Дискурс из ниоткуда в никуда

"Невинно только отсутствие действия, бытие некоего камня (Das Sein eines Steines), а вовсе не бытие ребенка."
                Гегель

 … На первый взгляд, Э.Гуссерль поступил правильно, не вынеся за скобки чувственное, иначе увлёкшись редуцированием очевидностей, он рисковал оказаться в роли патологоанатома, препарирующего тело красивой женщины, в попытке постигнуть сущность прекрасного в оправе конечного. Объективно нам дан не мир, а заданность наших переживаний мира. Именно неадекватность восприятия и составляет горизонт личной экзистенции каждого носителя сознания, дальше которого он заглянуть не в силах.
   Сознание попыталось поковыряться в себе с помощью скальпеля феноменологического метода. Наркоз "научности" не подействовал. Боль поставила метод под сомнение -- кусая собственные зубы, прикусили язык. Однако именно боль придала феноменологии экзистенциальный привкус.
   В этом смысле Гуссерль, конечно же, экзистенциалист поневоле. 
   Особенно отчётливо это проявилось в позднем периоде его философии, когда,  как и поздний Л.Витгенштейн, он  понял, что философию невозможно свести к чистой науке, к методологии поиска последних оснований. Ибо философия, как предлагал Гегель, не сводится к систематизации дискурсов,  претендующих на метаязык, не сводится к интеллектуальным хороводам вокруг некоего "свято места", на которое каждый может взгромоздить что ему вздумается -- Абсолют, Разум, Человека или Ничто. Цель философии не стать "наукой наук", а быть пространством свободы даже от диктата Разума, что позже и задекларировал постмодерн. Философ не обязан мыслить аb ovo, он может "с каблука" развернуть мышление в любой момент, по любому поводу, или как метод или как свободную интерпретацию. Э.Гуссерль писал: «истинный философ не может не быть свободным: сущностная природа философии состоит в её крайне радикальной автономии».
   Наши попытки привести всё хаотичное многообразие мира к единому разумному знаменателю обречены на неудачу, констатировал М.Фуко. Бастионы рационалистических философских систем, подобно крепостям крестоносцев, могут держать оборону лишь на узких участках этого фронта. 
   Важно понять, у философии нет цели, кроме «быть» в ускользании сознания от самого себя.  Быть не опосредовано, как частные науки, а быть-в-себе, в рефлективном штопоре субъективности. Философское вопрошание к Бытию, вовсе не ждёт ответов -- сущность вопросительности и есть голос самого Бытия.
   Об этом так или иначе и картезианское мышление о мышлении  как  методическое сомнение в Res extensa.
   Об этом же и Гегель, сводивший мышление к бытию, как реализации духа в истории.
   Кант о том же, в своей проповеди тотального субъективизма, где реальность конструируется самим же опытом разума, апеллирующего только к себе.
   Бытие  анонимно в своей непотённости, бессмысленно искать его в Сущем, настаивал М.Хайдеггер, поскольку оно конституирует это Сущее и не есть вещь в ряду прочих вещей. 
   Нечто ипостасирует себя, то в бытии, то в ничто, рождая иллюзию текучего времени, полагают постмодернисты.
   Сколько филосфов, столько и философий. Сколько философий, столько и моделей реальности или её отсутствия.
   Вроде бы об одном, но в разных смысловых оболочках, и всё же эту разноголосицу вряд ли можно свести  «к смысловому единству»,  как невозможно  пузырьки  пены вернуть в кусок мыла. Хотя радужные разводы на их поверхности имеют одну природу.
   Если снятие понимать как скрытую преемственность, гегелевское учение, как яркий образец теоцентризма замаскированного под логоцентризм, уже снято и отправлено в музей классицизма, исключая откровенных эпигонов, такими глыбами как Ницше, Гуссерль и Хайдеггер. Поставлен под сомнение и сам диалектический принцип мышления, что, впрочем, в рамках самой же диалектики.
   
   В качестве популярного отступления хочу заметить, что в продолжение спора между платониками и аристотелиацами, с некоторых пор в философии наблюдается спор кантианцев с гегельянцами, ноги которого растут из давнего соперничества монотеистического и пантеистического мировосприятия, борьбы Логоса и Мифоса, или в ницшеанской версии, рационального аполлонического и иррационального дионисийского начал.
   Кантианство открытая система, гегльянство закрытая. Кант разводил руками, там где Гегель был непоколебимо конкретен. Как никак, "чистый разум" был вынесен за рамки субъективного опыта, а Абсолют объективировал себя в опыте историцизма.
   Кант поставил больше вопросов, Гегель дал подозрительно много ответов. Положив в основание своей диалектики неистребимое противоречие снимаемое в синтезе, Гегель тем самым всё же неявно претендовал на непротиворечивость собственной системы, что, как известно, в философии со времён Аристотеля порицается. Возможно грядущая диалектика , которая будет нести в себе собственное снятие в неком опережении, сможет стать метаязыком как бы на метаязык не претендуя. Иными словами, гегелевская диалектика недостаточно парадоксальна, чтобы стать последним словом в философии. Кантианский трансцендентализм в своём агностическом недоумении на это звание тянет. Ясно, что всё не ясно, значит гнозис имеет вечную мотивацию несмотря на припадки отчаяния. Не панлогизм, устремлённый к финальному тождеству с Абсолютом, лежит в основании мира, а Тайна, которую Кант скромно зафиксировал. В том, что природа не знает, что такое дважды два есть великая надежда бесконечного вопрошания. Вещь-для-нас имеет вечную перспективу в Вещи-в-себе не в актах рационального познания, а как экзистенциальное откровение. Трансцендентальное предчувствие превращает повседневное в метафизику. Жизнь есть суровое дознание придающее ей смысл как цель.
   Познавать значит переживать тайну своего присутствия в мире.
   Вот поэтому философия принципиально вопросительна, в ней правильно поставленный вопрос всегда был выше недолговечного ответа. Может поэтому современная философия недалеко ушла от досократиков -- греческой философии, кроме которой, как считал М.Хайдеггер, никакой другой и не существует. Мы-то и философствуем только с оглядкой в ту благословенную, в миф отлитую эпоху. Ведь время в философии отсутствует, любая стоящая мысль свежа и благоуханна, как только что распустившаяся роза.
   Но это так, кстати...
   Как кому не нравится,  но  именно постмодернисты заметили, что философия  вовсе не обязана наворачивать магические круги вокруг неких сакральных метафизических святынь, в попытках избежать смысловой энтропии,  а должна реализовать возможность рассеивания (disseminatio), непрерывно ветвясь (“difference”) воспроизводящими друг друга дискурсами в поисках вечно вакантного места «вокруг и нигде». Попытаться мыслить не с точек зрения, а полем зрения, этими точками созданного, но ему не принадлежащего. Надо научиться дышать чистым кислородом свободы и не потерять при этом сознания.
   
  "… И к чему поэты в скудные времена? Но они, скажешь ты, подобны святым жрецам бога вина, которые в священной ночи идут из края в край." (Гельдерлин)
   Итак, к чему поэты и философы в смутные времена?
   К чему они призваны в сумерках мира?               
   Достаточно вникнув в онтофундаментальный пафос Хайдеггера, в исторический гегелевский или кантианский трансцендентал-субъективистский штиль изложения, как впрочем, и в ризоматический «новояз» постмодерна, начинаешь понимать, что дело вовсе не в интеллектуальных изысках, не в поиске утомившей всех Истины, а в берклианской грёзе сознания о себе самом. Создание философских систем это экзистенциальный  акт, разновидность поэтического творчества. Грёза ради грёзы. 
   Акт Со-Бытия Сознания со своим Ничто. 
   Конвертация философской мысли в тексты, преследует суггестивные цели,  как и произведение искусства. Философия призвана поразить воображение, заставить в  «остранённом» (В.Шкловский) виде обратить внимание на то, видим ли мы вокруг себя или себя вокруг. Ввести в состояние "несчастного сознания" требующего смысла, в особую языковую реальность с целью найти этому смыслу симулякроидную замену. Или выразить отчаяние от удивления, как у героя сартровской «Тошноты» -- почему так невыносимо существование в своей очевидности, которую невозможно стряхнуть, убежать, скрыться.
   Иными словами, сознание это боль, тоска о подлинном. Стремление к невозможному, реализация своей свободы как воли к Ничто.
   Грёзя, вгрызаясь в собственную пустоту, словно поэт в белый лист бумаги воображением, сознание как на экране прокручивает целые миры. Оно бежить от опосредованности, от отчуждения, от своего иного, но встречает себя же в пёстрых архетипических нарядах в непрекращающемся, словно дурной сон, карнавале феноменов. Абсолютное сознание не манифестирует историю мира для самоосознания, в гегелевском понимании; не  «проливается миром» из плероматической всеполноты, как у гностиков; не становится природой из любви к себе же, как у Б.Спинозы -- а «вытесняется» собственной Пустотой в Бытие.
  "Существовать -- значит поддаваться."(Ж.-П.Сартр)
   Сознание засыпает в Бытии, тонет в навязчивой грёзе, легализирующей скрытое желание укрыться от пёстрой круговерти мира в «царстве свободы», свободы жаждущей безатрибутивного, непредикативного, апофатического Ничто. Грёза эта в истории людей гипертрофировалась в поиски отсутствующего Бога.
  "У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет её как может."  (Ж.-П. Сартр). Человеку незачем и нечем заполнить эту дыру, поскольку его сознание и есть эта дыра. В его силах придать этой зияющей бездне сияние вопрошания -- вопрошания о природе собственного сознания.   
   Эту латентную склонность сознания и зафиксировали постмодернисты, предложив в качестве анестезии от «реальности реального» безличную ризому, сведенное до уровня тактильной перцепции «тело без органов». И всё только для того, чтобы уйти от системного воспроизводства смыслов терзающих сознание. Уйти в мир беспредметности, где только свободные интерпретации интерпретаций правят был.
   Освободить мышление от системной муштры разума.
   После всего сказанного, онтогенез может быть таков. Вглядываясь в собственную бездну,  Ничто, трансформируясь в Нечто, вспыхнув как Некто, порождает иллюзию Чего-то (Мир) от которого бежит обратно во всепорождающее лоно Ничто, чтобы потом повторить круг заново. В этом принципиальной нищете Абсолюта всё его парадоксальное Бытие–в-Себе. Гностический круг замкнулся, оставив на догадку дыру посредине.
   Иными словами, Абсолют голый принцип самой Пустоты, её потаённое имя. Зов  бездны к самой себе. Абсолют символизирует перманентную беременность Пустоты Бытием. Абсолют это то, что хочет исчезнуть и не может.
   Сознание и есть это его желание, длящееся в ускользающем "есть".
   Как вишня не может не цвести весной и не дать плод летом, в снятом виде полагая в себе все фазы собственного развития, так и Абсолют, не свободен от актов манифестации, в снятом виде,  полагая в себе Ничто, временящееся Бытием.
   Итак,  бодрое новое - дряхлое старое. Абсолют -- неабсолютен, неабсолютное -- абсолютно. Конечное бесконечно, бесконечность конечна. Конкретное дискретно, дискретное конкретно. И пр. и пр. и пр.
   Вечное дуальное тяни-толкай. Мир смутного тотального тождества, где множество феноменов воспроизводит само же себя. Форма в конечном своём пределе оказывается содержанием, содержание формой. Всё в рамках гегелевской диалектики в которой, в силу её же законов, содержится её опровержение. Любая претензия на метаязык, последнее слово о реальности, обречено на провал. Любая замкнутая система это смерть прежде всего для себя самой. Всё существует в фазе равновесной неравновесности. Как ходьба управляемое падение вперёд, как двигатель внутреннего сгорания взятый под контроль взрыв.
   Как рождение начало умирания, а смерть дверь в инобытие. В Царство Небесное, Нирвану, небытие или могильный лопух, неважно.
   В парадоксах можно жить, но к ним невозможно привыкнуть. Желание стабильности делает жизнь невыносимой. Стабильны только перемены.
   Движение относительно в отношениях хвоста и собаки. Сколько об этом... 
  «Нирвана тоже иллюзия» (Будда). 
  «Дао каждого, абсолютное Дао» (Чжуан-дзы). 
   Симулякр это оригинал в развитии, где снятие становится самой сутью явления,  главная, хотя и невесёлая мысль Бодрийяра.
   Всё так, однако Разум неуёмен в своей вопросительности.
   Гегелевское становление, но ради чего? Качественный скачёк, но куда? Движение как поиск «естественного места», чтобы потом, устав от позы «естественного», искать его снова? Мука «вечного возврата», чтобы питать платоновское «вспоминание прежде знаемого»? Вечное чередование мехов и вина, муки и блаженства? Требование Нового Бога? Диктат финального тождества? Плен очевидности? «Что я могу знать?"
   Это?!
   Незамысловато…
   Вечный ремейк "Кавказской пленницы", комичные герои которой делают бесконечные попытки сойти с экрана в зал, не зная, что зал не лучше экранной реальности.
   Благо есть забвение, вечная память свела бы с ума.
   Запасёмся же попкорном ещё на пару миллиардов лет, господа.
   Билеты куплены.