Лёва

 
    С Лёвой я познакомился через своих друзей – Сашку Бунтякова и Лёньку Куницына. Сашка учился на химфаке университета, а мы с Лёнькой – на  геологическом. Откуда они знали Лёву, я понятия не имел и не интересовался. У Лёвы были золотые зубы, смеющиеся глаза и мягкий армянский акцент. Он был старше нас лет на десять, женат, но о своей семье никогда ничего не рассказывал. В одежде его отличал какой-то особый стиль, в котором сочетались раскованность и, в то же время, некий, я бы сказал, элегантный консерватизм. Он предпочитал белые сорочки без галстука, отлично сшитые брюки мышиного цвета водопадом спускались на добротные английские туфли, которые стоили почти полторы зарплаты среднестатистического советского гражданина, а на ладной фигуре как влитой сидел финский темно-синий пиджак. Общую картину завершала массивная золотая печатка на безымянном пальце левой руки.  Я никогда не видел его  одетым в куртку. В прохладное время и даже зимой Лева носил драповое пальто и шляпу, а в морозы – ондатровую шапку, но не обычный треух, а в виде сшитой  на заказ стильной кубанки. Шляпа тоже была не из простых – их еще называли «стэтсоновскими». Они были серого цвета, слегка удлиненные, с пробитым ребром ладони «пирожком» и с закругленными твердыми полями, окантованными темно-серой шелковой тесьмой. О качестве этих шляп я мог судить по собственному опыту, так как сторговал такую же у своего однокурсника Витьки Старовойтова за 7-50. Я ей дорожил и старался не сдавать в общественных гардеробных, где равнодушные гардеробщицы грубо засовывали в узенькие деревянные ячейки все без разбору – будь то благородная шляпа или старая мятая ушанка. Так я поступил и в Астраханских банях, куда мы как-то отправились попариться своей устоявшейся банной компанией. Шляпу я сдавать не стал, а уже на месте, раздевшись, тщательно прикрыл ее от настырных глаз и отправился в парилку. Мы несколько раз, распаренные, выходили отдохнуть и, завернутые как патриции в простыни, попивая из термосов чай, вели неспешную беседу. Пришла пора одеваться. Я привстал с кресла, чтобы разобраться со своими шмотками и с ужасом уставился на мокрый темный блин. Взял с собой, называется. Уберег. Безо всякой надежды на успех я попытался придать шляпе первоначальную форму, и представьте себе, мне это удалось – если не считать мокрых пятен, она выглядела как новая. Вот что значит качественная вещь.

        Мы знали, что каждый вечер Лева ужинает за «своим» столиком в ресторане «Москва», и когда нам нужно было по бедности студенческой «перехватить» чирик на выпивку, мы знали куда идти. Он никогда не отказывал и вообще относился к нам дружески.  Выпивать нам вместе с Левой приходилось не часто, и я не помню, чтобы он произносил длинные и цветистые кавказские тосты. Да, собственно, и повода для этого особого не было. Ограничивались, в основном, обычным: «Ну, погнали!». Правда, ему нравились анекдоты про армянское радио, да и то рассказывали их, как правило, мы, а он смеялся.  Еще он любил поговорку: «Где армянин прошел, там еврею делать нечего»,  и добавлял при этом: «Выпьем за то, чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было». А вообще  Лева был немногословен и довольно  скрытен, серьезных тем избегал, а от прямых вопросов ловко уходил. Но, он не всегда пребывал в таком благодушном состоянии. Как-то раз мне пришлось увидеть его совсем другим, каким я не знал.

      Мы иногда наведывались в «Москву» не только чтобы сшибить у Левы монет, но и просто посидеть. Однажды зайдя в зал, как всегда увидели его, подошли поздороваться и, чтобы  не казаться назойливыми, хотели, было, сесть за другой столик. Но он пригласил нас присоединиться к нему. Заказали закуски, выпивку и завязался обычный ресторанный треп ни о чем конкретном. Кроме Левы нас было четверо: я, Сашка, Ленька Куницын и еще наш общий друг Санька Косарев, с которым я учился в одной группе. Санька только что получил от отца, жившего в Камышине и заведовавшего там  какой-то селекционной станцией, очередной перевод,  и он пригласил нас это дело отметить.

       Через некоторое время к нашему столу нетвердой походкой подошел подвыпивший парень приблатненного вида, с золотой фиксой на передних зубах. Придвинув стул, он уселся между мной и Сашкой, начал что-то говорить, стряхивая пепел прямо в тарелку с салатом, и даже предпринял попытку налить себе вина. Наверное, он считал себя очень крутым. Мы слегка оцепенели от такой наглости. Что за тип? Откуда он взялся? Ни слова не говоря, я нагнулся и дернул ножку стула самозванца. Тот вместе со стулом опрокинулся, затем вскочил, обескураженный и хотел уже броситься на меня, но вдруг остановился, как будто наткнулся на какую-то невидимую стену. Я проследил его взгляд, и мне стало немного не по себе. Направленные на парня глаза Левы источали такой холод и такую равнодушную беспощадность акулы, что казалось, сейчас вся посуда на столе покроется инеем, а его визави превратится в ледяного истукана.
- Слушай, дорогой, - процедил Лева, - больше сюда не ходи, хорошо, да?
Парень послушно кивнул головой, что-то невнятно пробормотал, поставил стул на место и направился к выходу. «Да, быть врагом такого человека опасно для здоровья» -  подумал я о Леве, с лица которого еще не сошла проступившая бледность подавленного бешенства.
- Ну что, погнали, - сказал он, разливая вино по фужерам, - и неожиданно добавил спокойным голосом, - выпьем за дураков, без которых скучно было бы жить на свете!

       Мне ребята говорили, что у него отец какая-то шишка в правительстве Армении, вроде замминистра сельского хозяйства. Может, так оно и было, но мне в это верилось с трудом, так как сам Лёва сапожничал на Сенном базаре, где у него была небольшая будочка с печкой на случай холодов. Сам же Сенной наименование свое получил от того, что раньше здесь, в основном шла торговля сеном, а также дровами и скотиной. Сначала он размещался на Московской площади, недалеко от железнодорожного вокзала. Но после того, как в 1909 году на этом месте началось строительство университетских корпусов, ему пришлось перебраться на новое место, где  он существует и поныне. Со временем Сенной базар утратил свой статус «сенного», хотя сено ввозили в город вплоть до 50-х годов прошлого века. Тем не менее,  его название неискоренимо засело в головах консервативных саратовцев. Уже исчезли ломовые телеги с соленой и мороженой рыбой, ободранными тушами быков, баранов, свиней, которые привозили мужики из окрестных деревень. Уже на территории было построено добротное здание с  продовольственными рядами, разделочными и морозильными помещениями, но все равно по-прежнему сохранялся тот особый необъяснимо привлекательный, манящий дух тех самых старых базаров. Здесь так и остались нетронутыми открытые деревянные прилавки под навесом, за которыми местные жители приторговывали домашней птицей, ягодой, грибами, различными соленьями. С внутренней стороны рынка, вдоль дощатого забора разместились бабки, выложившие, кто на перевернутых ящиках, кто на рогоже, а то и просто на газете, различный домашний хлам. Чего тут только не встретишь: старую керосиновую лампу, кухонную утварь, швейные иголки, нитки в катушках, клубки пряжи, грубые носки ручной вязки, вышитые салфетки, всего не перечесть. Неподалеку от баб обосновались мужики. У них можно было разжиться гвоздями, шурупами, дефицитной  леской, рыбными крючками, каким-то инструментом, ручками и петлями от дверей, мотком электрического шнура, патроном под лампочки, навесными дверными замками и брусками для точки ножей. В одном месте на заборе, наверное, еще со времен НЭПа сохранилась поблекшая кирпично-ржавая надпись: «вкусный русский хлебный квас пейте только у нас». По базару ходили тетки и даже приличного вида мужчины, которые, опасливо глядя по сторонам, нет ли рядом милиции, время от времени раздвигали руки, предлагая продукцию стран СЭВ: чехословацкие кофточки, польские брюки, венгерские мужские костюмы и даже немецкое дамское белье. Шныряли парни с обувными коробками. Они почти  безошибочно намечали клиента и, поманив пальцем, с таинственным видом приоткрывали крышку коробки, в которой находилась пара более-менее приличных мужских полуботинок или женских туфель. А любители покурить травки знали, что достать ее можно было у нескольких мужиков среднеазиатской внешности, торговавших зеленью. На вопрос: «Не угостишь ли папироской?», один из них доставал пачку «Беломора» и со словами: « Конечно, дорогой», вытаскивал папиросу, уже начиненную анашой. Одна папироска стоила рубль. На базаре всегда ошивалось много шпаны и нужно было зорко следить за своими карманами. Шпана эта была почти вся из «Шанхая» - обширного криминального района примыкавшего к Сенному базару. Этот район, застроенный старыми деревянными одноэтажными домишками, спускавшимися по пологому склону Глебучева оврага, часто со своим огородиком и домашней живностью, простирался по ту сторону Астраханской улицы до самого завода им. Орджоникидзе. Мне пришлось до поступления в университет полтора года там отслесарить –  так, что эти места я знал неплохо. Здесь, как говорится,  «если хочешь долго жить, лучше ночью не ходить», и когда кто-нибудь по незнанию или спьяну забредал сюда в темное время суток, то у него были все шансы выйти отсюда уже в одних трусах.

         Вот в таком колоритном месте и осуществлял свою производственную деятельность Лева. Держать здесь сапожную мастерскую было, по-видимому, делом довольно прибыльным, но Лева здесь господствовал один. Наверняка было немало желающих составить ему компанию. Но, мы были почти уверены в том, что все попытки конкурентов были жестко и решительно пресечены. Зимой мы иногда забегали к Леве после лекций поболтать и раздавить в тепле пузырек винца, благо университет находился всего в одной трамвайной остановке от Сенного. Лева несколько кривился от одного только вида нашего дешевого портвешка, но «посуду» нам выдавал. В будке у него всегда было опрятно и тепло. Приличную часть помещения занимала самая настоящая кирпичная печь, обмазанная глиной и побеленная известкой. Примерно на уровне груди у печки был большой выступ, на котором можно было что-то обсушить. Слева из-за печки выглядывала часть то ли кушетки, то ли топчана, заправленного простым шерстяным одеялом, было, где отдохнуть и расслабиться. Однажды в один из таких визитов дверь распахнулась, впустив клуб морозного воздуха, и вошла молодая симпатичная женщина в зимнем пальто с чернобуркой на плечах.
 - Привет, Лева, - проговорила она  тоном старой знакомой, - вот два гандона от моего дурака. Посмотри, что здесь можно сделать? - и она громыхнула прямо на выступ печки два здоровенных мужских ботинка.
- Ладно, оставляй, посмотрю, - сказал Лева, вынув изо рта, по-сапожницки зажатый губами гвоздик. Он прицелил гвоздик к набойке на туфле и с одного удара ловко вогнал его в каблук, - приходи сегодня вечерком. Но сказано это было с неким подтекстом, о смысле которого было нетрудно догадаться.
    
       И вдруг Лева стал коммерческим директором Саратовского филиала треста «Арарат»! Может быть, действительно папа помог? О стремительной карьере Лёвы мы узнали, когда он как-то пригласил нас на свое новое место работы. Собственно говоря, это был разливочный цех, откуда уже в  бутылках расходились прибывшие из Армении коньячный напиток «Арагац», а также вино «Айгешат» и «Аревшат». Насколько мне было известно, винцом здесь в неурочное время приторговывал ночной сторож, к услугам которого прибегали окрестные мужички. Пройти к цеху не составляло труда, так как вход в него находился в обычном дворе, а будка сторожа стояла рядом с этим входом. Я знал это не понаслышке, потому что жил на той же улице, буквально через три двора от «Арарата».
       
       Итак, мы зашли в давно знакомый мне двор и позвонили в обычную дверь небольшого кирпичного здания. Открыл сам Лёва. Впустив нас, он своим ключом запер за нами дверь, и мы оказались в просторном помещении, посередине которого двигалась транспортерная лента со стоявшими на ней уже наполненными и запечатанными бутылками с вином. Вдоль транспортера стояли женщины. Они снимали с ленты эти бутылки и ставили их в картонные коробки. Лёва подошел к транспортеру, взял несколько бутылок, а затем пригласил нас в небольшую каморку, находившуюся тут же в трех шагах, и гордо названную кабинетом. Слева у стенки  стоял  шкаф-сервант, на полках которого за стеклом разместились фужеры, кое-какая посуда и муляж грозди винограда. Справа было выходившее на улицу окно. Между сервантом и окном угнездился небольшой стол и несколько стульев. В дальнем углу чернел сейф – обязательный атрибут кабинета у каждого уважающего себя директора. Лёва достал фужеры и собственноручно наполнил их «Айгешатом». На наш вопрос, как он дошел до жизни такой, Лёва неопределенно покрутил в воздухе пальцами, вроде того: «Зачем вам это?». С характерным своим смешком и юмором он рассказал, что при старом коммерческом директоре были перебои с доставкой в цех бочечного вина, из-за чего «страдало» производство. Причиной тому служило «непонимание» железнодорожниками всей важности этого момента. Прибывшие из солнечной Армении вагоны с вином постоянно оказывались где-то на далеких подступах к пакгаузам, «Арарат» платил неустойки за простой вагонов, а шибко принципиальный русский директор забрасывал железнодорожное начальство жалобами на нерасторопность диспетчеров. С приходом Лёвы все эти наболевшие вопросы были сняты, штрафы прекратились, а вагоны подавались без задержки. К пакгаузам была проторена «дорожка понимания», отвечающие за формирование составов диспетчеры всегда могли прийти с канистрой литров на 5, а работяги-грузчики – рассчитывать на кружку хорошего вина.

      Мне тоже как-то раз удалось воспользоваться гостеприимством этого пакгауза. У меня назревало 25-летие. Дата значимая, и я обратился к Лёве – не мог бы он мне помочь с вином. «Без вопросов, - ответил он, -  приезжай, но только не через ворота – там тебя никто не пропустит, а рядом с пакгаузом в заборе есть дыра». Накануне дня рождения я подкатил на своем «Урале» к указанному месту. Достал из коляски 20-литровую стеклянную бутыль, пролез с ней сквозь щель в дощатом заборе и вот я на месте. Двери в пакгауз были распахнуты. Добро пожаловать! Первое, что я увидел, это сидящего за небольшим столиком мужичка в железнодорожной форме. Рядом стоял стакан, голова его покоилась на руках. Все понятно. Лёвина доктрина в действии. Посмотрел направо. В кажущемся после яркого дневного света полумраке, я различил огромные, утопленные в пол весы, на которые грузчики накатывали не меньше чем с полтонны бочку. За весами сидел самолично Лёва. На нем была модная темно-синяя лавсановая рубашка, он деловито  диктовал кому-то вес, а тот записывал.
- А, Феликс, привет, дорогой! – прервал свою работу Лёва. – Дядя Петя! – обратился он к какому-то пожилому рабочему, - налей-ка Феликсу во-о-н из той бочки, - и показал на угол пакгауза.
- Это вино особое, специально для друзей, - добавил он, - ну, и вообще.
Я понял, что под этим «вообще» подразумевалась определенная категория «нужных» людей.

      День рождения прошел славно. Вино оказалось отличным, но как мы ни старались,  бутыль осела не больше, чем на четверть. Потом ко мне забегали « на стаканчик» друзья, я носил вино к себе на кафедру, где уже больше года работал после окончания  университета,  и прошло не менее месяца, пока бутыль наконец-то опустела. Мысль о том, чтобы хранить вино до каких-то особых дат, нам, естественно, в голову не приходила.

      Надо сказать, судьба обошлась с Лёвой жестоко. А может, всё к этому шло. Я уже давно жил в Москве и, как-то,  приехав в  отпуск в Саратов, узнал от Сашки Бунтякова, что Лёва был осужден на целых девять лет за какие-то махинации с древесиной. К тому времени он вроде бы заведовал крупным складом пиломатериалов, ну и злоупотребил. Сашка рассказал, как они с Ленькой Куницыным однажды навестили его в саратовской тюрьме. Если сказать, что Лёва там был на особом положении, это не сказать ничего. Ребятам без проблем выписали пропуск и даже разрешили свидание прямо в камере, которую камерой можно было назвать лишь при большом воображении. Если что и отличало ее  от обычной городской комнаты, то это узкое, забранное в  решетку, высоко сидящее окно. Здесь даже стоял холодильник «Саратов». Занимал эти «хоромы» Лёва один. Как оказалось, числился он здесь работником котельной, но чтобы не случилось аварии или, не дай Бог,  котельная не взорвалась, ему строго-настрого наказали никаких кранов не касаться, а лучше вообще в ней не появляться. Когда ребята потянули было из сумки принесенную с собой водку, Лёва их остановил, затем достал из холодильника бутылку армянского трехзвездочного коньяка, каким еще Сталин поил Черчилля, лимон и отличную полукопченую колбасу. «У меня тут все есть, - сказал он, - только плати». А платил он не слабо – только за одну «квартиру» тысячу рубликов в месяц, особенно если учесть, что средняя зарплата по стране тогда была где-то 100-120 рублей. Лёва даже умудрился, будучи в тюрьме, во второй раз жениться.

        Его дальнейшая судьба мне неизвестна. Хотя… Несколько лет назад я затеял в квартире небольшой ремонт. Работал у меня молодой армянин из Саратова. Звали его Армен. Как-то разговорились, и я сказал, что знал в Саратове такого вот Лёву Арутюняна. Армен аж присел от неожиданности. «Да ты что! – он с уважением глянул на меня, - это такой человек!». Я понял, что тот человек, о котором подумал Армен, пользуется в определенных кругах в Саратове большим авторитетом. «Но может это другой Лёва? – с сомнением спросил я. «Нет, нет, он один такой»,- заверил меня Армен. Что ж, не исключено. Но как бы там ни было, я бы хотел, чтобы Лёва закончил свой век счастливо, в окружении любящих родных и близких. Ведь человек со смеющимися глазами не может быть плохим, разве что немного. Да и все мы не без греха. А пол ламинатом мне Армен застелил отменно.