Happy birthday, блин, to you!

Володя проснулся с ощущением чего-то очень хорошего, яркого и светлого. И не мог со сна вспомнить, что же – чему он рад… Да, ведь завтра его день рожденья!
Но радость была сегодняшняя. Этот предпраздничный день грел душу больше завтрашнего: что там еще будет, неизвестно, - кто придет, кто нет, и как там все получится – а сегодня предстоял хороший день. Предвкушать удовольствие иногда приятнее, чем испытывать его. И даже хочется: пусть растянется ожидание, наполненное давно обдуманными делами и мечтами.
Умывшись, Володя раскрыл старую спортивную сумку, достал со дна, из-под вещей, драный черный кожаный бумажник. Это и было первое приятное дело. В бумажнике копились деньги на день рожденья.
Володя вырос без отца, с матерью и младшей сестричкой, в маленьком городке. И так уж повелось, что по-настоящему, с гостями, праздновались только сестренкины именины; его всегда поздравляла одна мама. А он и родился-то 26 июня: день совсем неподходящий для такого дела – занятия в школе кончились, кто на даче, кто уехал далеко – некого пригласить.
Теперь он учился в Москве, в университете: шла сессия, знакомых было много. Очень хотелось первый раз в жизни отметить этот день по-настоящему.
Володя выпотрошил пухлый растерзанный бумажник, вывалил деньги на стол. Стол был маленький, кухонный, с розовым пластиковым верхом. Еще в комнатке был стул, старая пружинная кровать, над столом полочка. Одежда – в стенном шкафу.
Комнатешка - 7,5 квадратных метра. Володя – плечистый парень под 190 см. ростом – выглядел в ней странно:  «как улитка в своем домике» - так Настя говорила. Стоило это жилье 3 тыс. рублей в месяц.
Володя содержал себя сам. Работал вышибалой в ночном заведении, но приходилось не спать и обязанности неприятные – к тому же он не угодил хозяину: того томила мечта об охраннике с внешностью гориллы и волчьим нравом – Володя же внешне годился, но был деликатен, мягковат.
Потом он освоил клавиатуру с латинским шрифтом и стал подрабатывать в бюро технического перевода.
Капиталов набралось достаточно, почти 4 тысячи. Он задумался, что купит, кого пригласит. Хотелось – немногих, самых-самых – отборных!
Втайне он мечтал об этом дне с детства. Никогда никто ему ничего не дарил: мать покупала только нужные вещи. Никогда никто не приходил – именно к нему. Он был «филей» - филином: любил лес, рыбалку, одиночество, книги. Но хотелось еще и другого: чтобы вокруг были красивые веселые умные лица, девушки, - почувствовать себя равным среди них, надышаться радостью, смелостью, взять у них уверенности, силы.
Пожалуй, это было с детства его самое сильное желание. Потому что уверенности-то, жизнерадостности ему как раз не хватало.
Его девушка, Настя, как-то сказала:
- Видишь, есть такие люди: они плывут по жизни так легко, широкими взмахами и ничего не боятся – а ты… чуть что – буль-буль – и ушел на дно, сидишь там с раками – потом соберешься с духом, выскочишь – ух, как страшно! – и опять на глубину!
Володя тогда очень обиделся на эти слова, но знал: что правда – то правда. И ему очень хотелось в себе это сломать, стать другим.
Он пошел к хозяйке, звонить. Поздоровался, похвастался:
- Тетя Рая, а у меня завтра день рожденья. Можно гостей пригласить?
Хозяйка только что встала, была непричесанная, в мятом халатике. Маленькая, Володе по пояс, полная, с хитреньким лицом. Она работала в университете гардеробщицей и уборщицей, получала хорошую пенсию и еще комнату сдавала – двум студенткам, но Володя один вызвался платить столько же. Была жадновата, но к жильцу относилась хорошо, ценила его: тихий, все больше дома сидит, не пьет, не курит, девушек не водит, безотказен, все умеет, шкафы двигает, как перышки, и собаку заводить не надо – с таким никто не залезет, не ограбит.
Поэтому она улыбнулась умильно, поздравила:
- Ну, с рожденьицем… Так чего: хочешь в моей комнате сделать?
- В общем-то, да… у меня тесновато…
- Ну, давай, давай: я к подруге пойду, попроведаю… Сколько ж тебе стукнуло?
- Двадцать лет, тетя Рая.
- О-о, прям-таки юбилей! Может, адрес поднесут? – она была насмешница.
- Боюсь, что нет… Я позвоню от вас?
- Звони, звони, я на кухню…
Володя присел на корточки у высокого трюмо, где среди сломанных фенов, пустых флаконов, грязных щеток, драных косметичек и прочего добра стоял старый белый телефонный аппарат. Хозяйкина комната была странная: с роскошным ковром, хрусталем, дорогущим телевизором, но без единого стула. Она все жаловалась: сесть негде – но стульев не покупала.
Володя набрал телефон Лены Горюхиной – девушки с неподходящей фамилией: более бойкой, жизнерадостной девчонки и представить себе нельзя. Высокая, красивая, соблазнительная, умненькая и то, что называется – без комплексов. Ее особый дар – влиять на людей, если ей это почему-либо выгодно. Володя любил ездить с ней в троллейбусе: платить не надо. Подойдет контролер – она бросит, не глядя: «У нас проездные!» – и такой у нее вид и так она это умела сказать, что осечки не случилось ни разу – контролер безропотно проходил мимо.
Володя услышал в трубке знакомый кокетливый заспанный голосок и улыбнулся – на часах-то уже десять с лишним:
- Ленка, привет. Спишь?
- Ой, Гномик, это ты (Гномик – Володино прозвище: он самый высокий студент на курсе)? Я тебя в понедельник поцелую – в щечку: за то, что разбудил. Спасибо тебе, любчик! А то я проснуться никак не могу, дрыхну до часу – представляешь?
- А почему только в понедельник?
- Как? Ты не дождешься? Ах ты, мой хороший!
- Ленка, ты не помнишь ничего?
- А что я должна помнить, солнышко?
- У меня день рожденья завтра. Я тебя приглашал.
- О-о, извини… Володик, а ты не обидишься, если я не приду?
- Да нет, не обижусь… А что?
- Понимаешь, Костя купил билеты на мюзикл – называется «Жар тела по-американски». Представляешь? Говорят, там такие красивые танцовщики… Я ужасно легкомысленная, да?
- Да.
- Ну, не сердись на меня, мой маленький… Я тебя поцелую десять раз – в понедельник. Ладно?
- Иди к черту.
Володя положил трубку. Он не очень огорчился и совсем не обиделся: на нее вообще невозможно было сердиться – все равно, о чем с ней ни говори, ощущение такое, будто нарзанную ванну принял – что-то такое легкое, бодрое, свежее.
Он полистал записную книжку, нашел телефон Наташи Ульяновой – старушки: ей 28 лет, замужем, есть ребенок – для сокурсников она вроде мамки.
- Наташа, привет, это Володя. Ну что, придешь завтра?
- Володя, мне ужасно стыдно, но у меня проблемы: даже не хочется тебе говорить. Муж запил. Он только что пришел, оставить его одного завтра – значит сильно рисковать: найдешь его потом где-нибудь в вытрезвителе…Понимаешь,
мне перед тобой страшно неудобно…
- Да ну, что ты… А где работает твой муж?
- Смешно сказать… В милиции! Потому и пьет.
- Как так?
- Да так. Он у меня добрый. А там приходится людям руки заламывать и тому подобное – он выдержать не может: заливает водкой. Ну ладно, это наши проблемы. Хорошего тебе праздника! Извини еще раз…
Володя звонил долго: хозяйка несколько раз заходила, смотрела на него, снова выходила.
Напоследок он позвонил Гоше, самому веселому парню на курсе, хулигану, ернику, невероятно обаятельному и одному из способнейших студентов курса:
- Гошка, ты? Придешь завтра – с какой-нибудь девчонкой?
- Слушай, я бы умер – но пришел. Да понимаешь, какая история… Был вчера в библиотеке! Взял книжку – «Сопротивление материалов». Слушай – какая потрясающая вещь! Иду, читаю, блин, на ходу – ни хера не вижу, на девок натыкаюсь… Увлекательно, блин!
И представь, упал с лестницы, разбил ногу – ходить не могу… Ешкин поц!
- Не пойму, ты на сто процентов врешь – или только на девяносто девять…
- Да ну, ты че!.. На двести двадцать процентов!.. В общем, я, конечно, свинья – но завтра придти не могу. Прости! Так что – хэппи бездэй, блин, ту ю – и всего тебе хорошего!
Володя вернулся к себе, сел за стол. За окном – оно было большое, во всю стену, как витрина – плыли высокие пышные кучерявые, как белые овцы, облака; светило солнце. И погода, как назло, прекрасная.
Володя сидел долго. Ему было очень грустно, как-то пусто стало на сердце. Ведь столько мечтал об этом дне.
Правда, есть еще Настя. Но ей не хотелось и звонить – вдруг она тоже…
Его потянуло на улицу, чтобы вокруг были живые лица, голоса – одному стало невмоготу. Можно бы пойти купить что-нибудь: вдруг Настя все-таки придет. Он взял бумажник, ключи и вышел.
Повернув со двора за угол, Володя очутился на страшенной московской улице – широкой-широкой и совершенно прямой, как плац-парад. По сторонам стояли чудовищные домины, в каждом помещалось население володиного родного городка. В каждом доме внизу – магазины, и на углу, рядами, комки – киоски: здесь можно было купить что угодно, от шаурмы до спутниковой антенны.
Людей в этот час было немного. Поддувал ласковый ветерок, было пока еще нежарко. Володя остановился в раздумье.
У одного из киосков, в самой середине ряда, он заметил старую женщину, стоявшую с протянутой рукой. Володя часто встречал таких старух и обычно проходил мимо, стараясь на них не глядеть: не было денег. Но сейчас хотелось как-то отвлечься от своего – и он стал наблюдать за нищенкой.
Она стояла неподвижно, с тупо-покорным видом, опустив глаза. На голове у нее – совсем не по сезону – ручной вязки серый деревенский платок, одежда тоже какая-то негородская, темная, на ногах –  зеленые резиновые сапоги. Рука бурая, как земля, жилистая. Роста маленького. Лицо старое, худое.
Бывают разные нищие – это Володя заметил давно. Одни просят жалостливо, слезливо, назойливо. Другие агрессивно.
        Был случай – у этих же комков – к Володе подошел дядя, выше него ростом, косая сажень в плечах, краснорожий, и говорит:
- Земляк, да дай же десять рублей!
С упреком так сказал: мол, как тебе не стыдно – видишь, человек страждет, и не просто человек – твой земляк! – а тебе жалко каких-то там десяти рублей! Ах, как некрасиво!
Эта старушка была другая: она стояла молча, не приговаривала: «Спаси, Христос, подайте…» - и прочее, ни на кого даже не смотрела. Она, видимо, не очень и надеялась, что ей кто-то подаст – но стояла: может, выхода другого не было?
А на московскую не похожа она: в Москве нищие – и те не такие. Приехала откуда-нибудь? Может, денег на поезд не хватает?
И Володе очень захотелось помочь этой старушке – не для нее, для себя: чтобы отвлечься от своего, забыть.
Людей у того комка, где она стояла, было больше всего: там торговали чем-то съестным. Толклись сытые налитые жиром бабы в ярких летних костюмах, хорошо одетые кавказцы в брюках-гармошках, с раскрытыми бумажниками в руках – на нищенку никто не обращал никакого внимания.
Володя подошел, вроде тоже что-то купить. Достал бумажку и, будто мимо проходя, сунул в руку старушке. Она поклонилась, что-то пробормотала, - Володя, смутившись, поспешно отошел. Он всегда стеснялся нищих, ему отчего-то было перед ними стыдно, неудобно.
Отошел, стал опять в стороне. Ничего не изменилось. Старуха все так же стояла, лицо у нее было по-прежнему тупо-покорное, безнадежно-усталое. Володе хотелось не того. И он – теперь уже прямо, открыто – подошел к бабке, дал ей сотню, остановился против нее, глядя ей в лицо.
И произошло чудо: лицо старухи, казавшееся таким неподвижным, деревянным, вдруг будто осветилось внутренним светом – она подняла на него глаза, они были выцветшие, почти белые – и застенчиво, как ребенок, улыбнулась. Поняла ли она что-то, заметила ли, что этот парень подает ей уже второй раз?
И Володя почувствовал, как тепло стало на сердце, и обрадовался. Он ничего не сказал старой женщине, только улыбнулся в ответ и отошел – но на душе было хорошо.
Он шел мимо бесконечных магазинов, солнце начинало пригревать. Хотелось как-то закрепить это светлое душевное состояние, усилить его, окончательно прогнать дурные мысли.
Дойдя до конца улицы, он свернул в тенистый переулочек. Это тоже был чисто московский уголок: рядом уж такой модерн, а тут – старые липы, двух и трехэтажные домики, в конце улицы – оградка и за ней церковь, тоже старая, но с наново вызолоченными куполами.
Вдоль ограды из витого чугуна, на каменной приступочке, сидели пять или шесть нищенок, старых женщин. Володя остановился, вроде ожидая кого-то, и стал исподтишка их рассматривать.
Одна старуха была уродливо толстая, с веселым лицом, вся замотанная в какое-то невероятно грязное тряпье. Другая с лицом мрачным, угрюмым, в теплом шерстяном платке. Вообще все нищие были одеты, будто зимой: на одной даже оказалось коричневое осеннее пальто, почти все были в платках.
Володе понравилась та бабка, что была в пальто; платок у нее тоже был, но не теплый, из простого холста, серенький, и на шее под пальто тоже платок. Лицо доброе, печальное и жалкое, какое-то детское. Руки, как у той старухи, темно-коричневые, с трещинами: она их сложила на коленях.
 Володя набрался духу, подошел, дал ей сотню, потом еще одну.
Старуха подняла на него глаза, они у нее были странные, полубезумные, и смотрела она пристально, будто что-то искала в его лице:
- Спасибо тебе, сынок. Сколько ж тебе лет?
- Двадцать, бабушка.
- Двадцать! Молодой совсем…
И вдруг она разговорилась: наверное, ей приходилось часами сидеть здесь молча, а тут ее прорвало:
- А мне-то семьдесят два уже… Ты мне во внуки годишься… Я ведь не отсюда, из Луцка, есть такой город…
Володе неудобно было отойти и неловко такому дылде слушать стоя: он взял и сел рядом с ней. Она не удивилась, будто и не заметила.
- Это в Белоруси такой город, кажется?
- Так, так – там, оттуда я… А муж мой, он здешний, из русских. Так вот мы и жили здесь. И квартира была у нас, тут вот рядом…
- Вы и сейчас тут живете?
- Нет у меня теперь дома, - сказала она мрачно.
- А как же?
- Так, муж-то помер… уж два года как… Раненый он был, с войны такой вернулся. И деток не было у нас из-за этого… А что же, мне его бросить, бедного: Бог не позволял… А как он умер, честно тебе скажу, согрешила: вижу, осталась одна на свете, и жить мне не захотелось…
Она стерла дрожащей рукой слезу с темной щеки.
- Вышла я на дорогу и под машину… Да Бог не привел – жива осталась. В больнице голову зашили мне, вот смотри-ка…
Она подняла платок и показала на почти безволосой голове огромный страшный шрам.
- А врач говорит мне, он добрый такой: жива ты, Оля, вот и живи, значит, Бог твой еще не хочет тебя забрать, не готова ты. Вот я больше и не сделала того, хоть хотелось мне… Ты уж прости меня, сынок, что такое тебе, старая, рассказываю…
- А вы работали?
- Да конечно, как же: на картонной фабрике двадцать пять лет отработала…
- А пенсию получаете?
- Книжку-то я потеряла сынок: голова у меня дурная стала. Ходила на почту и потеряла…
- А с квартирой как же?
- Сосед в ней живет, прописался как-то он там…
- В вашей квартире?
- Что ж, умеют люди…
Она замолчала, со страхом глядя вперед по переулку. Оттуда быстро подходила маленькая, сутулая, на редкость уродливая женщина, с кривыми ногами и лошадиным лицом. Она подошла совсем близко и вдруг начала кричать, плеваться и ругаться:
- Ты б… Ты что тут рассе-еласи! Ты, говно! Ты что позорисся, ты что позорисся?!
Была ли она пьяная или сумасшедшая, этого Володя не разобрал. Баба Оля смотрела на нее с ужасом, вся сжавшись. А та, продолжая кричать, вдруг размахнулась и ударила ее по лицу. Старуха беспомощно закрылась руками.
Володя вскочил, схватил бесноватую за руку и оттащил в сторону. От нее сильно несло водкой и табаком, она продолжала плеваться и кричать:
- Говно! Убить вас! Гадят зде-есь!
Володя отвел ее за угол, вернулся, сел, спросил бабу Олю:
- Она что, ненормальная?
- Да что ты, сынок! Здоровая она. Но знает, сука, что может издеваться, вот и издевается. У нас какая защита?.. И каждый день так, каждый день…
И она заплакала, горько, как ребенок.
Володя сидел молча: он не знал, что делать. О себе и своих проблемах он давно забыл.
- Она что же, нищая?
- Здесь она, при церкви, убирает, сторожит, пьяница проклятая… И сама же просит с нами… Мы ей – вроде канкуренты…
Володя просидел у церкви долго. Говорил еще с бабой Олей, и с другими.
К нищенкам подходили, подавали милостыню. Некоторые совали не деньги, а хлеб, бублики, даже яйца вареные. Они брали, крестились.
Володя дал бабе Оле еще тысячу, она не хотела брать: он ее насилу уломал.
Она спросила:
- Ты что ж, сынок, в Бога веришь?
- Верю.
- Вот умница, хороший ты мой… Надо, надо верить… Ну, спасибо тебе, что поговорили: так-то легче на душе, как поговоришь с человеком…
Володя попрощался, отошел.
По дороге подумал: «А ведь интересно! Я ей тысячу дал, она и брать не хотела – а за разговор благодарит. Может, им вообще-то вовсе и не деньги нужны?»
                .     .     .
Володя прослонялся по городу весь день. Купил, правда, фруктов, тортик маленький, бутылку молдавского шампанского.
В Москве оказалось удивительно много нищих и вообще несчастных людей.
Возвращаясь назад, он долго стоял в подземном переходе: только потому, что ему понравилась девочка, игравшая там на скрипке. Девочка была тоненькая, лет тринадцати, рыжая, очень серьезная, наверное, из музыкальной школы. Одета бедновато. Рядом, на полу, как и положено, лежал открытый футляр – и в нем денежная мелочь и несколько бумажек.
Володя долго стоял, слушал музыку – играла она хорошо – и пытался себе представить, кто эта девочка, как она живет, есть ли у нее родители, почему она решила вот так зарабатывать – от нужды ли, а, может, она тоже за квартиру платит? На вид будто ребенок, но кто ее знает, сколько ей лет.
Когда девушка уже устала играть и стала собираться, наклонилась к своему футляру, Володя подошел и положил в него пятисотенную бумажку. Он постарался быстрей прошмыгнуть мимо, но девочка успела сказать – с большим достоинством:
- Спасибо!
Володя ответил:
- Пожалуйста!
И пошел.
Был уже вечер, день кончался жаркий, но дышалось хорошо. И на душе было хорошо, спокойно, светло.
Он улыбался, вспоминая, как хорошо – с каким достоинством, без всякой униженности – сказала эта девочка: «Спасибо!» Хотя, казалось бы, какое ему дело: он ее никогда, наверное, больше не увидит; кто она – неизвестно, даже имени ее он не знает.
А вот ведь – приятно, что она такая хорошая!
А на другом конце того же подземного перехода стояли старушки, торговали какими-то немудрящими цветочками, синенькими, вроде крупных колокольчиков. И Володя заметил то, чего никогда не увидел бы прежде, когда – как всякий нормальный московский житель – пробегал мимо, не глядя на людей: одна старушка была явно очень усталая, унылая, такая вся серая – видно, ей не повезло, она долго стояла, а никто ничего не купил.
И Володя решил: куплю Насте цветы. Ну и что, что день рожденья у меня, а не у нее: могу я сделать человеку приятное в собственный день рожденья? Он подошел, купил букетик за тридцатку. Старушка ему очень понравилась: когда он спросил цену, она сказала как-то так смущенно, будто извиняясь, что так дорого:
- Тридцать рублей.
И пожелала ему счастья, поблагодарила за покупку – искренне, не заученное сказала, и так хорошо ему улыбнулась.
Володя устал, что с ним редко бывало. Поехал домой на троллейбусе: он был почти пустой. Напротив сидела девушка, очень грустная, даже, кажется, заплаканная. В джинсиках, в белой маечке, светленькая такая.
И Володя не удержался: выходя, положил ей на колени цветы – быстро выскочил, оглянулся и увидел через стекло глаза девушки, большие, изумленные. И расхохотался на всю улицу.
                .    .    .
Володя тихо открыл дверь своим ключом, поставил пакеты в коридоре. В его комнате горел свет.
Он открыл дверь. На единственном стуле, у окна, сидела Настя. Она не встала, ничего не сказала, только повернула к нему голову, вглядываясь внимательно. У него от волнения сжало спазмой горло, как часто бывало, когда он смотрел на нее.
Она медленно встала, положила ему руки на плечи, заглянула в глаза, потянулась и поцеловала в губы. Потом прижалась головой к его груди, спросила тихо:
- Что с тобой?
Он сказал ей в волосы – они были мягкие, пшеничные:
- Знаешь, у меня сегодня, кажется, был самый счастливый день в жизни.
- Да?
- Да… Как говорит Гошка, «хэппи бездэй, блин, ту ю»!