо и благостно, как почитай и не бывает уже человеку в нашей современной, окультуренной и благоустроенной, действительности. Неудивительно, что заглядывали сюда гулявшие по парку граждане, собирались распить бутылочку бормотухи деклассированные элементы или какой-нибудь горожанин, разругавшись с женой, выскакивал в сердцах на улицу и бежал куда глаза глядят, а когда первый запал выветривался – вот он, причал! Можно присесть в укромном местечке, отдохнуть, сообразить, где дал промашку или детально разработать планы возмездия коварной бабе.

    Наверное, такой демократичный характер павильончика способствовал его сохранности не меньше, чем лаконичная архитектура и удачное местоположение. Возможно, какой-нибудь домовитый окрестный житель под покровом ночи давно уже приватизировал бы  для благоустройства личного курятника железо с крыши – больше спереть оттуда было просто нечего. Однако тащить всё же далековато, да ещё через чистое поле, где каждую минуту мог появиться милицейский наряд, а то и вовсе – не приведи господи! – какой-нибудь завистливый конкурент. К тому же, не было никакой уверенности, что такое дерзкое кощунство пройдёт безнаказанным - узнав характерный профиль проката, оскорблённые в лучших чувствах завсегдатаи могли развалить курятник прямо на несушек, а святотатцу-птицеводу от души накостылять по самым чувствительным местам. Таким образом, устоявший в лихие времена бесхозный павильон постепенно стал примером торжества неких коллективных форм собственности и, если бы о нём прознали корреспонденты местной газеты, злободневный материал вполне мог бы украсить собой рубрику «Ростки кооперации». Пресса, однако, пребывала в неведении, что также способствовало процветанию незаметного заведения, ибо газетная слава бывает полезна только в исключительных случаях, а чаще приносит с собою лишь дополнительные, как правило, трудноодолимые, проблемы. Хранимый благоприятным стечением обстоятельств и солидарностью постоянных посетителей, новоявленный очаг культуры жил своей тихой жизнью. Тут было сравнительно чисто и даже использованную тару потребители не били лихо об угол, заваливая всё вокруг осколками так, словно готовили арену для показательного выступления целой артели йогов, а откатывали аккуратно в сторонку, в заросли неведомого декоративного кустарника. Сейчас с той стороны доносилось тихое позвякивание. Hаши случайные персонажи наконец обратили на него внимание и выглянули наружу.

    Почти рассвело. Мелкий, противный дождик прекратился и в промытом, прозрачном утреннем воздухе чётко вырисовывались на фоне серого неба  причудливо изломанные ветрами ветви старых деревьев. Нижний ярус был плотно захвачен облетевшими уже кустарниками и там, в кустах, в нескольких шагах от павильона, спиной к нему, стоял грузный, высокий, под два метра ростом, старик. Его явление оказалось для приятелей настолько неожиданным – вот только что не было никого, никто, вроде, не подходил по дороге, не ломился сквозь заросли – и вдруг нате вам, пожалуйста! – что оба не сговариваясь замотали головами. Старик, однако, не рассеялся, как алкогольная галлюцинация или привидение, а продолжал заниматься своим, сугубо прозаическим, делом. Он поднимал с земли очередную пустую бутылку, бегло осматривал её со всех сторон и, руководствуясь какими-то, лишь ему понятными, признаками, бережно укладывал в стоявший рядом с ним, почти уже полный, мешок из-под сахара, либо пристраивал в сложенную под кустами горку таких же разномастных ёмкостей. Некоторое время они молча разглядывали этого загадочного типа, безуспешно пытаясь постичь смысл его действий. Одетый в совершенно разностильные вещи, человек имел вид нормального бомжа – выцветшие брюки от старого костюма заправлены в какие-то невообразимые, растрескавшиеся от времени и климатических невзгод, резиновые сапоги, из-под камуфлированного армейского кителя выглядывает разношенный ворот бежевого верблюжьего свитера, какие для тепла поддевают под гидрокостюм водолазы, а голова по-пиратски повязана синей цветастой косынкой. – «Леший!» - кивнул спутнику кавказец и оба прыснули со смеху.

    - Слышь, дед – окликнул славянин. Говорил он подчёркнуто громко, даже развязно, однако по каким-то неуловимым признакам чувствовалось, что он здесь лицо подчинённое, а главный - джигит.
    – Ты в своей глуши отстал от жизни лет на десять. Стеклотару эту никто у тебя не примет, без надобности она. Это тебе не при Союзе - сейчас каждый заводишко пляшки штампует по своим собственным гостам, двух пробок одинаковых не сыщешь, не говоря про форму. 3ачем путаться в этом разнобое, проще выбросить и новых наделать -  это же сколько рабочих мест на одних бутылках! А завалим ими всё вокруг – опять проблема, и значит опять рабочие места. Сплошная выгода! – он дружелюбно хохотнул. – Бросай ты это глупое занятие, старик, посиди, перекури. Мы с корешем закругляемся уже, оставим допить. Примешь грамм сто, согреешься и дурью маяться перестанешь.

    Незнакомец медленно повернулся на голос и стало видно, что он совсем не стар – от силы лет сорок. Породистое, запоминающееся лицо с резкими чертами - крупный нос, чисто выбритый волевой подбородок, высокий развитый лоб над густыми бровями… Однако сетка морщин, жесткие складки в углах рта и особенно глубоко запавшие,  тусклые, безжизненные какие-то, карие глаза - всё наводило на мысли о тяжелой внутренней болезни или о крайней усталости, измождённости этого молодого ещё человека. Казалось, он и двигается с трудом, через силу.
    - Спасибо, ребята – сказал незнакомец нейтральным тоном. – Пейте сами.
 
    Этот простой ответ настолько поразил собеседников, что на несколько мгновений повисла напряжённая тишина – бомж отвергает предложенную от чистой души дармовую выпивку… Чудеса! Первым пришёл в себя кавказец:
- Не уважаешь, да? – нехорошо улыбнулся он. - Обидеть хочешь? Пей, не отравим. Дорогой коньяк, даже я, мусульманин, пью. Водку не пью, вино не пью –  только хороший коньяк могу.
- Подшитый я, ребята – тем же спокойным тоном проговорил мужчина. – Если выпью, сразу умру. Так что вы уж допивайте сами, а мне пора.
Он повернулся к ним вполоборота и стал завязывать свой мешок. На открывшемся при этом взглядам рукаве камуфлированного кителя, повыше локтевого сгиба, стала видна форменная нашивка – по верхнему краю стилизованного щита крупные буквы «РОССИЯ», ниже флаг и под ним, более мелким шрифтом – «вооружённые силы».

    То ли кавказец был воинствующим пацифистом, которого одно упоминание об оружии приводило в неистовство, то ли затаил на Россию какую-то обиду, но от одного вида такой символики его заклинило. Он попытался что-то сказать, тыча пальцем в сторону незнакомца, но произвёл только нечленораздельный клёкот – видимо, от сильного душевного потрясения временно утратил дар речи.  Тогда он подскочил к согнувшемуся над мешком человеку, шумно набрал полный рот слюны и смачно харкнул, метя прямо в центр нарукавной нашивки, в бело-сине-красный триколор.

    Всё, что произошло дальше, сыну гор предстояло осмыслить как-нибудь потом, на досуге. Вялый, малоподвижный старик моментально исчез – вот только что стоял здесь, на глазах, ковырялся со своей тесёмочкой – и вдруг куда-то делся. Вместе с ним, естественно, исчез китель с ненавистной эмблемой, так что старательно подготовленный плевок бесполезно улетел в кусты – горец не попал. Зато попал бомж. И с правой, и с левой. Это не были полновесные, акцентированные удары – мужчина просто ткнул небрежно левым кулаком в подбородок, а правым между бровей, чуть повыше переносицы противника, однако рука у него оказалась тяжёлая и наступательный порыв агрессора мгновенно угас.

    Сзади чувствительно прилетело под рёбра и сразу же на плечи навалилась нешуточная тяжесть – славянин прыгнул на спину высокому, стараясь поймать его горло в захват. Того повело, он сделал несколько непроизвольных шагов вглубь кустарника, но устоял, резко дёрнулся корпусом вправо и без напряжения, будто стряхивая капли воды, бросил вниз и назад левую кисть. Сзади раздался какой-то полувсхлип-полустон, хватка ослабла, но настырный янычар всё ещё висел на спине. Высокий опять вильнул корпусом и теперь уже жёстко, с силой, ударил назад локтем согнутой левой руки. Судя по звуку, славянин, ломая кустарник, тяжело рухнул на землю, но победитель даже не глянул в ту сторону. С прежним бесстрастным выражением лица, он завязал, наконец, свой мешок, поднял на плечо и не оглядываясь побрёл по дороге в сторону городка. Желающих преследовать его не оказалось – слишком однозначно выглядела короткая стычка. Как будто израненный боевой пёс, которого всерьёз уже не принимали, беззлобно оттрепал за шиворот двух заигравшихся щенков.

                * * *

История Городка насчитывала немногим более двух столетий. Как раз в те, давние уже, времена исторический процесс завершил очередной виток и сюда, в прокалённые южным солнцем степи, где в ходе извечной борьбы цивилизаций правоверные весело резали православных, великая российская императрица прислала своих орлов. Екатерининские орлы такую забаву не одобрили и выразили своё  несогласие настолько убедительно, что Чёрное море перестало быть внутренним водоёмом Турции, а у Российской Империи образовалось несколько новых провинций. Императрица, в отличие от многих других правителей, умела быть благодарной – и фамилии наиболее отличившихся орлов украсились заслуженными титулами – Граф Румянцев-Задунайский, светлейший князь Потёмкин-Таврический - и прочими геральдическими изысками.

    Ещё один орёл, известный тогда среди врагов как Топал-паша (хромой генерал), а среди соотечественников как граф Суворов Рымникский, получил свой титул за победу на реке Рымник, где под его командованием была наголову разбита турецкая армия. Это несколько облегчило положение христианских княжеств Молдовы и Валахии, уже два столетия пребывавших под османским игом. Ещё через век Румынское государство, образовавшееся в результате объединения этих княжеств, обретёт независимость после победы России в русско-турецкой войне 1877-78 гг. За дальнейшие художества новообразованной державы ни Россия, ни Александр Васильевич Суворов прямой ответственности не несут – честное слово, они хотели как лучше! Позже отечественной истории будет предписано смотреть на все противостояния с классовых позиций, а их цивилизационные и конфессиональные аспекты считать несущественными, лучше просто надуманными. Генералиссимуса Суворова заклеймят как царского сатрапа и душителя вольнолюбивых народов (забыв, разумеется, по нашему обыкновению, что проделывали представители оных вольнолюбивых народов и как вели себя на временно захваченных русских землях). Но это потом, а тогда, двести с лишком лет назад, ситуация в точности соответствовала тому, что описал в своём произведении поэт Константин Симонов, ныне сам решительно заклеймённый демократической общественностью как «сталинский Киплинг», «певец советской империи» и целенаправленно забытый:
 
                - «…Бывало, скажешь им – За степи!
                За Черноморье! За Азов! -
                Вослед полкам тянулись цепи
                Переселенческих возов…»

    В голой степи, где на месте разрушенных античных городов уже несколько веков стояли только турецкие крепости, бастионы османского владычества, Россия строила города и дороги, сажала леса – словом, обустраивалась. Тогда-то и возник Городок, культурным центром которого стала православная церковь, на деньги, пожертвованные Александром Васильевичем Суворовым, возведённая переселенцами поблизости от мутной и стремительной реки Бурунчук. В эпоху победившего исторического материализма церковь разделила судьбу тысяч таких же храмов – здесь последовательно располагались клуб, мастерские, склады, а после того, как окончательно прохудилась и рухнула крыша, она много лет простояла без осмысленного применения. Таким образом, к описываемому здесь времени историческая церковь превратилась в руины, над которыми возвышались жалкие остатки прекрасного некогда купола, а из всего обилия украшавших её фресок сохранилось только изображение глаза неведомого святого, укоризненно взиравшее с изуродованной стены на дикий разгул просвещённого, космического, компьютерного двадцатого века. Окружала развалины древняя ограда из местного камня-известняка, местами разобранная гражданами на материал для удовлетворения текущих строительных нужд. Старинные ворота исчезли, но по сторонам проёма устояли пилоны, служившие когда-то, очень на то похоже, опорами утраченной надвратной звонницы.

    Было бы, однако, преувеличением утверждать, что за последние полвека храмовый ансамбль подвергался лишь разрушению. Справа от зияющего проёма прилепилось внутри ограды явное произведение богоборческой эпохи – не то проходная при мастерских, не то складская сторожка, примитивное строеньице из рыхлого, незрелого ракушечника – шага четыре в длину, шага три в ширину и чуть более двух метров высотой, крохотное окошко и облупленная дверь. Именно туда, миновав массив индивидуальной застройки и ряд административных зданий, прошёл загадочный собиратель стеклотары. Он прислонил свой мешок к стене, без ключа, ногтем, открыл навесной замок, пригнувшись, скользнул внутрь и быстро закрыл за собою дверь. Привычно повесил замок на гвоздь, вбитый в дверной косяк, нащупал в темноте выключатель и зажёг свет.

    Из-за толстых стен, сторожка внутри оказалась значительно меньше, чем выглядела снаружи. Лоскут грубого технического сукна делил её на два помещения – совсем крохотную холодную прихожую, и чуть большую жилую комнатку, где у стены стоял грубо сколоченный топчан, застеленный несколькими самоткаными половиками. Такой же половичок лежал на полу. В изголовье постели стояла старая тумбочка, рядом, на низком табурете, на двух кирпичах светилась открытой спиралью включенная электроплитка. Натянутые под потолком, чуть в стороне от неё, капроновые рыболовные шнуры, на которых висели постиранные тряпки и кое-какая одежда,  дополняли скудный интерьер. Человек сдернул с головы платок – и неожиданно оказалось, что его богатая, густая шевелюра совершенно седа.
Седой разулся, оставил в «прихожей» сапоги вместе с носками, босиком  прошёл по холодному половичку к топчану и стал переодеваться – снял влажный китель, брюки и бросил на пол, снял водолазный свитер, приложил сначала к щеке, чтобы определить степень влажности, а потом повесил его на один из шнуров. Затем достал из-под топчана пластмассовый тазик, отжал в него китель, брюки – и отправил их под потолок, вслед за свитером. Переодевшись в сухое, человек с ногами забрался на топчан, подальше от леденящего пола, в зону нагретого плиткой воздуха. Знобило. Он протянул руку и достал из тумбочки плоскую бутылку. Плеснув на ладонь, растёр холодные ступни, слегка пошлёпал по ним ладонями, восстанавливая кровообращение, потом налил самогона в высокую винтовую пробку, выпил, а попытавшись навернуть пробку обратно на горлышко, ощутил какое-то неудобство.

    Сухая, размером со спичку, щепка косо воткнулась в левую ладонь и ушла в запястье. Там, среди голубых вен, бугрилась белым натянутая изнутри кожа – видимо, решая вопросы с братом-славянином, человек напоролся на сучок, а теперь, когда перегорел в крови адреналин, ранка заныла, напоминая о себе. На шее на тонкой, но очень прочной стальной цепочке висел под одеждой старый складной нож. Человек достал его, раскрыл, попробовал пальцем потемневшее лезвие и попытался зацепить занозу, но трухлявое дерево крошилось и тогда он опять взял бутылку, смочил лезвие, руку и без каких-нибудь эмоциональных проявлений, расчётливо примерившись, полоснул по своей ладони у основания большого пальца. В глубине разреза показалось дерево, мужчина подвёл под него кончик ножа, крепко прижал пальцем и резко дёрнул. Сухой до того разрез сразу стал заполняться красным, но человек будто не заметил этого. Он внимательно рассмотрел щепку, убедился, что часть её не обломилась  и не осталась в теле, и только после этого бросил в таз, куда раньше отжимал воду с промокшей одежды. Левая горсть, между тем, заполнилась кровью. Опасаясь заляпать убогую постель, человек покрепче сжал пальцы, привстал и стащил со шнура кусок бязи, видимо, половину старой простыни. Зубами и целой рукой он оторвал порядочный лоскут, промокнул рану, потом протёр кожу вокруг неё водкой, крепко сжал здоровой рукой края разреза и поднял руки повыше над головой.

    Седой берёг свой неказистый складничок за исключительно удачную закалку клинка. Постороннему человеку узкое от множества переточек, шершавое, с невыведенными поперечными рисками от наждака, лезвие показалось бы бросовым товаром. Хозяин же по опыту знал, что среди заваливших прилавки магазинов современных ножей – нержавеющих, безукоризненно чисто отполированных, мягких и твёрдых, хозяйственных и охотничьих, скромных и настолько навороченных, что сам Рэмбо от зависти сдох бы на месте, не враз отыскалась бы замена дешёвому павловскому ножику из простой углеродистой стали. Небрежно, казалось бы, заточенное лезвие прекрасно резало мясо и рыбу, хорошо держало жало, легко правилось обушком другого ножа, а, кроме того, имело ещё одно, почти мистическое, свойство – нанесённые им порезы заживали очень быстро, будто края их склеивались сами собой. Вот и сейчас, когда руки стали затекать и человек опустил их, рана уже не кровоточила. Всё-таки он туго перевязал её полоской бязи, чтобы не разошлась от какого-нибудь неловкого движения или случайного толчка, прилёг, укутал ноги одной из покрывавших топчан дерюжек и достал из тумбочки томик Киплинга. - «Придурок!- будто опять резанул по ушам женский голос. – Купи себе роман «Идиот» и читай на ночь…». Мужчина сильно провел по лицу ладонью, словно стирая неприятное воспоминание, и наугад раскрыл книгу.

                «Жил был дурак. Он молился всерьёз –
                Впрочем, как Вы и Я –
                Тряпкам, костям и пучку волос.
                Всё это пустою бабой звалось,
                Но дурак это звал королевой роз –
                Впрочем, как Вы и Я...»

- «Очень кстати…» пробормотал седой и стал уже целенаправленно перелистывать страницы. Наконец он нашёл то, что искал, и попытался углубиться в чтение.
                «Владей собой среди толпы смятенной,
                Тебя клянущей за смятенье всех.
                Верь сам в себя наперекор вселенной,
                А маловерным отпусти их грех.

                Пусть час не пробил – жди не уставая.
                Пусть лгут лжецы – не снисходи до них…»

Скоро человек осознал, что чеканные строки классика не проникают в сознание – глаза послушно скользили по знакомым строчкам, а в мыслях царил прежний сумбур. Что-то сломалось внутри, заскорузло, подёрнулось коркой, которую теперь уже не мог одолеть и любимый поэт-философ. Он отложил книгу, встал с постели, принёс из прихожей чугунную сковороду, закрытую эмалированной зеленой крышкой и поставил разогреваться на плитку…