Дракон Мардука. глава 25. Свадебная ночь

Двор загромождали повозки, убранные гирляндами и льняными лентами. Полная луна стояла высоко. Голубой свет залил его глаза, когда он вышел, с глухим стуком закрыв дверь. Было тихо, как в могиле, иногда только тишина нарушалась сонным бормотанием города. Никого не оказалось поблизости, никто не видел его страшных глаз.

Мысль, что она в эти минуты, когда он стоит под холодной луной, с ним, отдает, быть может, уже отдала девственность, приводила его в бешенство. Он дышал с трудом, словно пораженный острым клинком. Он больше не мог оставаться в этом доме ни минуты. Крепкое вино бродило в нем, словно течение, поднимая со дна его души все, что он тщательно скрывал. Он и сам чувствовал, что перепачкан илом, грязью, но никто не должен этого видеть, нельзя бросить тень на дочь. Но, всевидящие боги, как же избавиться от страсти к ней, или научиться жить с этим?

Известняковые плиты еще не остыли, тепло проникало сквозь подошвы сандалий. Под ногами хрустело зерно, сильно пахло увядающими цветами. Покачиваясь и спотыкаясь, Сумукан-иддин пошел отыскивать свою повозку. Трехэтажная громада дома нависала над ним, стены, окружившие двор, были расчерчены на острые черные треугольники.

- Наконец-то, все закончилось, хвала тебе, бессмертная богиня. Обрати ко мне лик свой и возьми мою руку, - бормотал Сумукан-иддин, путаясь среди больших и малых повозок, кажущимися ему теперь совершенно одинаковыми. – Хоть это и не хорошо - уходить со свадьбы, да теперь уж все равно. Лучше быть подальше, а то убью ведь его, ей богу, убью.

Наконец, он отыскал свою повозку. У переднего колеса, завернувшись в плащ, спал Кир. Луна освещала его бородатое лицо, на лбу выступил пот. Сумукан-иддин заложил руки за спину и с минуту смотрел на мидянина. Боже мой, боже мой, ведь когда-то он командовал гоплитами, был уважаемым человеком, и, доведись нам встретиться, мы говорили бы на равных. А теперь он раб и валяется на земле, как скотина, боже мой. Вот она, правда и справедливость жизни – все, что считаешь неприкосновенным, своим, может исчезнуть в мгновение. Воистину мы игрушки в руках богов.

Он сплюнул и позвал возницу:

- Кир.

Мидянин не шелохнулся. Сумукан-иддин задрал голову. Вокруг луны кипел воздух, и почудилось купцу, будто по небу идет бык с загнутыми рогами. Ах, Син, мудрое божество, чтут тебя и любовники, и убийцы. Сумукан-иддин ткнул возницу в плечо.

- Кир, старая сова, ты смеешь лежать, когда господин твой стоит перед тобой. Поднимайся!

Цепляясь за колесо, возница встал и, оперевшись на повозку для лучшей устойчивости, глядел на купца. Правый его глаз был совершенно бел, как у демона, в левом плавился зеленоватый блик.

- Запрягай, поедем домой.

- Так ведь ночь, - возразил Кир.

- Так и что с того? Колеса отвалятся или мулы сдохнут? Чтоб сейчас же было готово!

Кир поклонился и хотел уже заняться делом, как Сумукан-иддин заревел:

- А ну, постой! Ты же пьян, скотина!

- Да нет, господин, с чего пьяным быть?

- Врешь, врешь! – прокричал купец. – Я тебя знаю. Что ж ты врешь, сукин сын, у мидян это ведь считается позором.

- Точно так, господин, - сказал Кир. – И я так считал, когда был мидянином.

Сумукан-иддин сглотнул, погрозил ему кулаком.

- Гляди у меня. Продам на рудники. Так ты что ж, не выпил за счастье моей дочери?

- Самую малость. Если бы наливали…

- Как?! – Сумукан-иддин оторопел. – Как? Не скупы ли живущие в этом доме?

На шум прибежал заспанный слуга, испуганно кланялся купцу, не понимая, что происходит. Сумукан-иддин сложил на груди руки, перстень сверкнул.

- Если людей моих не уважают здесь, так, выходит, и меня. Неси амфору вина, самого лучшего, что гостям подавали, неси для моего раба. – Слугу как ветром сдуло.  Сумукан-иддин кричал ему вслед. - Я вам покажу, я вам всем покажу!

Мулов впрягли, ворота растворили и, с грохотом и звоном повозка выкатилась наружу, поднялась по пандусу на широкую панель и поскакала к центру города, за которым лежала трапеция квартала Обитель жизни.

Сумукан-иддин ехал домой. Хмель прошел. Теперь он злился на себя за эту бессмысленную перепалку с возницей, крик во дворе. Без сомнения, об этом доложат Набу-лиширу. И к лучшему. Пусть знает, что мне ненавистен его дом. Но Иштар-умми должно быть хорошо там. Уже не моя девочка, а чужая жена, станет хозяйничать и рожать детей своему мужу. Сумукан-иддин застонал. Счастливы те отцы, для которых свадьба дочери - праздник. Я же, как шакал, вою в одиночестве.

Все как-то сложилось само собой в причудливую комбинацию. Наверное, так и должно было быть, никто ни в чем не виноват. Вот только дочь я потерял. А что я мог сделать? Старый эгоист, безумец, едва не погубил ее.

Мулы, всхрапывая, стали. Кир закричал, с визгливым скрипом раскрылись ворота, и повозка, постукивая на камнях, въехала во двор. Тот час зашумели, забегали; заметались зажженные светильники.  Сумукан-иддин сошел на землю, сказал Киру тихо:

- Сними с повозки все это тряпье. Глаза бы мои не видели.

В дверях его встретила Сара с лампой в руке и оранжевым светом в испуганных глазах.

- Что смотришь? – сказал Сумукан-иддин. – Не ждала?

- Не думала, что приедешь сегодня, господин. Там еще будут праздновать.

- И пускай празднуют, - отвечал Сумукан-иддин хмуро. – А я вот вернулся, не могу спать в чужом доме. Ты, я вижу, тоже не рядом с госпожой.

- Иштар-умми отпустила меня. Сказала, что хочет вступить в новую жизнь без няньки.

- Так и сказала? Девчонка.

Он вошел в дом, Сара – за ним, держа лампу в онемевших пальцах. Дом, еще пять минут назад спавший, отзывался на присутствие хозяина: были зажжены светильники, слышались приглушенные голоса слуг, звон ключей.

- Приказать подавать ужин? – спросила Сара и не узнала своего голоса.

- Нет. Сыт. – Сумукан-иддин повернулся на пятках. – Пусть приготовят ванну.

- Слуги как раз занимаются этим, - сказала она.

Сумукан-иддин прищурил глаза. Она была в длинной льняной рубашке, без единого украшения, матовая кожа мерцала в испарине, - ночь была душная, сухая, – короткие завитые волосы растрепаны. Он коснулся пальцами ее лба, отодвинул упавшие пряди, волосы на висках были влажные. Она глядела на него, потом медленно отвела взгляд. Сумукан-иддин засмеялся.

- Женщина, - проговорил он. – Вот что удивительно, Сара, на любом языке слово это звучит как заклинание. Возьми, - он снял с мизинца перстень. – Мой тебе дар.

Он держал драгоценное кольцо на раскрытой ладони, и она забрала его.

- Надень лучшее платье, пусть рабыни уберут твои волосы жемчугом. Сегодня ты – царица. Я хочу видеть тебя такой. В купальне хватит места для двоих, вот увидишь.

Сколько лет Сара жила в его доме, он не замечал ее. Не думал о ней вообще. В те далекие, счастливые годы жена Сумукан-иддина была зеркалом мира для него, потом ее заменила Иштар-умми. Но в последние недели, когда опасность утратить и дочь стала реальной, рабыня-еврейка вдруг перестала быть невидимкой, неожиданно Сумукан-иддин увидел, что перед ним красивая женщина.

Мысль, что после замужества Иштар-умми, уже не будет тесной связи, он замкнет двери личного мира, выбросив все ключи, останется в гулкой пустоте самого себя и рядом не окажется близкого человека, раздражала его. С сыновьями он не был близок, к тому же, они еще дети.

Сумукан-иддин сделал Сару своей наложницей из отчаяния, злости на самого себя. Но оказалось, что она его любит. Сумукан-иддин был точно громом поражен, ему хотелось отомстить ей за это, причинить боль. Когда ее избили кнутами, как воровку, и привели к нему в спальню, он задохнулся от боли; боль и любовь Сары не помещались в его душе. Он осторожно снимал с нее платье – окровавленные лоскуты, которые присыхали к спине, платком синего шелка стирал кровь с ее лица. Сара плакала беззвучно, как плачут собаки, яблони после ливня, моя память о тебе,  крупные розовые слезы ползли по ее щекам.

Слуги унесли ее в глубоком обмороке. Ночь была непроглядна. Сумукан-иддин бродил по дому, как призрак. Наутро Иштар-умми устроила громкий скандал, он угрюмо молчал, терпеливо ожидая, когда буря утихнет; Иштар-умми расплакалась и ушла, хлопнув дверью. Он простил дочь. Вопрос теперь был в другом – простит ли он себя. Этой ночью с ним что-то произошло, и касалось это Сары.

Вода была теплая, легкий белесый пар струился от поверхности. Лепестки роз качались, точно калакку и гуффы – речные корабли. Близнецы – юноша и девушка из Персии – были в купальне. Девушка лила в воду горячее козье молоко из серебряных кувшинов, что передавали ей из-за занавески, потом садилась на край ванны и играла с лепестками, юноша разминал Сумукан-иддину плечи.

На низком стульчике, сплетя длинные ноги, сидел Ирка, сутулый, худой хетт, похожий на водного паука. Держа на вытянутых руках тяжелый свиток из тростника, он читал поэму.

- Шамаш, когда ты восходишь над Великой Горой,
Над горою Смерти,
Когда ты восходишь из Дуль-куга, дома судьбы,
Над фундаментом неба,
Там, где небо с землею слиты в одно, -
Великие боги спешат услышать твой суд,
Ануннаки бегут услыхать твои повеленья,
Люди, сколько их есть на земле, все тебя ожидают,
Всякий скот на земле
Навстречу лучам открывает глаза.
Шамаш, мудрый и сильный, сам с собой ты в совете,
Шамаш, мощный воитель, суд небес и земли!
Все, чем полнится сердце, пусть оно тебе скажет, -
Жизнь всех человеков возвратится к тебе.

- Хватит, - Сумукан-иддин махнул рукой. – Как старую печь, тебя не переделаешь. Что ты воешь, словно на похоронах? – Близнецы засмеялись. – Иди. Я посижу в тишине.

Варвар развернул длинное тело, скрутил свиток и, вздохнув, пошел прочь.

- Ирка-поэт! – крикнула девушка и плеснула вслед ему водой.

Неизвестно почему, Сумукан-иддину вспомнился один день, такой яркий, что слепли глаза, в первый год после смерти жены. Они шли на пяти кораблях вниз по Евфрату. Уже было недалеко место, где река расширялась, чтобы влиться в Персидский залив. У торговцев Телль-эль-Обейда они прикупили еще шерсти, пользующейся хорошим спросом персидских перекупщиков, и теперь двигались медленно, так как гуффы были перегружены, надеясь на богов и корабельщиков. К закату они рассчитывали прибыть в Басру, а точнее, ее предместье, где находились пристани и совершались десятки сделок в день.

Река делала широкий, плавный поворот, навстречу вышли два небольших красивых корабля с высокими передними штевнями, украшенными головами быка и крокодила, с полуспущенным марсом. Это были корабли вельмож, кормчие отсалютовали, и судна разошлись. Впереди лежала пустынная водная гладь, сверкающая, синяя, с бесконечным берегом, вдоль которого они двигались.

Сумукан-иддин стоял у борта, лишенный чувств и мысли, слушая, как бурлит за бортом вода. Он жил, точно во сне, и казалось, так будет век.

Как только паруса скрылись, на торговые корабли напали, обстреляв с берега. На ушедших кораблях плыло достаточно воинов, но из-за поворота гибнущие гуффы были не видны. Собственную охрану купцы отпустили, надеясь на близость Басры, и теперь оказались в отчаянном положении. На песчаный берег высыпали лучники, на ходу выпуская стрелы. Корабли шли вереницей, уже несколько человек из команды были убиты.

Сумукан-иддин отстреливался, укрываясь за мешками с зерном и тюками шерсти, в то время, как корабельщики отводили гуффы к середине реки. Стрела пронзила шею Сумукан-иддина в тот момент, когда он натягивал тетиву. Он упал, заливая кровью палубу, и увидел что-то бесценно-синее, наверное, небо.

Потом небо было черное, все в пятнах звезд. Оказалось, он не умер, а лежит на корабле. Палуба чуть-чуть покачивалась, монотонно скрипела мачта. Какой-то свет плясал за бортом. Сумукан-иддин приподнялся. На берегу горели светильники, многие дрожали и перемещались, слышался гул людских голосов. Всюду, - справа, слева стояли корабли с красными сигнальными фонарями, отраженный свет стрелами пронзал глубину. Это были пристани Басры, конечный пункт путешествия. В воздухе ощущалась соль, ветер дул с залива. Огни речного селения сливались с отраженными огнями города и становились почему-то как звезды, и от этого кружилась голова.

Дорога в Вавилон стала небом, Сумукан-иддина вели попеременно Син и Шамаш. Возвращались сушей, в вине был привкус пыли. Рана постепенно затягивалась. Сумукан-иддин то и дело ощупывал пунцовый шрам. Дорога была не из легких, но самое ненадежное сердце и самый усталый взгляд были у Сумукан-иддина.

Он открыл глаза именно в тот момент, когда три белых занавески откинулись, и появилась Сара. Персиянка спрыгнула с края ванны, спряталась за брата. Купец без улыбки смотрел на свою наложницу. Красота еврейки поразила его, как поражает нож. На ней было розовое платье, тридцать жемчужин отсвечивали в волосах, шею обнимали алмазы. Косметика сделала ее моложе, глаза уже не излучали вселенскую грусть. Она развела руки.

- Похожа я на царицу?

- Нет. – Он провел по волосам мокрой ладонью. Она вскинула брови. – Ты - сама Исида.

- Ты богохульствуешь, господин.

- Я говорю правду.

- Ради этих слов стоило терпеть все бедствия, постигшие меня.

- Скажи, а что для тебя любовь?

- Разве чувство это можно одеть в слова, господин? Любое слово для него лишь жалкие лохмотья оборванца. Не знаю, что сказать тебе.

- Так я тебе скажу, Сара. Это – акт насилия. Любой нормальный человек избегает боли, а влюбленный бросается ей на встречу. Подойди, богиня.

Она приблизилась. Сумукан-иддин поднялся. Вода доходила ему до колен, белые струйки бежали по смуглому телу, он был возбужден.

- Иди сюда, - он поднял руку. – Вода теплая. Тебе понравится.

Сара перешагнула через бортик ванны. Он сел, увлекая ее за собой, розовый шелк наполнился воздухом и опал. Сумукан-иддин целовал ее лицо.

- Я верю тебе, - шептала она. – Верю всему, что от тебя исходит. Значит, мы больны?

- Нет, Сара, - он покачал головой. – Больна ты. А со мной уже давно все кончено.

- Это неправда!

- Правда, Сара, правда. Не говори ничего. Ты хочешь быть со мной?

- Да.

- Тогда иди ко мне. Поцелуй меня, куда никто не целовал.

Сара прильнула к нему, коснувшись губами шрама на шее. Она была гладкая, вся мокрая и блестящая, как дельфин, в белой воде плыли розовые лоскуты, словно кровь дельфина, глаза ее были слишком близко, и эти угольно-черные, слипшиеся ресницы…

Они качались на невидимых, но осязаемых волнах, вверх-вниз, и при каждом спуске вода переливалась через бортик. Вены на руках Сумукан-иддина вздулись, алмазы душили Сару. Скольжение вниз сменилось взлетом, Сара запрокинула голову и закричала.

Девушка обернулась к брату, лицо ее пылало. Он поцеловал ее в губы, не разжимая губ. Сумукан-иддин и Сара лежали, обнявшись, персиянка снова сидела на краю ванны, играла с плавающими лепестками и тихо улыбалась. Ее брат стоял в стороне, сложив на груди руки, и глаза его были черны, как полночь.


***


Все-таки они остались наедине. Он не сказал бы «наконец-то», нет, он даже боялся этого. Иштар-умми сидела на ложе, длинные черные косы, как кобры спускались вниз. Адапа затылком чувствовал ее взгляд. Налили из кувшина воды, руки дрожали мелкой дрожью. Он был распят, расстроен, возбужден; возможно ли быть собой, думал он, изменяя себе в главном?

- Адапа, - окликнула Иштар-умми, - ты ничего не хочешь мне сказать?

- Что?

Он повернулся к ней.

- Не знаю. Что-нибудь главное. – Она встала и, покачивая бедрами, направилась к нему. Она пахла ванилью и еще чем-то, чем-то, он глубоко вдохнул, - мокрыми цветами, стеблями, иссеченными ливнем, как в ту зиму в открытой колоннаде, когда он был страшно одинок. – Что-нибудь, что я буду помнить долго. Ведь теперь ты мой муж, а я – твоя жена. – Она встала на цыпочки, шепнула ему в самое ухо, он ощутил тепло ее рта. – Мы будем вместе долго. Всегда. Пока не умрем.

Она обняла его за шею и неумело поцеловала в губы. Не закрывая глаз. Ее зрачки были как камни, выпущенные из пращи.

- Идем, - она указала на ложе. – Тебе будет чему меня поучить. Вот увидишь, я быстро учусь.

- Не боишься?

- Нет. Чего боятся? Ты – мой муж. Я хочу доказать, что люблю тебя!

- Подожди, - пробормотал Адапа. – Я должен привыкнуть.

Она засмеялась.

- К чему?

- К тебе, - он покачал головой. Она снова засмеялась, обнажая ряд белых, блестящих зубов. – К тебе, Иштар-умми. К тебе.

- Поцелуй меня! – требовательно сказала она. – Поцелуй. Что я скажу отцу?

- Причем здесь он?

Иштар-умми широко раскрыла глаза. Губы ее дрогнули. На миг Адапе показалось, что она сейчас снова рассмеется. Над ним. Точно он уличный сумасшедший. Он крепко взял ее за запястье.

- Ты хочешь все сразу? Хорошо. Начинай. Я хочу увидеть тебя. Раздевайся. Прочь эти тряпки! Завтра скажешь отцу, что ты – моя жена!

Она раздевалась медленно, поднималась на цыпочки, поворачивалась, дразнила его. В свои семнадцать лет Иштар-умми обладала телом взрослой женщины. Обнажение казалось колдовством, Адапа поддался ему. У него были женщины, но еще не приходилось взламывать дворцов.

Она была неопытна, и ему пришлось потрудиться. Опустошенный, он лежал навзничь, глядя в потолок, где в вязком сумраке полз ящер со сломанным крылом. Когда Иштар-умми сказала, что покажет простыню отцу, он испытал такой приступ тоски, что сердце его едва не остановилось, несчастное, разбитое, кусочки которого только сегодня утром он собрал с таким трудом.

- Теперь я никуда не отпущу тебя и никому не отдам. Слышишь? – прошептала Иштар-умми и прижалась к нему полной, мягкой грудью. – Ты – мой. Слышишь? Мой!

Через пять минут он отвалился от нее, точно сытая пиявка. Больной ящер дополз до угла и оглянулся. У него было лицо старика-учителя, он скалил беззубый рот, кашлял и смеялся.

Молодым отвели большую комнату в нижнем этаже с узким окном, доходящим почти до полу. Слепая луна заглядывала внутрь, до противоположной стены тянулась прозрачная, нехоженая тропа, потом вставала тень дома и качались занавески, похожие на призраков. Утомленный, он не мог спать. Встал, скрестив на груди руки, смотрел на ночь. Весь двор в лунном сиянии был белый. Как-то во дворе один гвардеец, ходивший на север, рассказывал, что есть страны, где с неба падает снег. В арамейском языке не оказалось подходящего слова, и солдату пришлось искать сравнения. Все это как-то не вязалось, и он произнес чужое слово: снег. Потом Адапе снились равнины, холмы, города, обнесенные высокими стенами, статуи богов – все, весь мир, укрытый мерцающей пеленой. Но это скоро кончилось, умерла мама, и он провалился в пучину бедствий.

С тех пор, как ее не стало, не прошло и дня, чтобы Адапа не думал о ней. Что бы ни происходило, цепь ощущений неизбежно приводила к ней. Иштар-умми шевельнулась, коротко простонала во сне. Адапа закусил губу. Что, если Ламассатум сейчас тоже не одна?

Он задержался у окна. Видел, как уезжал Сумукан-иддин, этот опасный безумец. Адапа сразу раскусил его, понял, что Сумукан-иддин его ненавидит. Правда, причина ему была неясна, но он  не хотел копаться в этом, он слишком устал.

День, наконец, угас,  с ним – сутолока, жара, толпы народа, бегущие за свадебным эскортом. Брачный договор был зачитан, поставлены подписи пятнадцати свидетелей. Адапа был серьезен и мрачен, как демон, искал взглядом в толпе Ламассатум, край желтого платья, в котором впервые ее увидел. Он хотел, чтобы она была рядом, и страшился этого, но ее, слава богу, не было нигде. Начался новый виток, он вошел во взрослую жизнь как лжец.

Ворота раскрылись, мигнул уличный светильник, повозка Сумукан-иддина нырнула в массив города. Кто-то пьяный лез с верхнего этажа и чуть не свернул себе шею. Раздался крик, во дворе заметались лампы, потом все стихло.

Адапа долго так стоял у окна. От утреннего тумана заболела голова. Он забрался в постель, заглянул в лицо Иштар-умми. Она не спала, а, раскрыв глаза, глядела на него. Он провел ладонью по ее лицу, полной, мягкой шее, телу, на котором не было ничего, кроме звона браслетов, и в короткий миг перед тем, как овладеть ею, подумал, что теперь ее глаза будут видеть все, и ему нужно быть осторожным, чтобы не погибнуть окончательно.


***


Непроглядный мрак стоял в целле. Огонь в плоских чашах по обе стороны божественной статуи догорал, его бледно-оранжевые сполохи освещали колени и руки божества, все остальное было в тени. Варад-Син вошел в целлу через боковую дверь. Тишина стояла стеной, но у жреца был волчий слух.

Сквозь монументальный вход внутрь проникал жидкий, туманный свет зарождающегося утра. Самый глухой час.

Из-за широкой колонны появились двое в длинных плащах. Они двигались бесшумно, приближаясь к Варад-Сину. Тот сделал жест остановиться.

- Ты ли это, Нинурта? – спросил он.

- Да, верховный, - отозвался жрец Исиды. – И со мной люди.

- Я вижу только одного.

От колонны отделилась тень.

- Этот человек – доверенное лицо Набонида, - сказал Нинурта. – Он хочет говорить с тобой.

- Хорошо. – Жрец ответил не сразу. – Вы добились своего, явившись сюда. Вас никто не заметил? – быстро добавил он, вглядываясь в туманный проход, ведущий во двор храма, где клубились призраки.

- Нет, верховный. За все время, что мы таимся, мы сами стали, как тени, - дерзко ответил Нинурта. – больше нельзя ждать. Если мы не начнем сейчас, все пропадет. Теперь каждая минута может решить исход дела.

Варад-Син бешено сверкнул глазами. Гнев душил его. Давление заговорщиков стало слишком сильным, больше он не мог их сдерживать.

- Мы должны все сделать теперь! Через два дня, самое большое – через три, здесь будет Авель-Мардук. Мы обязаны опередить его. К Нергал-шарусуру послан наш человек. Он сделает все быстро и тихо. У Нергал-шарусура слабая армия. Все, на что они способны, это мирно вернуться в город.

- А Лабаши-Мардук? Его вы тоже убьете?

- Набонид не сможет царствовать, имея за спиной законного наследника трона Навуходоносора. Мы больше не будем ждать. Кто останавливается на полдороге, никогда не достигнет успеха. Я не хочу думать, верховный, что ты – предатель.

Тягостное молчание повисло в целле.

- Дураки, - сказал Варад-Син. – Дураки. Я связал свою судьбу с кучкой идиотов. Говорите, принц будет здесь через три дня? Как бы не завтра!

- Это невозможно!

- С Авель-Мардуком возможно все. Вы еще не поняли, что это за человек? Царя убивать нельзя. Стоит вам это сделать, и принц ни перед чем не остановится. Он не успокоится, пока не перережет вам глотки.

- Во дворце наши люди. Они ждут сигнала.

- Нет! Я говорю вам – нет, и повторяю.

- Предатель! – воскликнул Нинурта. – Ты лгал нам. Ты дал принцу время, и он возвысился. Мы можем потерять все!

- Легко же все потерять, не приобретя ничего. Послушайте меня, не делайте поспешного хода. Если разум ваш молчит, я предсказываю вам гибель и беру в свидетели Мардука.

Нинурта отступил на шаг, вытянул руку с указательным перстом.

- Предатель, - прошипел он.

Варад-Син раздраженно дернул плечом.

- Ты хотел говорить со мной? – обратился он к человеку, все время остававшемуся в тени колонны. Неужели и Набонид так же нетерпелив, как служители великих богов?

Человек поклонился.

- Уйдем отсюда, - быстро сказал верховный жрец. – Здесь не место для длительных бесед.


***


За ночь конница ушла далеко вперед, и теперь стояла у подножия пологого холма, ожидая подхода пехоты. Звездная ночь затягивалась пеленой, близился рассвет.

Легкая пехота и тяжеловооруженные гоплиты быстро шли, иногда переходя на бег, чтобы к утру соединиться с передовыми частями. Принц почти не давал людям отдыха, краткие стоянки сменялись новым походом. Укрепленные лагеря не строили; осадные войска остались далеко позади – сейчас Авель-Мардуку они были не нужны. Вавилон призваны спасти его ударные фаланги.

Он сам не знал покоя. Он отлично понимал, что в городе могут вспыхнуть мятежи, и именно тогда произойдет смена власти. Это было немыслимо, это грозило такой катастрофой, что даже думать об этом было жутко. Он спешил в Вавилон, к отцу.

Фаланги подошли к холму, когда на востоке загорелась кровавая полоса. Все подножие склона было усеяно кострами. Воздух был влажен, - сказывалась близость реки. Все время, обойдя Тауруское нагорье с востока, войска двигались вдоль Евфрата.

Шатер Авель-Мардука стоял отдельно, на возвышении, в двойном оцеплении охраны. Он устал до изнеможения, повалился на ложе и лежал неподвижно, закинув за голову руки, уставившись в полотняный потолок.

- Я не потревожил тебя, господин?

На ладони рассвета стоял Идин, откинув полог, вглядываясь внутрь слабо освещенного шатра.

- Входи, - отозвался Авель-Мардук. – Что, пришел пожелать мне приятных снов?

Идин широко улыбнулся.

- Тебе не помешало бы выспаться.

- Как и всем воинам… Я не могу спать, - тихо добавил принц.

Идин снял пояс с коротким мечом, вздохнул с облегчением.

- Прости меня, если то, что я скажу, покажется тебя дерзостью. – Идин приблизился к ложу и стоял теперь, глядя на принца сверху вниз. Авель-Мардук не взглянул на него, не изменил позы. – Людям нужен отдых. Подумай, уже трое суток без сна! Да, они воины, и обязаны быть выносливыми, но, все-таки, они не перестают оставаться людьми.

Принц ответил не сразу. Наконец, медленно перевел глаза на Идина.

- Ты прав, брат мой. Останемся здесь до подхода обоза. Пусть воины отдыхают. На это хватит дня.

Идин кивнул. В раздумье прошелся по шатру. Авель-Мардук молчал. Идин не выдержал первый.

- О чем ты думаешь, господин? – спросил он.

- Честно? – голос принца уже не казался столь суровым. Идин сразу уловил перемену. – Я вспоминал Шаммуракин. Благодарю богов, что не взял ее с собой. Моя красавица, - с нежностью прошептал он.

Сердце Идина сжалось. Он закусил губу, склонил голову перед принцем.

- Я передам твой приказ начальникам, - сказал он. – До вечера, господин.

Авель-Мардук не ответил. Идин низко поклонился и направился к выходу. Полог уже был отдернут, когда:

- Постой.

Идин повернулся и столкнулся с принцем, который налетел, как коршун. У него были страшные, налитые кровью глаза. Принцем вновь овладел приступ ярости.

- Я не прощу им, - прохрипел он, ни своих страданий, ни страданий солдат. Они посмели посягнуть на династию. Я отсеку руку с занесенным мечом.

Авель-Мардук задыхался. Идин во все глаза глядел на него. Приступы бешеной злобы участились, Идину было страшно думать, что может натворить этот колосс в Вавилоне. А в том, что наследник докопается до истины, и головы многих слетят с плеч, он не сомневался. Он открыл рот, но принц остановил его.

- Не говори о милосердии. Все знаю. Я беспощаден к врагам, а к червю, сосущему само сердце царства, буду вдвойне беспощаден.

Принц тяжело дышал. Было видно, что ненависть отняла последние его силы. Он вдруг тихо и спокойно сказал:

- Брат мой, ты разделишь со мной тяготы мира сего до конца.

Отдернул полог. Там стеной стояло кроваво-алое небо.

- Скоро я буду в Вавилоне. Я принесу меч. Я – кровь, дождь из крови.

Теперь Идин увидел, как сильно изможден принц, как запали его щеки. И когда тот к нему повернулся, он поцеловал его горячие сухие губы.

- Спасибо, - сказал Идин и вышел.