Дракон Мардука. глава23. Невеста

Анту-умми была на пути в Борсиппу. Быки шли неторопливо, дорога пылила. Зной дрожал над равниной, небольшой караван, идущий навстречу, казалось, парил и таял в жидком огне. Часть неба была лимонно-желтой, а в выси, в прозрачной лазури стояла обкусанная половинка луны.

Иногда колесо попадало в выбоину, и тогда вся повозка, вместе с поклажей, вздрагивала. Возница пел унылую песню, такую же бесконечную, как дорога. Жрицу так и подмывало пнуть его в спину, но по необъяснимому, странному желанию длить эти тоскливые минуты, она не прерывала его пения, а сидела, безвольно уронив на колени руки, вглядывалась в кипящую даль. Она уходила из Вавилона, сердце ее рыдало. Покидала город, где ей нанесли оскорбление, где она в полной мере вкусила вероломства мужчины. Но она не переставала любить этот город, и поэтому становилось еще горше.

Жрица сидела спиной к удаляющемуся городу, она не могла видеть его прекрасных зубчатых стен, зиккурат, что провожал ее взглядом, и Вавилон подбирал свой синий подол, тихо пели его арфы.

Анту-умми намеренно задержалась в городе на два дня. Она все еще надеялась, что Варад-Син исполнит обещание, и в Борсиппу она вернется в новом качестве и с документом, который даст Уту-ану возможность сделать успешную карьеру. Она сообщила жрецу, что находиться в Вавилоне. А когда прочла его ответ, кровь бросилась ей в голову, в бешенстве она разбила табличку и кричала, кричала, кричала…

Было бы лучше, да-да, гораздо лучше, если бы он промолчал, но, обманув ее он нанес последний удар – оскорблением Анту-умми не спала всю ночь, а наутро уехала.

Повозка выбралась за городские ворота, быки пошли, поднимая дорожную пыль, жрица плакала молча, скрывая под покровом злые слезы, и даже мимолетная мыль о Варад-Сине, вызывала ненависть.

Еще слишком свежи были воспоминания и ощущения его липких объятий. Анту-умми полагала, что умеет играть мужчинами. Ее опыт говорил именно об этом. Но, случай с верховным жрецом сильно снизил ее самооценку. Она вспоминала, как шла в Вавилон с праздничной процессией, а впереди, на большой колеснице, запряженной белыми лошадьми, ехал Набу в венках из роз. И как она возвращается домой теперь… Нет честолюбивой надежды, есть только боль!

Анту-умми сожалела об одной непростительной ошибке, которая может повлечь за собой неприятности. Она сказала Варад-Сину, что Уту-ан ее родной сын, и сам дала в его руки рычаг воздействия. Жрицам разрешалось вступать в связь с мужчинами, но нельзя было рожать детей; за это следовало суровое наказание.

- Ну, ничего, ничего, - прошептала она. – Только посмей. Я тоже теперь кое-что о тебе знаю. Я не прощу ни одной ночи, проведенной в твоей спальне!

Возница все тянул свою песню. В клубах желтой пыли прошел караван. Мужчины, ехавшие на ослах и верблюдах, почтительно поклонились жрице. Быки шли и шли. Она ни разу не обернулась, не взглянула на Вавилон. Она уже знала, как отомстит Варад-Сину, но, теперь, чтобы заглушить боль, думала об Уту-ане, которого любила безмерно.


***


В сопровождении нескольких рабов Адапа шел по одной из центральных улиц. Позади остался большой базар, где от давки и разноголосого крика он едва не сошел с ума. Адапа устал, очень устал. Уже больше суток без перерыва он прокручивал в голове минуты последней встречи с Ламассатум. Он был не волен остановить поток сознания, губивший его, ничего уже не мог.

Он ходил по базару как во сне. Торговцы при виде молодого господина оживлялись необычайно, наперебой расхваливая свой товар. На все предложения он отвечал лишь:

- Годится, - и раб-казначей принимался торговаться с купцом.

Адапа покупал подарки невесте, думая о Ламассатум. Переливы дорогих тканей, блеск драгоценностей возбуждали его больной мозг, терзали душу. Бледный, в испарине, он покинул торговые ряды. Едва оказавшись на более-менее спокойной улице, он пошел быстрым шагом, так, что его люди, нагруженные покупками, едва за ним поспевали. Раб, ведавший деньгами, пытался его остановить, Адапа раздраженно отмахнулся, но вскоре и сам сообразил, что идет не в ту сторону. Тогда он приказал невольникам отправляться домой и передать отцу, что будет следом.

Уже миновал полдень, тени осторожно карабкались по стенам, пахло свежим хлебом, где-то плакал грудной ребенок, и пела невидимая девушка. Были и другие звуки, сливающиеся в шум, но Адапа уже не обращал на них внимания, прислушиваясь только к этим двум голосам, хрустальным призракам, которые ухитрились проникнуть в поток его сознания, а больше и не было ничего.

Заложив руки за спину, Адапа шел теперь неторопливо по той стороне улицы, где тень. Все было, как всегда, и именно это его и удивляло. Расставание с Ламассатум стало маленькой смертью. И что же? Он – почти мертвец, а мир не переменился ни капли. Так же было, и когда умерла мама. Он тогда окоченел, сердце побелело от инея, ему тяжело было смотреть на других людей – во всем чудилась фальшь. Кажется, с тех пор он так до конца и не пришел в себя, какая-то часть его все время мерзла. Иннана всегда была рядом, потому лишь, что он не отпускал ее. А Ламассатум он любил своеобразной любовью, корни которой крылись в том, что она так похожа на Иннану.

Адапа сворачивал то на одну, то на другую улицы, и они, прямые и длинные, как копья, все двигались куда-то, и он шел вдоль домов, до краев наполненных жизнью, о которой он никогда не узнает. Все это вписывалось в его теперешнее ощущение бытия – эти высокие тротуары, косые тени, словно мехом отороченные коричневой плесенью у фундаментов, стоны чужой арфы. Адапа был благодарен Вавилону хотя бы за то, что он не отводит глаз.

В отдалении юноша заметил группу людей, которая пребывала в движении и возрастала. Он ускорил шаг, и монотонный стон, который он слышал, оформился в молитвы и причитания плакальщиц; уже можно было различить отдельные слова. Жрецы, приглашенные в дом, исполняли траурную музыку и подготавливали церемонию погребения.

Адапа перешел на другую сторону улицы и остановился, наблюдая со стороны. Двери дома стояли настежь, была видна часть дворика с подстриженными кустами роз; кирпичи, устилавшие дорожку, большей частью были разбиты, сквозь трещины лезла зеленая травка. Люди толпились на тротуаре, не смея войти в дом, ожидая на улице выхода печальной процессии. Наконец, покойника вынесли – длинный сверток, из тростниковой циновки. Поднимался плачь, скорбящие о мертвом разрывали свои одежды, некоторые, видимо, близкие родственники, наносили на тело кровавые раны. Жрецы шли вереницей с музыкальными инструментами, и наемные плакальщицы причитали все громче и громче. Процессия двинулась вслед за покойником к месту его погребения.

Адапа безотчетно последовал за толпой, все время почему-то глядя на одного толстяка в льняном платье, которое на его жирных плечах было разодрано в клочья. Человек этот шел странной походкой, не то хромая, не то пританцовывая, время от времени ножом надрезая кожу на руках. Вид этого человека раздражал Адапу, будоражил его нервы, и, может быть, именно поэтому он не отводил глаз.

Почувствовалась близость воды, улица внезапно оборвалась, похоронная процессия оказалась на берегу канала, где вода была замутнена и по поверхности бежала серебристая рябь. Слева тянулись дома другой улицы, а справа, на незастроенном участке, лежал небольшой пустырь. Здесь было несколько десятков склепов и надгробий, обращенных на запад. Все на миг притихли, опасаясь потревожить мертвецов.

Здесь, в этом месте, где открывались последние ворота, и начиналась новая, страшная жизнь, солнечный свет мерк, копоть сумерек ложилась на людей, траву, само небо – так чудилось Адапе. Он постоял немного, глядя, как зарывают в землю покойника, потом резко повернулся и пошел, унося свою острую, холодную льдинку. За ним погналась скорбная музыка, но вскоре отстала, и вот Вавилон закричал детскими голосами этих черноголовых, с блестящими глазами, что пробежали мимо с луком и стрелами.

И вот тут-то как раз колдовское оцепенение прошло. Он вернет себе Ламассатум, а ей – ее свободу. Он любит эту девушку и скажет об этом всему миру.

- Я хочу быть в ладу с самим собой, - прошептал он.

В голове прояснилось. Слабость ушла. Он нанял носилки и отправился домой, размышляя о предстоящей свадьбе, встрече с Ламассатум, об обещании учителя относительно занятий в академии Вавилона, о суровом отце.

На площади перед малым храмом Адада, где собирались нищие уличные поэты, его внимание привлекла небольшая толпа. Это были большей частью праздные зеваки, ничего не смыслившие в поэзии, остановившиеся поглазеть на вдохновленного оборванца насмешки были платой, и все-таки он читал стихи. Сквозь гул и шум Адапа отчетливо различал его зычный голос, так не вязавшийся с его внешностью.

- Не знавший оружия кинжал обнажает,
Не знавший стрел натягивает лук,
Не знавший сражений затевает битву.
Не знавший реки прочь плывет, словно птица.
Слабый поспешно прочь уходит,
Бедный одолевает богатого.
Они поносят наместника, надзирающего за храмами,
Ворота Вавилона, Нар-Хегаллишупу, закрыли они своими руками.
В святилище Вавилона, словно захватчики, метали они огонь.

Адапа хотел, было остановиться, но тут же передумал, и рабы-носильщики прошли мимо. Голос поэта затихал, откликаясь эхом в его голове, и как пожар, как разбитое сердце горел красный цветок в волосах публичной женщины. Адапа закрыл глаза. Завтра Иштар-умми, почти незнакомая, станет ему женой. А Ламассатум сейчас далека, как никогда. Он снова вспомнил старика-учителя, как тот, после очередного приступа кашля, сидя на пороге и постукивая палкой, отвечая на какие-то замечания Адапы, говорил:

- В жизни еще и не такое бывает.

Ярко светило солнце. Глаза старика слезились. Адапе казалось, он плачет. Высоко, в самом густом ультрамарине завершал пятый круг орел. Никогда тот день не повториться, и Адапа не станет прежним.

- Но я все равно буду счастлив, - прошептал он. – Я буду счастлив, что бы это ни стоило.


***


И она поспешно обернулась. Почему ей показалось, что на террасу вышел Адапа? Этого не было и быть не могло, накануне свадьбы жених не должен видеть… Но его имя едва не сорвалось с ее губ! Перед ней стоял отец. Взгляд его смутил Иштар-умми. Она опустила глаза, потерла виски.

- Голова болит, - сказала она.

Сумукан-иддин быстро подошел, положил раскрытую ладонь на ее голову. Рука его была тяжела, и она невольно подумала, такова ли рука Адапы? Еще во время помолвки, и потом, когда Адапа приезжал к ней с отцом, Набу-лиширом, она обратила внимание на его красивые пальцы с гладкими ногтями и несколькими кольцами. Ей даже удалось рассмотреть рисунок на одном – египетскую кобру, символ власти.

С тех пор она видела кобру во сне, ее капюшон и два глазка, откуда кричал мрак. Но это были только сны, а реальность переполняло ожидание счастья. Иштар-умми не верила, что можно влюбиться вот так сразу, и, словно в насмешку над самой собой – влюбилась. Теперь, глядя на юношей, она искала в них сходство с Адапой и не находила для того только, чтобы убедиться, что они хуже ее жениха.

- Не выходи на солнце, - глухо сказал  и убрал руку.

- Завтра будет такой день… - она запнулась. – Мне страшно.

Сумукан-иддин привычным жестом заложил руки за спину. Ничего не сказал. Просто смотрел на противоположные дома, чьи вторые и третьи этажи виднелись над сплошной каменной стеной.

- Отец, - позвала Иштар-умми.

- Ты уже мерила праздничный наряд? – спросил он.

- Да, это очень, очень, очень красиво!

- Почему не показалась мне? – Сумукан-иддин, наконец, перевел взгляд на дочь. Она пожала плечом.

- Я просто хотела сделать тебе сюрприз. Как мама, помнишь?

- Что?! Что ты сказала?!

- Мама всегда тебя чем-то удивляла. Тебе это нравилось!

- Да, да, прости. Ты очень на нее похожа.

Он поцеловал дочь в теплую душистую макушку. Все, что мог себе позволить, господи, боже мой. Она подняла голову.

- А что ты станешь делать, когда я уйду жить к мужу?

- Уеду.

- Куда?

- Пока не знаю, - он забрал в кулак бороду. Иштар-умми заметила, что на его пальцах снова нет колец. – Снаряжу караван с зерном и маслом в Хорезм, закуплю там олово.

- Почему именно в Хорезм?

- Можно и в другую область. Так ли это важно теперь? Главное, что у тебя начинается новая жизнь.

- Как ты думаешь, Адапа хороший?

Сумукан-иддин сглотнул.

- Думаю, да. Он будет заботиться о тебе.

- И любить?

- Конечно. Разве можно не любить такую красавицу?

- А ты, отец, ты-то любишь меня?

- Я всегда любил только твою маму и тебя.

- И больше никого никогда?

- Никогда.

В комнате что-то со звоном разбилось. Иштар-умми и Сумукан-иддин обернулся. После дневного золотого света сумрак комнаты казался слишком густым. Сара, распластав складки платья, как мятые крылья, торопливо собирала с пола осколки вазы. На секунду она подняла лицо, и то, что Иштар-умми увидела, было странно, очень странно – Сара плакала.

- Ой, - сказала Иштар-умми.

Сара поднялась и вышла из комнаты.

- Ты останешься здесь? – спросил Сумукан-иддин. Иштар-умми кивнула. – Хорошо. Только не выходи на солнце.

Он снова поцеловал ее и широким шагом покинул террасу. Какой знойный месяц нисан, солнце будто сошло с ума. Все безумны, и я тоже. Ей показалось, что вошел Адапа. И она поспешно обернулась.