Все относительно

Кот вспрыгнул на кровать, деловито перебрался к Егору на грудь и на низких оборотах начал ненавязчивый дренаж Ракитинской души.
Злость и раздражение, затопившие нутро, постепенно отступали, стекая в невидимые трубы и освобождая место для звенящей светлой пустоты. Егор посмотрел коту в глаза и спросил:
- Ну, хорошо. Жрачка и бухло закончатся. И что? Без хавчика, баб? Как жить?
Кот, лениво прищурился, мол, пустое, не отвлекайся. И вновь заворчал утробой, старательно перебирая лапами и легкими уколами когтей возвращая Ракитина от беспокойных мыслей к медитации и пофигизму.
- Баба чо, сама найдется, только свистни, - вдруг сказал он, разинув пасть в сладком продолжительном зевке.
Ракитин вздрогнул. Ему показалось, что кто-то действительно это сказал. Кося сомневающимся глазом в сторону кота, осторожно поинтересовался:
- В лесу-то?
- А то, ррррррр… мяу, - черный поднялся на четыре, потянулся, дивясь недоверчивости человека и, больше не желая топтаться, сошел с Ракитина, как капитан с парохода. Улегся рядом, вытянул лапы и уложил на них хитрую, нетолерантно заострившуюся морду.
***
Стреляли откуда-то сверху. Егор не увидел даже - почувствовал затылком черное отверстие ствола. В какую-то долю секунды сработал механизм самозащиты, угадавший траекторию смерти, и пуля визгливо звякнула о крыло машины.
Кто-то уже не первый раз пытался столкнуть в пропасть взобравшегося на вершину Ракитина, у которого было все: деньги, слава, женщины, успех. В свете софитов сияла завершенностью счастья покоренная им оконечность доли, и, казалось, дарам не будет конца. Но, видать, судьба еще не натешилась.
Все началось с жены. Танька, всегда покладистая и терпеливая, вдруг как сбрендила, отломила у Ракитина ломоть бизнеса и недвижимости и скрылась на Мальдивах, прихватив cвою хроническую неудовлетворенность  и молодого любовника, готового удовлетворять  её желания  день и ночь.
Затем хлынули неприятности с партнерами и конкурентами. Налоговая, поджог, ограбление, странная авария с внезапно отказавшими тормозами. Прям боевик. И мысли, зачем-то прописавшиеся в голове, чтоб настойчиво соединять все эти события.
Жертвуя публичными славословиями, услаждающими слух и самолюбие, Егор стал реже появляться на людях, нанял нескольких телохранителей. И, дивясь себе, залег инкогнито на малообитаемом острове в Индийском океане. Надолго. Только его и там настигло локальное землетрясение, аномальность которого местные власти невнятно объясняли загадочным стечением обстоятельств. Наученный горьким опытом,  Ракитин  не поверил стечениям и дернул обратно домой. Всю дорогу он размышлял о безрадостных перспективах и разрабатывал стратегии собственного спасения.
После четвертого покушения, понял, что в тень нужно уходить немедля.
Но куда? Если уж ушла своя, родная Танька, знавшая его всю жизнь и терпевшая со студенческой нищеты до сегодняшнего процветания любым: пьяным, грязным, злым, чужим. Ушла! Кому теперь верить?
Зловещая тень преждевременной кончины накрыла сияющую вершину Ракитина, заставляя притаиться  и с ужасом ждать, когда какой-нибудь более ловкий снайпер припечатает его к стене прямо дома, за семью кодовыми замками, железными воротами, за спиной пяти неусыпных телохранителей, каждый из которых тоже мог бы одним движением пальца отправить Егора к праотцам.
Выход нашелся случайно. Машина Ракитина сбила человека.
Обматерив неуклюжего водителя и совершенно забыв о снайперах, он выскочил на дорогу, кинулся  к пострадавшему, помогая ему подняться, и вдруг удивленно крякнул:
- Колян?
На губах одноклассника и старого друга, замерло незлое тихое слово.
- Кит, ты что ли? – все еще сомневаясь, он отшатнулся назад, чтоб рассмотреть заметно округлившееся лицо друга. Сам Коля, как и в юности, был до неприличия тощ, только поседел.
У Егора отлегло. Задел не сильно. Легкий ушиб.
Они обнялись. И, забыв об оставленной на обочине машине, пошли куда-то в сторону общих детских воспоминаний, где не было еще ни бэх, ни гудящего мегаполиса, ни звездочек в социальных петличках. А над темным прудом висела горячая сахарная дыня и сладкий сок её таял в воздухе, роняя на светлые макушки и загорелые спины щедрые капли света.
Колька был последним человеком, помнившим Егора конопатым пацаном. Когда разговор дошел до «ну, а сейчас», выяснилось, что он остался в родной деревне, работает лесником.
- Исчезнуть надо. Уйти в тень. Помоги, а… - с надеждой закинул Егор.
- В избушку на курьих ножках, в лесу дремучем…?
- Да хоть к черту на рога.
Так и решили. Но когда добрались до заимки, Егор посмурнел. После столичной огнистой суеты болотным сумраком дохнуло на него от утонувшей в тумане поляны. В тени высоких елей едва угадывалась покосившаяся избушка с черными от времени стенами, вросшими в землю.
Это ветхое прибежище, тропинку к которому знал только Колян, было теперь единственной надеждой на спасение.
Внутри оказалось на удивление чисто. Русская печь, крепкий стол, лавка у окна. И широкая кровать с металлическими шишечками, такая же, какая когда-то была в доме у родителей.
И чтоб уж совсем дежавю из сеней в комнату вошел огромный черный кот. Смерил Ракитина придирчивым взглядом, хозяином прошелся по периметру избы, потерся спиной об угол печи и развалился у стола в ожидании.
- Кот ученый… - Павел хохотнул. – Сам увидишь. Леший зовут. Ну, счастливо. Отдыхай.
***
«Мы плывем к белеющему вдали мысу по тихой усталой воде. Октябрь разошелся, светится весь, очерчивает берега тонким сияющим контуром. Тепло. Машка сбросила куртку, рассыпала по плечам осенние волосы, раскинула руки и стала на нос лодки, повернувшись лицом к солнцу. Я незаметно подсматриваю за ней. Она тоже вся светится.
Мне нравится, когда она такая, сама по себе. Подхожу сзади и с удовольствием прячу нос в пахнущей ветром макушке.
Машка – моя жена. Я привык к ней. Иногда настолько, что не замечаю. Мы не мешаем друг другу. Плывем и плывем вместе. Буднично, не заводясь. Любим друг друга? Не знаю. Я об этом не думаю. Некогда.
Все время, сколько себя помню, я все плыву с ней по этой бесконечной реке вдоль сумрачного темного берега на востоке и светлого, высокого – на западе. Плыву, скорей всего, с юга. Точно с юга: в памяти сохранилось ощущение тепла. Там, в прошлом, весна и лето, и волнующее предвкушение чего-то большого и важного.
Значительная часть пути уже позади, но то большое и важное еще не наступило, да  оно уже и не кажется таким большим.
Иногда моя лодка похожа на океанский лайнер, с уютными каютами и большими палубами, сияющими множеством огней. Но порой я просыпаюсь на холодной сырой доске, пропахшей рыбой, и понимаю, что это все та же лодка. И та же река, и те же звезды, и берега, и небо.
Усталость запрыгивает на корму и распоряжается тут по своему усмотрению. Впереди север. Зима. И неизвестность.
Однажды в самую темную ночь, бросишься вдруг в отчаянии в стылую зыбь реки, не понимая больше, зачем тебе это путешествие, но река не примет тебя. Разрежет ледяной струей тепленького еще и заставит отчаянно работать руками, ногами, головой, и выбираться, и плыть дальше, чтобы однажды прибить тебя к одному из выбранных ею берегов», - Егор дописал последнее предложение и посмотрел в окно.
За тусклым стеклом стеной стояла тишина, глубокая, вязкая, нереальная – считывай слой за слоем, укладывая в умозрительную емкость повествования. Только успевай. Он снова склонился к столу:
«Я отвернулся. Посмотрел по сторонам, пытаясь угадать, долго ли продержится хорошая погода и далеко ли нам ещё до мыса. Отвернулся только на минуту. А когда вновь посмотрел в её сторону, Маша исчезла. Только что была, и нет. А темная спокойная вода течет себе дальше, как ни в чем не бывало».
***
Растительно-животное существование раздражало Ракитина. Когда закончились жратва и выпивка, привезенные с собой, привычка потреблять не напрягаясь вошла в резкий конфликт с необходимостью добывания. Тетка голода пирожка не подсовывала, а батяня-холод пинками гнал к топору и печи, заставлял шевелить седалищем и мозгами. И просто жить, отмеряя неспешный ход времени борьбой за удовлетворение первобытных потребностей. Ракитин с некоторым напряжением вспоминал, где зарыл таланты рожденного в деревне генетического крестьянина.
С утра, когда старый дом остывал, он затапливал печь и ставил в неё чугун с картошкой. «Чего-чего, картошки хватит на всю зиму, на целый роман», - думал он и садился за стол. На полочке за печью он нашел несколько книг, карандаш и бумагу.
И наступила жизнь, такая как есть, с её неспешным заполнением пустот и единственным окончательным смыслом. Он стал частью этого смысла, и все давешние метания и сомнения покинули его, освободив место для запахов, звуков и ощущений.
Он слышал, как трещат в печи дрова, ворчит запертая в чугунке вода и, пытаясь высвободиться, шипит и вздрагивает от жара раскалившихся поленьев. Он слышал звон стучавшей за окном капли и представлял, как медленно падает она с соломенной стрехи в ржавое ведро у крыльца. Он чувствовал запах этой воды, прелых листьев, мокрой земли, травы  - глубокий, насыщенный запах первозданной жизни. И думал о том, что тоже является частью всего этого. И ему приятно было осознавать себя элементом абсолютно разумной и правильной системы, в которой были свой смысл и своя ценность:
«Я стал брать попутчиков, приставая то к одному, то к другому берегу. На тенистом - подсаживались темные. Было в них что-то пугающее и одновременно притягательное, как в запретном плоде, запах которого кружит голову. Иногда со светлого берега запрыгивало в лодку небесное создание с махаонами в голове и солнечными зайчиками в глазах. Оно несло Добро и Свет и утомительно призывало к жертвенному погружению в глубины духа. Но от зайчиков  у меня начинался конъюнктивит, а от махаонов – когнитивный диссонанс. Долго ли выдержишь такое, вопиюще не совпадая идеологически и концептуально? Немного потешившись, при любом удобном случае высаживал божью тварь на солнечной стороне. И плыл себе дальше.
Сколько их побывало в моей лодке?
Иногда, когда накатывал туман и тяжелые влажные пласты ложились на воду, погружая все в серую муть, мне казалось, что они лишь фантомы моего воображения. Что я всегда оставался один в этой лодке, плыл, все плыл куда-то, подчиняясь вечному закону, который никто не в силах изменить. И я соглашался с ним, потому что у меня не было иного выхода».
***
В принципе, жизнь налаживалась. Егор привык к своей избушке, смене дня и ночи и строгому распорядку жизни. Сроднился с елями и грибами, обильно произраставшими вокруг, с птицами, залетавшими пощебетать о жизни, с говорящим котом, который высказывался крайне редко, но исключительно по существу.
Иногда Ракитин думал о том, как мало человеку надо для счастья и даже строил планы расширения избушки в сторону солнечной стороны поляны. И все же иногда ему становилось скучно, и грустно, и некому было подать руку …
- А ты говорил, только свистни, - тоскливо пожурил он однажды кота и надолго завис взглядом в синей дали.
Кот презрительно шаркнул хвостом по сухой листве и неторопливо двинулся в сторону леса. Он шел, не оборачиваясь, и всю дорогу подавлял желание вернуться, запрыгнуть Ракитину на плечо и сказать:
- А ты хоть раз свистнул?
Лешего не было целую неделю. Катастрофа. Ракитин излазил все окрестности, чего только ни пробовал: и зазывал, и завывал, и насвистывал, и кискискал, и мурмуркал… - всё напрасно.
Смирившись с потерей, присел Егор  на крылечко и глубоко задумался о роли простых котов в непростой человеческой жизни. И о том, не стоит ли ему собраться в путь и двинуть обратно в город.
- Здравствуйте, меня Николай вас проведать послал. Как вы тут? – услышал Ракитин упавший откуда-то с неба приятный женский голос. Он нервно вскинул глаза и остолбенел… 
Егор во всех подробностях рассказал Маше о своем житье-бытье этим же вечером... на поющей пружинами широкой кровати... И вдруг отчетливо и бесповоротно понял, что двигать отсюда пока рано. А, может быть, и вообще не стоит.