Пушкин - эротоман

А.С. ПУШКИН — ЭРОТОМАН

/ эротика в жизни и творчестве поэта /


Не меняй своих пороков
На образованный разврат.
А.С. Пушкин


Часть первая


Он пришёл в этот мир, чтобы любить и страдать.


Пушкин был эротоман, не просто берущий женщин, как берут неодушевлённый предмет, чтобы, разобравшись, как устроен внутри и, потеряв к нему всякий интерес, отбросить за ненадобностью, а одаривал их не менее щедро, а то и куда  щедрее, чем одаривали его.


Все началось рано: и творческие поиски и эротическое влечение. «Пушкин был до того женолюбив, – вспоминает лицейский товарищ поэта Сергей Комовский, – что ещё будучи 14-15 лет, от одного прикосновения к руке танцующей во время лицейских балов, взор его пылал, а он пыхтел и сопел, как ретивый конь среди молодого табуна»... Кобылиц, надо полагать. 


Даже по нашим меркам возраст не слишком ранний, ведь в ту пору замуж выдавали четырнадцатилетних, нередко за стариков, к тому же, искушенных развратников. Не тогда ли женская невинность превратилась в плотно приросшую к лицу маску, позволявшую соблюсти внешние приличия при греховности мыслей и намерений. Так что к лицейским волнениям плоти молодого поэта, следует относиться без чрезмерной строгости, держа в уме, что и того ранее Саша читал Вольтера в оригинале, и «Орлеанская дева» была известна ему не понаслышке. А тут ещё сборища поэтов и острословов, как в доме Пушкиных, так и у дяди по отцу, Василия Львовича Пушкина, чья эротическая поэмка «Опасный сосед» была у всех на устах, и где непристойности, прямые и косвенные, чутко воспринимались, навострившим уши, младенцем.


Удивительно ли, что с возрастом поэт не угомонился, а его любовные похождения сделались таким же обсуждаемым предметом, как стихи и поэмы. Надо ли удивляться, что скуку молдавской ссылки он рассеивал всё новыми и новыми увлечениями, и хотя выбор, сравнительно с Москвой и Петербургом, был не особенно велик, его беспокойное воображение добавляло к увиденному недостающее, и получалось, если не так, как хотелось, но всё же лучше, чем можно было ожидать.


Вот одно из достоверных свидетельств того времени: «В своих любовных похождениях Пушкин не стеснялся и одновременно ухаживал за несколькими дамами и девушками. Однажды он назначил свидание даме из тамошней аристократической семьи. Они сошлись на месте свидания. Вдруг соседние кусты раздвигаются, оттуда выскакивает цыганка с растрёпанными волосами и набрасывается на даму, не успевшую вкусить радости ожидаемого, сваливает наземь и колотит с яростью присущей свободолюбивому племени, когда затрагиваются его интересы.  Пушкин бросился в гущу событий и едва не стал жертвой разъярённой сивиллы. То ли она устала, то ли опомнилась, то ли смутили подоспевшие к событию посторонние лица, только она, с гордым видом, покинула место побоища. Случившееся быстро распространилось по городу. Пушкин долго после не показывался на людях, а даму, объявленную заболевшей, супруг увёз за границу».


«Пушкин любил всех хорошеньких, всех свободных болтуний». Удавалось ли ему писать эпиграммы и посвящения на удобной части их тел, сказать не берусь, но любая догадка на сей счёт не может быть отброшена окончательно.


Без сомнения, любвеобильность поэта привела к тому, что его отлучили от почти материнской груди добрейшего градоначальника Кишинёва генерала Инзова, отправив в Одессу под, куда более строгую, опёку тамошнего владыки графа Воронцова. Но  и там его эротическое напряжение и донжуанские таланты не оставались без применения. В его жизнь вошли приятные во всех отношениях женщины:  Амалия Ризнич и Елизавета Воронцова, супруга генерал-губернатора Новороссийского края.

Что касается Ризнич, «отнюдь не хорошенькую болтуньи», а признанную в городе красавицу, Пушкин отдал себя во власть её очарования сразу и, как, вероятно, казалось ему самому, бесповоротно. Полунемка, полуитальянка и отчасти даже еврейка, она была «высока ростом, стройна и необыкновенно красива. Особенно привлекательны были её пламенные очи, шея, удивительной формы и белизны, и длиннющая чёрная коса. Несколько подкачали её ступни, вполне могшие сойти за мужские, но длинное платье скрывало этот недостаток, а скрытое можно, при желании, считать несуществующим. Она кружила в Одессе все молодые головы и сердца, но выбирала того, чья голова кружилась более других, а сердце билось чаще и потому слышнее».


Для совращения Пушкин прибег к своей верной помощнице — поэзии: « Мой голос для тебя и ласковый и томный, / Тревожит позднее молчанье ночи тёмной. / Близ ложа моего печальная свеча / Горит»...  Чтобы не дать сгореть самому поэту, очаровательница не заставила себя долго ждать.


Доказательством тому, новое излияние: «Когда любовию и счастьем утомлённый, / я на тебя глажу коленопреклоненный»...  Он так вошёл во вкус, что позволял себе не только любить, но и ревновать: «Простишь ли мне ревнивые мечты, /Моей любви безумное волненье? / Он не долго пробыл у любимых ног. Отчего так? За неимением точного ответа, рискну предположить, что Пушкин разглядел те самые ступни, которые она так старательно прятала от глаз людских, но от любовника ведь не скроешь. Но была и другая, куда более основательная причина: Елизавета Ксаверьевна Воронцова. В значительной мере переход  был облегчён тем, что Ризнич заболела чахоткой, и, увезённая мужем в Италию, там и умерла.


Но ещё до этого взоры Пушкина стали чаще и чаще задерживаться на лицезрении супруги одесского высокопревосходительства. Воронцова, полька по отцу, числилась одной из знатнейших дам России и, по свидетельству, заслуживающему доверия, хотя «в ней не было того, что называют красотою, но быстрый нежный взгляд её небольших миленьких глаз пронизывал насквозь, а улыбка, казалось, так и призывает поцелуи». Что и говорить, было время, когда женщинам умели льстить  не только в глаза, но даже «заглаза»!


Любовь к этой женщине Пушкин сохранил до конца жизни, но и она, угасая, вспоминала о нём чаще, чем о ком бы то ни было. Ко времени их знакомства Елизавета Ксаверьевна была тридцатилетней матроной, как водится, испытывающая внесупружеские страсти. Иначе и не могло быть, имея в виду крайнюю английскую чопорность и холодность супруга. В это время любовником её был Александр Раевский, сын известного боевого генерала Николая Раевского. Особую пикантность этой истории придаёт то, что, после появления Пушкина, графиня долго не могла решить, кого из двух Александров предпочесть. Приняв воистину соломоново решение, оставить при себе обоих.


Для великосветской дамы, находящейся в центре всеобщего внимания, надо было обладать храбростью львицы и хитростью лисы, чтобы упокоить ненасытную страсть, не обратив на себя всеобщего внимания. Встречи с глазу на глаз, да ещё с двумя кавалерами, были крайне затруднительны, учитывая к тому же сложность нарядов великосветских дам, снять которые, без помощи служанки, не представлялось возможным, в отличие от нарядов наших современниц, весьма условных и необременительных. Естественно, что в роли служанок выступали, к тому же охотно, мужчины, но на это тратилось столько времени, что иной раз претендентам на тело, бывало уже не до него. Но голая на выдумки хитра. И когда у Воронцовой родилась внебрачная дочь Софья, оба «телохранителя» рьяно претендовали на отцовство, притом, что уверенность Пушкина оказалась, в конце концов, поколеблена, в отличие от его самоуверенного соперника. 


Любовь владела душой Пушкина не меньше, чем поэзия, а может и больше, судя по тому, что вдохновляла его на поэтические шедевры. И чувствуя его отношение к себе, женщины отвечали признательностью, часто переходившую рамки обычного интереса. Несмотря на свою внешнюю непривлекательность и маленький,  для мужчины, рост, женщинам он нравился и, и слова брата поэта Льва,  «он внушил не одну страсть на своём веку», находятся в полном соответствии с истиной.


К этому следует добавить свидетельство Алексея Вульфа, друга поэта по совместным любовным похождениям. Когда оба оказывались в деревне /в Тригорском, Старице, в Малинниках или Бернове /, их обычно старались не оставлять возле молоденьких девушек без присмотра, шутливо называя, но серьёзно считая, Мефистофелем и Фаустом. Кто кем был, надеюсь, легко догадаться. Но, вопреки всем усилиям бдительных родственников, друзьям удавалось срывать свежие цветы с грядок морали, а иногда, всё с тех же грядок, и цветы запоздалые. При этом возникали ситуации, в силу своей отдалённости во времени, могущие показаться смешными. Тот же Алексей Вульф, нимало не задумывавшийся о репутации совращаемых, вместе с Пушкиным, женщин и девушек, узнав о намерении Пушкина посетить почтенное семейство Осиповых-Вульф в своё отсутствие, весьма озаботился репутацией красавиц-сестЁр,Евпраксии И Анны,явно симпатизировавших нашему поэту. Пушкин не упустил то, что само шло в руки, в полной мере  оправдав опасения друга, но и прибавив в свой донжуанский список, как утверждали злые языки, и, присматривающую за ними маменьку.


Так вот, этот самый Вульф признавал, что Пушкин своим присутствием вносил оживление и разнообразие всюду, где только появлялся. «Его светский блестящий ум был очень приятен в обществе, особенно женском», – писал он в своем Дневнике. – Пушкин говорит очень хорошо. Пылкий и проницательный ум обнимает быстро предметы. Нравы людей, с которыми встречается, узнаёт чрезвычайно быстро, женщин же знает, как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом, приобретает благосклонность оного». Но и автору этого мнения следует отдать должное:  он, как никто, знал Пушкина. Когда, будучи вдали от друга, до Вульфа дошли слухи о предстоящей женитьбе на «первостатейной» московской красавице, он записал в том же Дневнике: «Желаю быть счастливу, но не знаю, можно ли надеяться на это с его нравами и его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, сколько ему, бедному, носить рогов, и тем вероятнее, что его первым делом будет развратить жену. Желаю, чтобы я во всём ошибся».


Женщины воодушевляли Пушкина, а, воодушевившись, он делался увлекательным и привлекательным, не лез за словом в карман, умел заставить женщину покраснеть, без того, чтобы услышать от неё упрёки в нескромности, и «тогда являлся поэтом гораздо более привлекательным, чем во всех своих сочинениях. Его увлечения могли меняться, но страсть оставалась при нём одна и та же».


Женщины, как известно, любят ушами, и Пушкин, тончайший знаток женской психологии, охотно использовал их слабинку.  Перед заинтересованными слушательницами он распускал павлиний хвост своего красноречия и немало красавиц попадало в его объятия, сраженные энергий и красочностью его словес. Были и такие, кто, презрев светские условности,  не только оставались верными поклонницами поэта, но и не находили нужным скрывать свои к нему чувства даже тогда, когда он утрачивал к ним интерес. Как, например, Елизавета Михайловна Хитрово, дочь фельдмаршала Кутузова, пылавшая к нему, по определению Вяземского, «языческой страстью».


Было время, когда Пушкину льстила привязанность этой женщины, хотя шестнадцатилетняя разница в возрасте не оставляла пылкой даме никаких надежд. Тем не менее, она продолжала настойчиво напоминать о себе, доводя вспыльчивого поэта до бешенства, никогда, впрочем, не проявлявшегося открыто. Зато более удачливой в этом смысле оказалась её дочь, графиня Фикельмон, супруга австрийского посла в России. Отношения её с Пушкиным были сложными, разными исследователями оцениваемые по-разному, но  именно эта сложность — лучшее свидетельство её неравнодушия к поэту, и вполне логичным выглядит факт её безрассудства, известный нам со слов друга Пушкина Павла Воиновича Нащокина. Однажды  страстнодышащая графиня, среди ночи, привезла Пушкина с бала на «корабль», то бишь к себе домой, в посольство, и, несмотря на присутствие мужа, спящего в соседней комнате, и множества слуг, хотя тоже спящих, но могших в любой момент проснуться и случайно, или по умыслу, натолкнуться на любовников, отдалась ему на полу в гостиной.

Борис Иоселевич

Дальше будет