Два пэ

Она жила в этом доме уже много лет, но никто ее не знал, никто не подозревал об ее существовании.
Дом был новый, пятиэтажный, без лифта. Во всем городке у нас только два дома с лифтом: в одном проживает районное начальство, другой 9-этажный, единственный такой на весь район.
Новые дома строили редко, получить квартиру стало почти невозможно. Раньше, до переезда, Полина с родителями жила в коммунальной квартире. Родители ее, интеллигентные люди, ненавидели эту квартиру, где их соседями были коллеги по работе: учителя той же школы, где сами они преподавали. Молодая учительница Татьяна Борисовна водила к себе знакомых, у нее в комнате громко хохотали и танцевали по ночам; кроме того, сходив в туалет, она не сливала за собой воду. Другая соседка, пожилая учительница Галина Николаевна, жила в одной комнате со своим сыном и его женой. Сын, ненавидевший мать лютой ненавистью, не пускал ее в комнату, если она приходила домой после него: тогда Галина Николаевна сидела на кухне, плакала, пила валерьянку, а мама Полины, Анна Марковна, должна была ее успокаивать. Если же сын с женой возвращались поздно, то в свою очередь не могли войти и кричали и колотили в дверь руками и ногами: так могло продолжаться и час, и два.
Никто из жильцов не хотел убирать в туалете; Татьяна Борисовна, кроме того, завела себе кота, который тоже ходил в общий туалет, где хозяйка поставила ему картонную коробку с песком, но иногда, выбросив загрязненный песок, она забывала насыпать чистый.
В этой квартире Андрей Петрович и Анна Марковна прожили 10 лет, и на пятом году «такой жизни» у них родилась дочь.
Поэтому, когда им неожиданно предложили хорошую двухкомнатную квартиру на 5-м этаже, они даже не заикнулись о том, что их дочь не может жить так высоко и без лифта: квартира была единственной, которую давали учителям, а они были так безумно рады выбраться, наконец, из своей опостылевшей «Вороньей слободки».
Обустроившись на новом месте, Андрей Петрович и Анна Марковна были совершенно счастливы. Светлые чистые комнаты. Книги стоят на полках, а не валяются, где попало. А главное – все свое, тихо, спокойно, живешь, как хочешь, делаешь, что хочешь. Но Полина после переезда на новую квартиру не выходила на улицу почти 7 лет.
Когда она родилась, никто не заподозрил в ней больного ребенка. Здоровая, крупная девочка, 3 кг. 100 граммов. Она нормально росла, развивалась. И только в пятимесячном возрасте заметили ее странный блуждающий взгляд. Обследование показало, что девочка не выделяет предметов, четких линий, хотя и способна видеть свет и даже различать яркие цвета.
Окулист объяснил родителям, что Полина «слабовидящая»: глаза у нее здоровые, но зрение устроено таким образом, что вместо отдельных людей, домой или деревьев она видит только размытые цветовые пятна, - она не способна отличить одного предмета от другого, оценивать расстояния – фактически, она слепая. И сделать, по его словам, ничего было нельзя.
А еще через полгода у Полины нашли тяжелую бронхиальную астму.
Конечно, ей никто не запрещал выходить во двор, дышать свежим воздухом. Но она панически боялась огромной гулкой бесконечной лестницы (раньше они жили на первом этаже), задыхалась, поднимаясь наверх. А главное, ее нельзя было ни на минуту оставить одну: кто-то из родителей должен был свести ее вниз, быть возле нее, потом помочь подняться наверх. Это было слишком тяжело и долго, оба были заняты выше головы: Андрей Петрович писал диссертацию, Анна Марковна, румынка по отцу, переводила для столичных издательств стихи с румынского на русский. Оба не любили школу; настоящая жизнь начиналась для них только дома, после проверки бесконечных тетрадок и подготовки к урокам, и жаль было отрывать от немногих своих часов еще какое-то время ради прогулок дочери. Да так было и безопаснее.
В конце концов, защитив диссертацию и получив прибавку к зарплате, отец раскошелился, оборудовав балкон: его наглухо закрыли, сделав раздвижные рамы с оргстеклом: теперь Полина могла дышать воздухом на балконе.
Вот как случилось, что живя с ними в одном дворе, работая в одной школе, я узнал о том, что у них есть дочь, только спустя пять лет после знакомства с ними. Произошло это случайно.
Я зашел в библиотеку, встретил там Анну Марковну, с которой до того мы только что здоровались, но не разговаривали ни разу. Она набрала кучу книг и с некоторым страхом смотрела на набитый пакет. Я вызвался ей помочь, напомнив, что мы почти соседи, она удивилась:
- Да неужели? Господи, как мы живем: совершенно ничего не знаем друг о друге.
Узнав, что ее квартира на 5-м этаже, я донес пакет с книгами до дверей, она предложила зайти, мне неудобно было отказаться. И вот тут-то впервые увидел Полину.
Она выбежала к маме (именно выбежала: по квартире она передвигалась уверенно) и страшно смутилась, даже испугалась, когда та представила ее мне, - убежала в другую комнату, но, видимо, ее разрывали противоположные чувства: она и боялась, и было ужасно любопытно – она спряталась за притолоку и оттуда жадно вслушивалась в то, что происходит в комнате.
Анне Марковне стало, видимо, неловко за свою дочь: она прикрыла дверь и, накрывая на стол, начала рассказывать мне историю Полины – как мне показалось, для того, чтобы дать понять: они, родители, не виноваты в том, что она такая. Я слушал сначала спокойно: все это было слишком необычно. Из другой комнаты пришел Андрей Петрович, совсем не такой, каким я привык его видеть в школе: довольный, благодушный, даже как будто пополневший – Хозяин! С тем же благодушным видом он слушал рассказ своей жены.
Полина каждые несколько секунд открывала дверь и «заглядывала» в комнату, и мама терпеливо ее просила:
- Полечка, подожди, пожалуйста, мы разговариваем: мы сейчас позовем тебя пить чай.
Когда в очередной раз девочка показалась в проеме двери, я успел ее рассмотреть. Она была достаточно большая, крупная для своего возраста, но какая-то рыхлая, слишком полная, как будто ватная. Двигалась же необычайно нервно, резко, порывисто. Лицо ее, очень бледное, было бы вполне заурядным: курносый нос, очень  светлые, почти белые волосы – если бы не глаза и не само выражение этого лица: оно было одновременно и нервным, выдававшим необычайную чувствительность, и каким-то сонно-спокойным – ничего подобного я никогда больше не видел за всю свою жизнь.
Глаза же ее, очень большие и неестественно выпученные, производили страшное и отталкивающее впечатление: глазные яблоки с расширенными зрачками все время двигались, но независимо друг от друга, как никогда не бывает у людей – выражение этих глаз было безумным и одновременно тупо-равнодушным, и вдобавок эти глаза обведены были странными темными кругами.
Анна Марковна, между тем, продолжала говорить, высыпая печенья в вазочку:
- Полечка очень любит книги: на прошлой неделе мы читали ей «Мальчика-звезду» Оскара Уайльда – ее это так взволновало, что она не могла спать: пришлось дать ей снотворное. Она даже спит с книгами, - улыбаясь, добавила мать.
- Так она может читать? – спросил я.
Почему-то Анну Марковну мой вопрос смутил, она на секунду замялась и за нее ответил муж:
- Нет, Полечка не читает. Да и где бы мы здесь взяли книги для нее? За ними нужно ехать в Петербург или Москву.
- И ведь у нас нет школы для слепых и слабовидящих детей, - добавила Анна Марковна.
- Да, но есть же шрифт Брайля: в конце концов, вы могли бы его освоить – вы же оба педагоги – и сами ее научить…
- О, это очень сложно, - поморщился Андрей Петрович и заговорил о какой-то новой книге знаменитого литературоведа с весьма нелитературной фамилией, кажется, Курицына.
Я очень невежливо перебил его и спросил:
- Сколько же ей сейчас лет?
- Полиночке? Через месяц будет двенадцать.
«Боже мой! Двенадцать лет!» Я чувствовал, как у меня все холодеет внутри.
- Но что же она делает: ведь в школу она не ходит?
- Нет, ну что вы, какая школа! Она не хочет даже выйти во двор: боится… Ну, что делает? Она любит книги. Конечно, мы не можем ей часто читать, но что-то новое берем каждую неделю обязательно. А между прочим, она с удовольствием слушает и знакомые вещи. «Огниво» Андерсена, по-моему, раз десять ей читали.
Анна Марковна стала звать Полину к столу: из этого ничего не вышло – та не шла. Пришлось нам пить чай втроем, но я, кажется, испортил хозяевам настроение своими нетактичными и назойливыми вопросами. Впрочем, я и сам чувствовал себя отвратительно, я думал: «Боже мой! Ей 12 лет, она умная, чувствительная девочка, дочь интеллигентных родителей. И в чем же состоит ее жизнь? В том, что папа или мама раз в неделю почитают ей несколько страниц из новой книжки? Она никогда никуда не выходит, не видит людей, не учится, совершенно ничего не умеет, у нее нет подруги. И что ждет ее впереди?»
У меня просто заледенело сердце.
Вам никогда не случалось пить чай и вести светскую беседу с людьми, которые вдруг, неожиданно начинают вызывать у вас крайнее раздражение? Если нет, то я вам искренне завидую: поверьте, это совсем не так приятно.
Нетрудно догадаться, что я больше не был в гостях у Андрея Петровича и Анны Марковны, хотя они меня и звали: впрочем, я уверен, что они и сами рады были моей невежливости. Но с тех пор мне стало мучительно интересно все то, что касалось Полины. Со временем, когда в ее жизни появилась Пурга, я даже сумел подружиться с этой удивительной девочкой, и она оказалась настолько же откровенной в общении, насколько при нашем знакомстве выглядела нелюдимой и дикой.
Так что, наверное, я именно тот человек, который хорошо знал ее внутренний мир.
Полина очень тосковала по своей старой квартире. Да, да, - по той самой ужасной «Вороньей слободке». Хотя ей было неполных 6 лет, когда они переехали, она ее хорошо помнила.
Во-первых, это был мир, населенный множеством существ: людей и животных. Они все были ей интересны, она жадно вслушивалась в их голоса. Она, видимо, была одарена с самого раннего детства способность по малейшим оттенкам голоса, интонации, тона угадать состояние человека и даже его характер. Впоследствии я убедился, что Полина, послушав кого-нибудь минут пять, могла его точно характеризовать: я, с моим психологическим образованием, ей в подметки не годился.
В той квартире была жизнь, был еще какой-то мир, кроме их семьи. Она не говорила этого, но, видимо, дома она всегда чувствовала себя плохо, хотя сама этого и не понимала. Она очень любила своих родителей, но ничего не могла сделать для них: они не давали. Если она приносила отцу ручку, когда он писал, он говорил:
- О, спасибо, Полиночка, мне есть чем писать.
Если она хотела помочь маме вытереть посуду, то слышала:
- Спасибо, Полечка, я справлюсь сама.
Поэтому другой, недомашний, мир давал ей возможность дышать и жить: дома она задыхалась.
Та квартира была на первом этаже: можно выйти во двор, погулять вокруг дома, посидеть на скамеечке.
Наконец, там было много всяких звуков и запахов, а ее мир состоял именно из звуков и запахов.
Для нее переезд на новую квартиру был огромным несчастьем. Она как-то сказала мне об этом и добавила:
- Но мама и папа не знают. Это так хорошо! – и заплакала.
Вообще у нее и в 14 лет все эмоции проявлялись так, как у совсем маленьких детей: абсолютно непосредственно – но в этом случае она, конечно, заплакала не от огорчения, а от радости.
У Полины было другое чувство времени, чем у обычных людей: она могла, например, целыми часами сидеть и слушать ветер – она очень любила ветер, особенно, сильный или, наоборот, совсем слабый. Видимо, ее время текло очень медленно, но иногда это неторопливое течение прерывалось бурными всплесками: событиями, которые запоминались на всю жизнь, - например, приходил в гости какой-то новый человек.
Полина с трудом, страшно смущаясь, объяснила мне, почему она тогда, в день нашего знакомства, не вышла пить чай со всеми: я слишком мало говорил – ей не удалось расслышать мой голос и она поэтому не знала, добрый я или злой, и боялась меня.
Но, конечно, главным событием всей ее жизни стало знакомство с Пургой.
Пурга – это собака, и я прежде всего должен объяснить, каким же образом девочка, которая никогда не выходила из своей квартиры, познакомилась с бездомной псиной, да еще такой, как Пурга.
Пурга считалась нашей дворовой собакой, хотя ее иногда неделями не видели в нашем дворе. Она очень странная и в этом смысле вполне годилась «в подруги» такому необычному ребенку, как Полина.
Это огромная волкоподобная дворняга, черная с рыжими подпалинами, поджарая, очень сильная. Голова у нее неестественно большая и широкая; морда тупая, будто обрубленная, и маленькие красноватые глазки с выражением мрачным и свирепым. Вдобавок ее морду наискось пересекал белый шрам, а хвоста не было вовсе.
Словом, это было отталкивающее страшилище. Но наши мальчишки быстро обнаружили, что тем, кто ее подкармливает, Пурга не делает ничего плохого, - в то же время само ее присутствие  нашем дворе надежно ограждает его от непрошеных вторжений, не только животных, но и людей: ее все боялись.
Действительно, в ней было что-то жуткое, кстати, еще и потому, что она не издавала абсолютно никаких звуков – просто какая-то немая собака. Когда она беззвучно, в своей обычной манере, появлялась из-за кустов, даже я, взрослый мужчина, привыкший к ней, невольно вздрагивал.
Честное слово, если бы на роль Дьявола в каком-нибудь кинофильме брали собаку, я бы рекомендовал нашу Пургу.
И вот это чудище стало лучшим другом Полины!
А всему причиной терроризм. Да, да, я и не думаю шутить. Мы же живем в эпоху терроризма.
Какие-то хулиганы (из числа тех, от кого Пурга охраняла наш двор), не желая учиться, позвонили в милицию и сказали, что в здание школы заложена бомба. Школу эвакуировали. Но это бы еще полбеды: штука в том, что те два дома, где жил я и семья Полины, находились прямо возле школы, - и их эвакуировали тоже. Даже одну парализованную старуху вынесли на улицу вместе с кроватью – и всех отконвоировали за спортплощадку, в соседние дворы. Вот тогда-то пришлось выйти на улицу и Полине, впервые за 7 лет.
Она была, конечно, страшно перепугана и возбуждена. Мама сидела с ней, не выпуская ее руки. И вдруг из соседних кустов, как привидение, возникла Пурга. Анна Марковна, никогда не видевшая вблизи это чудище, не смогла и пикнуть со страху, но Полина – через руку – почувствовала, что мама испугалась и этот страх передался ей: она вскочила, закричала, бросилась вперед, решив, наверное, что сейчас прогремит взрыв (ей объяснили причину переполоха). И налетела прямо на Пургу, чуть не упала, машинально схватившись за голову собаки. Пурга осталась стоять на месте, только ткнулась мордой в живот девочки. И тогда Полина потрогала голову и спину собаки и стала ее гладить.
Она не могла и потом объяснить, почему так поступила: никогда прежде ей не доводилось гладить собаку.
Но ведь Пургу никогда никто не гладил: трудно представить себе человека, который решился бы приласкать эту жуткую тварь, эту «Гав-гав-Квазимоду» (кстати, Андрей Петрович, который почему-то Пургу терпеть не мог, так и называл ее «Наша Квази-морда»). Но Полина-то была слепая и для нее Пурга была обыкновенной собакой, теплой, с мягкой пушистой шерстью. И поэтому она ее погладила.
Так началась их дружба, которая совершенно изменила и их жизнь, и их самих.
Теперь Полина каждый день рвалась на улицу. А Пурга почти не уходила из нашего двора: она ждала девочку, которая ее погладит. И вскоре Полина начала гулять с Пургой и порой они заходили довольно далеко. На окраине города, рядом со школой, находился так называемый «аэродром», фактически просто огромная поляна, заросшая травой и полевыми цветами и окруженная сосновым лесом. Вот туда они и отправлялись.
Родители Полины сначала сходили с ума из-за этих прогулок: они были уверены, что дочь попадет под машину – дорога на «аэродром» вела через шоссе, где не было ни светофора, ни пешеходного перехода. Но наши ребята смеялись над этими страхами:
- Пурга попадет под машину? Может быть, машина под нее попадет?
Скоро родители привыкли: действительно, Пурга отличалась крайней осторожностью, присущей всем диким животным, - а она была по меньшей мере полудикой. К тому же лучшего охранника невозможно было себе представить.
В то время я начал иногда вечерами гулять вместе с ними; встречаясь в школе с Андреем Петровичем или Анной Марковной, я, как мог, успокаивал их, уверяя, что Полине абсолютно ничего не угрожает.
Эти прогулки были для Полины огромным счастьем. Перед ней распахнулся целый мир: лес, поле, жаворонки в небе. Лес шумел от ветра, как океан. Здесь было столько новых удивительных звуков и запахов.
Пахло нагретой смолой, грибной прелью, травой, откуда-то приносило душистый запах земляники, с озера тянуло свежестью, кричали чайки. Тихо шуршали в траве муравьи, стрекотали кузнечики. Иногда дятел начинал долбить дерево над головой девочки: звуки ударов были такие громкие, что, казалось, дерево не выдержит и рухнет прямо на нее.
Ласковое солнце своими добрыми руками прикасалось к ее лицу, рукам. Она чувствовала: этот мир не выталкивает ее, не отвергает, здесь она своя. Ее переполняло чувство причастности ко всему и грусти; временами она задыхалась от счастья.
Я уверен, если бы она могла, она написала бы поэтому о лесе, перед которой лучшие строфы Бунина показались бы жалкой пачкотней. Кто еще мог слышать так, как она? Кто мог так чувствовать?
Увы, она не умела писать.
Но главное: у нее появился друг – существо, которому она была нужна.
Когда Полине исполнилось 13 лет, она уже сама ходила в магазин: он расположен в соседнем дворе, дорогу переходить не нужно. Она покупала кости и обрезки мяса для Пурги, и продавщица утверждала, что никто не может так безошибочно отличить свежее мясо от слегка несвежего, как Полина: она это делала по запаху.
Полина так никогда и не узнала, как уродлива Пурга: она не могла ни с кем говорить о ней – она ее слишком любила. А Пурга не знала, что ее друг – слепая  калека.
Они обе пребывали в счастливом заблуждении: для Пурги Полина была самым могущественным и добрым человеком в мире, а для Полины Пурга – самой прекрасной и доброй собакой в мире.
Когда все вокруг правы, не так уж страшно, если кое-кто кое в чем ошибается, не правда ли? В конце концов, это простительно.
Все во дворе привыкли видеть Полину и Пургу вместе, хотя это была в высшей степени странная пара. Блики света, цветовые пятна, которые видела Полина, возбуждали ее и раздражали, поэтому на прогулку она надевала темные очки: вместо стекол в них была вставлена черная светонепроницаемая бумага, из какой делают пакеты для хранения фотоматериалов. В руках у девочки была палка. Одежда всегда светлая, розовая или голубая. А рядом, как тень, бесшумно кралась огромная черная собака. Посмотреть сзади: ну прямо ангел в компании с особачившимся огородным пугалом.
Но к ним не только привыкли, - их стало даже как-то неудобно называть каждую по отдельности: «Полина и Пурга» – настолько они в общем сознании слились в единое целое, - так что с чьей-то легкой руки весь двор вскоре стал звать их «Два «пэ» (хотя правильней было бы «две «пэ»):
- Вон и «два «пэ» идут с прогулки, - говорила какая-нибудь строгая мамаша своему малолетнему дитяти, - так что давай, иди-ка домой!
Преданность собаки человеку безгранична, это давно известно. Преданность Пурги Полине иногда приводила и к каким-то эксцессам. Особенно запомнился всем один случай, вылившийся в итоге в грандиозную битву между мальчишками нашего двора и гицелями (так у нас называют тех, кто занимается уничтожением бродячих животных).
Однажды на прогулке «два «пэ» встретились с компанией подростков. Один из них, сынок директора единственного в нашем городе крупного предприятия (лесоперерабатывающего завода) Толя Брязгин, что-то сказал Полине, видимо, просто в шутку – а та испугалась. Пурга, судя по реакции девочки, решила, что ее обижают. Как я уже говорил, неприятная особенность этой странной собаки заключалась в том, что она действовала беззвучно: любая другая собака, прежде чем напасть, непременно зарычит или залает – эта просто бросилась на «врага», когда же тот в испуге замахал руками, схватила его за кисть руки и прокусила ее до кости.
Руку пришлось чуть ли не зашивать: во всяком случае, все видели, что к тому самому дому, где есть лифт, подъезжала «Скорая». Видимо, сгоряча папа-начальник позвонил в службу саночистки города и приказал «убрать эту тварь».
И на следующий же день приехали «убирать».
Их было трое: двое с ружьями – вроде мелкокалиберных винтовок, но с оптическим прицелом – и водитель. Один из гицелей был очень маленького роста, шустрый, черный, с усами, похожий на таракана; другой рыжий, высокий и тощий – настоящие Торопунька и Штепсель.
Но как только они заходили по двору с винтовками, сразу по домам пошел слух: приехали убивать Пургу! И все мальчишки, как по команде, высыпали на улицу.
Через десять минут во дворе творилось что-то невообразимое: в гицелей летели палки и мелкие камни, в ответ раздавалась трехэтажная брань. Но мальчишек было много, а взрослых только двое. Они грозились стрелять по ногам, но, конечно, все понимали, что это пустая угроза.
Решил дело главный дворовый хулиган Мойша-Толстый: на самом деле, совсем не «Мойша», а Миша, и отнюдь не толстый, а здоровенный 16-летний парень, кандидат в мастера по боксу. Он сначала не принимал никакого участия в сражении, а только смотрел и хохотал, так что кто-то из «малявок» на него разозлился:
- Мойша, ты че?! Сдрейфил, да?!
То ли призыв подействовал, то ли Мойша-Толстый решил показать, кто же, в конце концов, в доме хозяин, но только он поднял с земли круглый гранитный камень величиной с теннисный мяч и, хорошенько прицелившись, попал в лобовое стекло гицелевской машины. Стекло разлетелось вдребезги. К счастью, водителя в этот момент не было в кабине, а то бы ему несдобровать. После чего «герои саночистки» поспешно сели в изуродованный автомобиль и под улюлюканье победителей с позором покинули «поле брани».
Пургу оставили в покое. Полине шум во дворе объяснили дракой между мальчишками. И все продолжалось по-прежнему.
Той осенью Полине должно было исполниться 15 лет. Летом я уговорил-таки Андрея Петровича проштудировать методику обучения чтению по Брайлю, даже сам купил ему в Москве какую-то книгу. Но научиться читать Полине было не суждено.
В августе у нее случилась тяжелая аллергическая реакция, уж не знаю, на что: она заболела и больше уже не встала. Во время всей ее болезни Пурга не давала спать обоим нашим домам: она оказалась совсем не немой! Такого жуткого воя я не слыхал больше и надеюсь никогда не услышать.
Ее вой был иногда слышен и на 5-м этаже, и Полина улыбалась и одновременно плакала, потому что ей было радостно знать, что ее друг никогда ее не покинет, но она беспокоилась за Пургу.
Она болела очень долго, ее несколько раз увозили в больницу и опять привозили.
Как-то я возвращался домой очень поздно. Подходя, увидел: темная серая мертвая громада дома, только одно окно на пятом этаже горело бледным, больным светом; небо кирпично-серое, нездоровое, низкое; серый, с резкими тенями, снег, - и на дорожке черная собака: она сидела, подняв голову вверх, и жалобно выла.
В тот год зима хорошо подготовилась к Рождеству. Дней за десять до Нового года пошел густой пушистый снег, он налипал на крыши, карнизы, ветки деревьев, провода, даже на бельевые веревки, превращая их в толстые канаты. Этот удивительный снег шел, не переставая, два дня.
А когда снегопад кончился, мы очутились в другом, праздничном, мире. Все вокруг стало странным, чистым и прекрасным, все сверкало и искрилось, как хрусталь. Нигде нельзя было увидеть серый или черный цвет: все сделалось белым, фиолетовым, розовым, нежно-голубым. Снег поглощал все звуки, и во всем городе, как в храме, стояла торжественная величавая тишина.
Полина очень любила эту зимнюю тишину, любила снег. Наверное, она спокойно ушла, потому что звуки всегда волновали ее, а тишина успокаивала. Во всяком случае, в гробу выражение ее лица с закрытыми глазами было тихое, спокойное и умиротворенное, каким я никогда его не видел при жизни, но каким оно часто бывает у умерших людей, которые прожили свою жизнь хорошо, по совести.
И может быть, потому, что мне было очень грустно идти за ее гробом, я думал:
«Человек, в отличие от животного, не может жить просто так: ему обязательно нужно вносить в мир что-то свое, кого-то согревать, о ком-то заботиться, что-то строить – мир должен меняться от  того, что я живу в нем».
Я думал: «Пурга, наверное, тоже скоро умрет от горя. А что мы все знали о ней? Что она страшная уродина. Что знали мы о Полине? В сущности, только они сами знали друг друга: Полина знала Пургу, а Пурга Полину.
Потому что, чтобы хоть что-нибудь знать о живом существе, нужно его полюбить».
И когда гроб опустили в могилу и засыпали твердой замерзшей землей, я подумал: «Здесь, на этой земле, скоро опять выпадет снег, который она так любила. Потом придет весна, и лето, и зацветут цветы. И все это будет происходить вечно на Земле, где жили слепая ясновидящая девочка и уродливая прекрасная собака; на Земле, где так хорошо жить, любить и быть счастливыми».