Три-котаж

В детстве я дружил с девчонкой по имени Вита. Вы, может быть, скажете: Ишь ты, какой! Сам мальчик, а дружил с девочкой. Штука в том, что наша Витка была приятельницей всех мальчишек нашего двора.
Да и непохожа она была на девочку. Она дралась, как не всякий парень дерется, правда, все-таки немного по-женски: слишком уж во время драки она сатанела, а мальчишка, даже если очень разозлится, все же понимает, что делает, и редко теряет контроль над собой. Зимой она каталась с нами с ледяной горки, и не только на санках, на ледянке, на куске фанеры, но и на собственном заду. Никогда я ее не видел в юбке, только в штанах, и сложена она была, как мальчишка: прямые плечи, узкие бедра. Она стриглась чуть ли не под полубокс, свистела лучше всех не только во дворе, но и на всей улице, художественно плевалась, виртуозно ловила рыбу, играла в футбол и хоккей. Да и физиономия у нее была самая что ни на есть мальчишеская: круглая, веселая и нагловатая, с маленькими глазками, носиком картошкой и кучей рыжих веснушек.
Ну разве это девочка? Так, одно название.
Впрочем, было в ней кое-что и не совсем мальчишеское, и это-то как раз мне в ней больше всего нравилось. Например, она обожала кошек, вернее, котов. У нее дома жили три кота.
Честное слово, я не шучу. Три кота, не больше и не меньше. Как раз в этой связи она и говорила: "Моя жизнь - сплошной три-котаж!" В том смысле, что три кота играли в ее жизни большую роль.
Всех своих котов Витка подобрала в буквальном смысле слова на помойке. И как ее мать не шпыняла, все коты так у них и жили. У нашей Виты был прямо-таки железобетонный характер: если она что решила, сделает обязательно, хоть умри. Упряма она была невероятно. В маму, кстати.
Мать ее была в нашем городке известным человеком: еще бы - главврач районной больницы. Я ее видел редко, она всегда была или на работе, или чем-то занята. Помню, что внешне она походила на мужчину: крепкая, сильная, лицо умное, волевое, и даже небольшие усики над верхней губой. Все окружающие ее побаивались, и действительно, что-то в ней было такое, внушавшее почтение и трепет. В обращении была она резковата, с нами, детьми, не здоровалась и не разговаривала и даже с единственной дочерью общалась больше посредством коротких команд: "Пойди, сделай, принеси!"
Впрочем, Вита, к нашему удивлению, маму обожала, видела в ней свой идеал, слушалась во всем, исключая только одного: та терпеть не могла кошек, но Вита наотрез отказывалась отдать хотя бы одного из своих котов.
Но в остальном была примерной дочерью. В музыкальную школу ходить - пожалуйста. Хоть не любила, но ходила и училась успешно: закончила семилетку за пять лет и считалась в числе первых учеников. В школе училась лучше всех в параллели, побеждала в олимпиадах, что по литературе, что по математике - ей было все равно. Умна она была невероятно: мама ее так и называла "мой вундер-киндер".
Хотя, между прочим, я никогда не замечал, чтобы хоть один предмет ее по-настоящему интересовал. Тем не менее в 12 лет она уже болтала по-английски, как по-русски: как-то к нам в школу приехали американские студенты и встречала их и балакала с ними не учительница английского языка, а Вита! Она читала по-французски и по-немецки, писала рассказы и статьи, и некоторые из них печатались в газетах.
Мы обо всем этом знали, но нам это мало интересовало: во дворе Витка носа не задирала, о своих достижениях не распространялась, а мы ее не спрашивали. Но одноклассники ее крепко не любили и радовались каждой ее "четверке" ( "троек" и "двоек" у нее сроду не бывало ). Она была уже тогда бешено честолюбива и в школе вела себя надменно.
Странно, но так бывает иногда: в школе это один человек, во дворе другой, дома как будто третий.
Дома и лицо у Виты как-то мягчело, в движениях появлялась девичья округлость, в голосе, когда она обращалась к своим котам, ласка и даже нежность. Хотя, казалось бы, эти зверюги уж никак не заслуживали доброго к себе отношения.
Самым первым виткиным котом был Хосе Гомес. Понятно, это она его так окрестила. Дон Хосе был чудовищных размеров черный котище с роскошной белой манишкой на груди и двумя белыми пятнами на лбу и на левой передней лапе. У него были удивительные глаза: желтые, как желток, холодные, с выражением высокомерным, загадочным и презрительным. Он имел независимый и гордый вид, был строен, подтянут, длинноног, мускулист, двигался неторопливо, мягко ступая сильными лапами. Весь его вид был чрезвычайно внушителен: он действительно чем-то напоминал этакого испано-мексиканского кабальеро, заносчивого и надменного, в сомбреро и с парой кольтов за поясом. Кот внушал всем такое почтение, что никто никогда не решался его трогать, а некоторые даже откровенно остерегались, но я знал, что на самом деле уважаемый Дон Хосе обожает, когда его гладят и почесывают за ушком: его внешность совершенно не соответствовала его характеру.
Сеньор Гомес был еще и старше двух других виткиных котов, и те его боялись как огня: настолько, что Хосе достаточно было только выгнуть спину, зашипеть и разок хлестнуть себя хвостом по бокам, и тех будто ветром сдувало. Залезут куда-нибудь под стол или под батарею, сидят тихо, как мыши, и терпеливо ждут, пока высокородный гранд соизволит покушать: уйдет он, только тогда бедолаги выползают из своих укрытий и, ссорясь и бранясь, а время от времени и награждая друг друга полновесными оплеухами, доедают остатки с барского стола.
Впрочем, как я уже сказал, благородный Дон Хосе, как и его товарищи, был найден Витой на помойке.
Второго кота звали Федор Иваныч. Его кровь, наверняка, наполовину была сибирской, и размерами он не уступал Хосе, а весом даже превосходил его, так как был невероятно толст: настоящее бревно с хвостом. Федор Иваныч обладал не менее яркой индивидуальностью, чем его аристократический собрат: был он чрезвычайно рыж, имел круглую, как мяч, толстую, тупую и свирепую морду, был груб и дик, но за всем тем отличался редкостной трусостью: боялся шуршащей газеты, звенящей посуды, телевизора, боялся стульев и стола и даже воробьев, прыгающих в кормушке за окном. Кроме того, он был патологически ленив и страдал обжорством. Вита читала ему длинные нотации, но кот, хотя и любил хозяйку до беспамятства, слушал ее невнимательно и менять своих привычек ни за что не хотел.
Наконец, третьего кота звали Чуриком. Он был длинношерстным и казался не меньше двух других; был очень красив, породист, грациозен, изнежен, деликатен, мяукал тихо и мелодично, не любил резких движений, обожал греться на солнышке и спал в коробке из-под обуви, лежа на спине и задрав верх все четыре лапы, которые у него во время сна периодически подергивались, будто в конвульсиях.
Чурик был домашним котом, имевшим прежде вполне обеспеченных хозяев: однако эти добрые люди, заработав достаточно денег, купили квартиру в Москве и уехали, а кота просто бросили. На помойке, среди облезлых бездомных кошек, Чурик так выделялся своим несчастным видом, выхоленностью и роскошной шубой с великолепным меховым жабо вокруг печальной интеллигентной морды, что его просто невозможно было не пожалеть и не приютить.
Кстати, я много раз пытался допытаться у Виты, почему она дала коту такое странное имя: Чурик - это же ровно ничего не значит. Сначала она просто не отвечала, а увидев, что я не отстану, отрезала: "Потому что он Чурик, вот и все!" Вот поди, поговори с ней.
Впрочем, я догадываюсь, что она имела в виду. Я думаю, имя "Чурик" как-то связано с наивным и возвышенным идеализмом кота и в то же время с его недотепистостью, житейской неприспособленностью, непрактичностью. В общем, это был типичный русский интеллигент, хотя и кот.
Забавно было наблюдать, как Вита общается со своими котами. Вечером она водила Федора Иваныча и Чурика на прогулку: Дон Хосе гулял самостоятельно, Чурик же, по своей интеллигентности, был беззащитен перед грубиянами и хулиганами, которых, к сожалению, всегда достаточно; а Федору Иванычу просто лень было двинуться с места. Обоих котов Вита вела на поводках: шли они  всегда по разные стороны от хозяйки, так как не любили и не уважали друг друга.
- Знаешь, что думает Федор Иваныч о Чурике? - бывало, иронически прищурившись, спрашивала меня Витка.
- Да что он может думать? У него мозги давно жиром заплыли.
- Ну нет, неправда! Он думает: "Ну скажите, ребята, что это за кот? Разве это кот? Это же баба в штанах! Жрет одно мясо, гад, к костям и не притрагивается. Драться не умеет, грубого слова не скажет. И это казак, и это мужчина? Тьфу!" - вот как он думает.
Я хохочу, а Витка только улыбается, отчего ее глаза становятся узкими, как щелочки, и веселыми-веселыми.
- А что думает Чурик о Федоре Иваныче? - спрашиваю я.
- А он думает: "Господи, и за что меня судьба так наказала, что приходится жить в одной квартире с этим хамом? Разве с ним можно жить порядочному
интеллигентному коту? Ругается, как сапожник, есть не умеет, чавкает, жрет кости и требуху, как собака - ну совершенно никакой воспитанности! У, грубиян, глаза б мои тебя не видели!"
Перед тем, как сесть ужинать ( в этой семье все ели отдельно ), Вита кормила своих котов. Тем не менее, пока хозяйка находилась на кухне, ни один из них оттуда не уходил, надеясь на поживу. Благородный кабальеро Хосе Гомес, впрочем, прохаживался по кухне с самым индифферентным видом, глядя в окно: ясно было, что он глубоко презирает этих низких плебеев за их грубую страсть к еде. Но если хозяйка бросала котам в тарелку добавочный кусочек, первым у него, как правило, оказывался именно Дон Хосе.
Федор Иваныч же с Чуриком сидели у самого стола по обе стороны от хозяйки, с надеждой глядя на нее. Федор Иваныч молчал и вид у него был мрачный, угрюмый, видимо, он думал: "Вот жадина! Сама жрет, а мне хоть бы кусочек кинула". Чурик же имел вид страдальца, беспокойно подпрыгивал и, опираясь передними лапами о край стола, заглядывал в тарелку и трогательно, жалобно мяукал. Очевидно, он думал: "Нет, этого не может быть, чтобы у моей дорогой любимой хозяйки было столь жестокое сердце! Ах, она просто убивает меня своим безразличием!" - и т.д., и т.п.
Нечего и говорить, что поведение котов Виту несказанно забавляло.
Впрочем, она была действительно хорошей хозяйкой, заботливой и в меру строгой: коты у нее были всегда чистые, сытые, здоровые, довольные собой и жизнью, И она по-своему очень к ним привязалась.
Но, к несчастью, как я уже говорил, котов терпеть не могла витына мама. Она гордилась своей дочерью, прочила ей блестящую карьеру: по ее мнению, коты отвлекали Виту, отнимали у нее драгоценное время, которое можно было потратить с большей пользой.
У Виты был и отец, но он в семейных делах не играл никакой роли. Это был тихий, робкий человек со странной для мужчины профессией: он был библиотекарем. Всем в доме командовала витына мать, отца как бы и не было вовсе.
Зимой, когда Вита училась в 7-м классе, внезапно умер Хосе Гомес. Никто не знал, сколько ему лет, но он был уже далеко не молод, так что смерть его сочли вполне естественной. Вита поплакала, кота похоронили, тем дело и кончилось.
Но через месяц тяжело заболел Федор Иваныч: он ничего не ел, не пил и лежал под батареей, потеряв всякий интерес к жизни. Его отвезли к ветеринару, который сказал, что кот болен заразной болезнью, и если его не усыпить, от него могут заразиться и животные, и даже люди. Говорят, Вита ужасно рыдала, но кота все-таки убили.
А в конце учебного года мама уговорила Виту, уж не знаю, каким образом, перевезти Чурика на дачу: там свежий воздух, простор, там ему будет лучше, а здесь он мешает Вите заниматься. На даче кот прожил до осени и тоже умер.
Не знаю, как это могло так случиться: почему-то тогда я подозревал витыну маму, мне казалось, что это она все подстроила, а, может быть, даже отравила котов: действительно, это была странная цепь трагических случайностей. Но у Виты, конечно, таких мыслей не возникало: она ведь боготворила свою маму.
Больше ей не позволяли держать дома никаких животных. С годами Вита стала меняться, и мне уже не хотелось дружить с ней. А после школы она уехала в Москву, поступила в МГУ и я надолго потерял ее из виду.
Мы не виделись 15 лет. Иногда до меня доходили смутные слухи о моей детской подружке: она защитила докторскую, став самым молодым доктором наук в России; вышла замуж, вскоре развелась, снова вышла замуж за знаменитого тележурналиста; ее приглашают на конференции в Америку и Азию, где она представляет чуть ли не всю российскую науку. Источником этой информации была, конечно, ее мама.
И вот однажды я был по делам в Москве. Никогда бы не подумал, что так бывает: действительно, тесен мир! Я шел по Садово-Кудринской; как всегда в первопрестольной навстречу мне маршировали густые толпы народа и, казалось, узнать в этой сплошной массе никого невозможно, тем более, мне, провинциалу, почти не имеющему знакомых в Москве. И вдруг меня что-то будто толкнуло в сердце и я, сам не понимая как, остановился. Навстречу мне шла очень уверенным, твердым мужским шагом молодая, очень хорошо одетая женщина, довольно красивая, но с холодным надменным лицом. Как я мог узнать в этом чужом и чуждом мне человеке мою Витку? Но я ее узнал. Узнал не глазами, а сердцем: все-таки в детстве я к ней очень хорошо относился.
Мы поздоровались, очень удивившись друг другу, и в ее лице, мне показалось, промелькнуло что-то прежнее, детское,  - но сразу исчезло. Я спросил ее, как у нее дела, она стала рассказывать, как была на научном симпозиуме в Южной Корее ( "я была единственной приглашенной от России", - обронила она ), как читала доклад на каком-то всемирном форуме в Мюнхене.
Я слушал все это и смотрел ей в глаза, но они были как будто отгорожены от меня или прикрыты пленкой: чужие, холодные. Впрочем, почти у всех москвичей такие глаза.
Почему-то мне стало очень грустно, и я, наверное, недостаточно внимательно ее слушал. Она обиделась, сказала, что очень торопится, и попрощалась.
Я долго смотрел ей вслед: она шла быстрой, четкой, почти военной, походкой, даже со спины прямая и надменная.
Да, грустно, очень грустно. Жаль, что я ее встретил: одно расстройство. А ведь когда-то я ее очень любил.
Как это все-таки странно, что люди часто не доживают до своей смерти, а умирают раньше. И уже мертвые, продолжают жить, ходить по земле, есть, спать, разговаривать, читать газеты, делать карьеру.
И отчего это так бывает, что иногда злейшими врагами человека становятся его самые близкие люди - родители? А вы как думаете, в чем тут дело?