Пой, милый дрозд, в глухой морозной мгле...

У входа в приемный покой детской больницы остановилась белая машина с красными крестами. Резко скрипнули тормоза. Рядом бурно жил большой город; здесь, во дворе больницы, было тихо, как на кладбище.
Из машины вылезли два доктора и шофер в сером свитере. Шофер потянулся, разминая кости. Один из докторов, огромный детина с бородавкой на носу, вынес на руках небольшую девочку, пошел с ней к открытым настежь стеклянным дверям приемного покоя. Оглушительно хлопнула дверца машины.
Внутри девочку положили на кожаную жесткую холодную покрытую клеенкой кушетку. Девочка смотрела вокруг расширенными глазами. Стены здесь были жуткого, совершенно белого цвета. В углу стоял узкий стеклянный шкаф с какими-то холодными блестящими инструментами, напоминавшими средневековые орудия пытки. На таких кушетках нормальные живые люди не лежат и шкафов таких у них не бывает. Девочке стало страшно.
Вошел большой очень строгий носатый человек в ослепительно белом халате и такой же шапочке. Человек внимательно посмотрел на девочку круглыми, как у совы, глазами, улыбнулся неожиданно доброй улыбкой:
- Ты Аня?
- Да.
- Операции боишься?
- Нет.
- И правильно. Это совсем не больно. Чик-чик, и готово!
Он погладил девочку по голове большой тяжелой, но ласковой мягкой рукой; приказал повернуться на бок, дотронулся до спины чем-то холодным, пощупал сильными пальцами, хмыкнул. Потом крикнул в темноту коридора совсем другим, резким, голосом:
- Каталку сюда! Больную на операцию!
Аню раздели, положили на каталку, накрыли простыней. Везли ее двое молодых парней, а она лежала под простыней совсем голая и мучительно их стеснялась. Везли долго, поворачивая во все новые длинные узкие коридоры. Парни лениво болтали о футболе:
- Ты слыхал: «Спартак» аргентинца купил за двенадцать миллионов? Не слабо, да?
- Ерунда все это! Аленичев класснее любого аргентинца!
Если бы на каталке лежал какой-нибудь прибор – или мертвое тело – они точно так же бы разговаривали. Они делали свою работу. Им и в головы не приходило, что девчонка на каталке слушает их и что-то там свое понимает.
В операционной Аня на секунду ослепла: свет здесь был невероятно яркий, холодный и жестокий. Потом увидела глаза того самого доктора, круглые, как у совы, строгие. Все его лицо теперь было закрыто плотной белой повязкой. Вдруг глаза улыбнулись, и девочка тоже невольно улыбнулась в ответ.
- Маску!
На лицо опустили маску, и она перестала ощущать окружающее и саму себя.
                .     .     .
Палата, где лежала Аня, находилась на солнечной стороне здания. Это был крошечный индивидуальный бокс. Здесь стояли белая железная кровать и белая тумбочка, рядом – инвалидная коляска. Окно во всю стену. В него видны кроны деревьев и небо. На ближайшем тополе, как раз на уровне аниного окна, - старый почерневший от времени скворечник.
Девочка полусидела, полулежала на кровати. Она была, как горчичниками, обложена книгами: здесь была Эдит Седергрен, и Эдуард Асадов, и Гарай Рахим, и Гейне, и Омар Хайям. На коленях у девочки лежал маленький пухленький томик Роберта Бернса, ее любимого поэта. На обложке – красивый темноволосый парень с простым добрым открытым лицом – Роберт Бернс.
Аня иногда открывала книжку, прочитывала несколько строк, закрывала, шевелила губами: учила стихи наизусть. Потом долго лежала неподвижно, глядя в окно широко открытыми глазами. Она сильно побледнела и в то же время располнела, глаза обведены темными кругами.
За окном, на вольном ветру, деревья чуть шевелили клейкими зелеными листочками. Небо закрывала сизая туча. Девочка широко раскрыла глаза: в скворечник залетела птица, потом вылетела, уселась на ветке. Это был скворец, красивый, важный, как дирижер симфонического оркестра. Нос у него был оранжевый и пестрые крапинки по всему телу тоже оранжевые. Скворец повертел головкой в разные стороны, почистился. Он сидел в пяти шагах от девочки, но ей казалось, что он и она – в разных мирах, расстояние между которыми огромно, непреодолимо. Скворец сорвался с ветки, полетел.
Она открыла книжку, прочла:
        Пой, милый дрозд, в глухой морозной мгле.
        Пой, добрый друг, среди нагих ветвей.
        Смотри, зима от песенки твоей
        Расправила морщины на челе.
И хотя она знала, что птица за окном – не дрозд, а скворец; что сейчас не зима и песенки она не услышит через стекло, она представила себе шотландскую деревню на склоне горы, занесенную снегом: она сидит у окна – бедная шотландская девушка в вязаной юбке, ее зовут Джейн – и ждет своего милого. Вот и черный дрозд запел, вот он сидит на ветке, красивый, стройный. Дрожит его горлышко и крылышки трепещут. Скоро придет к ней ее милый, и они пойдут по занесенным снегом полям, совсем одни. Он улыбнется ей доброй улыбкой, обнимет, поцелует и скажет: «Я тебя люблю!»
Скворец опять прилетел: теперь в клюве у него был пучок травы. С ним вместе прилетел еще один скворец, размером поменьше и с неяркими крапинками: скворчиха, наверное. Она притащила в клюве веточку с листьями. Попробовала запихнуть ветку в отверстие, она не лезла. Тогда птичка бросила ветку и поспешно улетела. Скворец нырнул в домик.
Аня закрыла глаза. В боксе задребезжал будильник: пора было ехать на процедуры.
                .     .     .
Вот и зима. Скворцы улетели. Снегом замело больницу по самые окна. Ане не стало лучше.
Однажды к ней в бокс пришли сразу пять немолодых врачей, они еле поместились в тесной комнатушке. Осматривали ее больше часа. Потом кто-то заикнулся о повторной операции. Аня услышала.
Она громко заплакала, закричала, забила руками по одеялу, как подстреленная птица крыльями. Женщина-врач, большая, пухлая, как сдобная булка, долго ее успокаивала.
Доктора ушли. Операции не было. Зато теперь приходилось часами лежать под капельницей.
Аня знала: в больнице время совсем другое. Посмотришь на часы и кажется, что то же самое, а на самом деле другое. Оно стоячее, как болото, и вязкое, как жидкий бетон. Оно идет очень долго, очень медленно, мучительно медленно. И в то же время это длинное время очень короткое: прошло полгода – а будто один день, скучный, серый.
Спишь, ешь, лежишь, ездишь на процедуры – а время стоит, оно заснуло: может быть, уже никогда не проснется?
Вечером в бокс зашла сестра, зажгла свет. Молча вышла. Потом в дверь поскреблись: это был Витька.
Он лежал в соседнем боксе, тоже один. В боксах держали детей с ослабленным иммунитетом: чтобы не заразились чем-нибудь друг от друга – и Витьку сначала гоняли, но потом доктор, тот самый, с глазами, как у совы, сказал: «Ничего, пусть ездит!» – и их оставили в покое.
Витька заехал в бокс, прикрыл дверь. Это был тощий черноволосый парнишка, с кривым носом, волосы вечно разлохмачены, лицо бледное, сосредоточенное, и глаза отрешенные.
Помолчав, он спросил:
- Думаешь об Острове?
Аня молча повернулась к нему, подняла брови.
- Есть один способ. Сегодня придумал.
- Опять ядами травиться? Я не буду.
- Дура! Ты слушай, что я говорю. Кто из нас открыл Остров: ты или я?
- Ну, ты.
- Слушай! Видела дверь в конце коридора, возле ординаторской?
- Ну, видела.
- Не нукай, а слушай. Внимательно! Это реальный путь. За этой дверью балкон. Пустой! И низкие перила. Перевалиться ничего не стоит. Пара пустяков. Я сегодня мог уйти, сам. Но без тебя не хотел. Теперь поняла?
Глаза девочки расширились, но в них был не страх, а какая-то странная надежда.
- Правда? Не врешь?
- Анька, дура! Поезжай сама посмотри: та дверь утром всегда открыта. Им и в голову не приходит: они же не знают об Острове. Балда! Ну что?
Она вздохнула:
- Хорошо, я подумаю.
- Думай. Но побыстрей, а то меня еще переведут куда-нибудь: я не из этого города.
- Это неважно. Эта больница – республиканская.
- Все равно. Хочется поскорей на Остров.
Аня помолчала, потом спросила:
- Витька! А как ты думаешь: на Острове есть деревья?
- Я думаю, есть.
- А дрозды, то есть скворцы, есть?
- Ну откуда мне знать? Я что там был? Нужно сначала туда попасть, понимаешь? - а кто еще здесь, тот не может знать, как это все: есть там что-то или нет…
- Витька! А если там нет ничего?
- Есть. Там хорошо… Даже если нет ничего, все равно хорошо. Я знаю… Ну что, поедем?
- Слушай, а если мы не… Если просто покалечимся, и все?
- Не может быть. Мы на пятом этаже, внизу асфальт, я видел. Все будет как надо.
- Ну хорошо. Я подумаю… Ты иди, я спать хочу.
- Ладно.
Она закрыла глаза. Проскрипели шины, тихо стукнула дверь.
Аня лежала неподвижно, закрыв глаза. Она видела Остров, прекрасный, залитый солнцем: она лежала под деревом и на ветке сидел красивый важный скворец и пел ей свою песню.
                .     .     .
Вечером, как всегда, приходил отец, принес апельсины, яблоки, новую книжку – стихи Заболоцкого. Выйдя от дочери, он зашел в ординаторскую: доктор с совиными глазами был еще там.
Анин отец сел, сказал:
- Глаза ее меня беспокоят: она меня будто не видит. О чем она думает?
Доктор молча смотрел на него.
- Скажите, доктор, а вам не приходило в голову, что дело здесь не в болезнях тела – не в позвоночнике, не в спинном мозге – а в душе? Чем ей жить здесь, ведь это как в тюрьме?
Доктор грустно улыбнулся:
- Я с вами согласен, Дмитрий Степанович: жить здесь действительно нельзя. Болеть можно. Потому и называется «больница». И, между прочим, можно выздоравливать. Сделать я ничего не могу, понимаете? Я хирург, а не массовик-затейник. Вылечим ее – и будет у нее жизнь.
Дмитрий Степанович вздохнул, встал, попрощался и вышел.
                .     .     .
В одиннадцать часов вечера вошла медсестра, так же молча выключила свет. Аня неподвижно лежала на спине, с книжкой на коленях, смотрела в окно: глаза ее были открыты.
Сестра вышла. Стояла странная, какая-то неземная, тишина: только иногда донесется заглушенное покашливание, скрип кровати. Где-то капала в жестяное ведро вода: кап-кап, кап-кап – через равные промежутки.
Может быть, так будет всегда? Пройдет вечность, и так же будет капать вода в ведро – кап-кап, кап-кап. И ничего больше не случится, никогда.
Значит, Витька прав: нужно уходить. На Остров. А если его нет? Если ничего нет? Нет, не может быть!
А папа, мама, бабушка? Они ведь не знают об Острове. Они подумают, что она, Аня, умерла. И будут плакать.
Нельзя уходить. А как хочется! Перевалиться через перила балкона – так просто! И все это кончится, навсегда. И ты – на Острове, где всегда светит солнце и поют птицы.
Нет, иногда на Острове бывает и снег. Должен быть – обязательно! Она любит снег. Она любит кататься на лыжах. Но в инвалидной коляске не покатаешься на лыжах. Здесь от нее не избавиться. А там ничего этого не будет.
Как хочется уйти! И как страшно уходить, если уже совсем нельзя будет вернуться назад.
Девочка вздохнула, закрыла глаза, отвернулась к стене. Из-под ее зыкрытых век покатились по щекам слезинки.
                .     .     .
Снова в город пришла весна. Уже начали распускаться почки на деревьях, снег совсем стаял, светило солнце.
Утром, у одного из входов в больницу, прямо под аниным боксом, стояла группа из пяти человек: доктор с совиными глазами в распахнутом халате, без шапочки; трое взрослых в пальто: папа, мама и бабушка – и Аня, тоже в пальто и вязаной шапочке, с закрученным вокруг шеи длинным синим шарфом. Она громко и часто дышала, оглядывалась вокруг расширенными глазами.
Вот то самое дерево, вон и скворечник. Как высоко он, оказывается! Отсюда он почти не виден из-за ветвей.
И вдруг девочка тихо вскрикнула, схватила за руку маму:
- Мама, мама! Смотри – дрозд прилетел!
- Это не дрозд, а скворец, - улыбаясь, поправил папа.
Девочка непонимающе оглянулась на него, посмотрела вверх: скворец сидел на ветке, наклонив голову на бок, смотрел на нее. И тогда она заплакала.
Она сама не знала, почему плачет. Перед ней снова открывалась жизнь: она и пьянила, и пугала. Ведь она уже почти переселилась на Остров, отвыкла жить здесь, на Земле.
Но скворец поднял головку и запел. Он звал ее остаться, не уходить; он пел о том, что и здесь, на Земле, можно жить радостно и счастливо.
И девочка плакала от радости, прижимаясь к маме, и в душе ее звучали прекрасные строки:
Пой, милый дрозд, в глухой морозной мгле.
Пой, добрый друг, среди нагих ветвей.
Смотри: зима от песенки твоей
Расправила морщины на челе.

Так в одинокой бедности, впотьмах,
Найдешь беспечной радости приют:
Она легко встречает бег минут,
Несут они надежду или страх.

Благодарю тебя, создатель дня,
Седых полей позолотивший гладь.
Ты, золота лишив, даришь меня
Тем, что оно не в силах дать и взять.

Приди ж, дитя забот и нищеты.
Что Бог пошлет, со мной разделишь ты!

*Рассказ написан по мотивам пьесы Анны Гусаровой «Полустанок».